враждебность, стоило им узнать, что мои родители -- немцы. В их
глазах это автоматически делало нас нацистами. И даже когда я
говорила, что мои родители были идеалистами, все равно ничего
не менялось. Конечно, я вынуждена признать, что как и всякие
добропорядочные немцы, они верили, что их нация лучше по самой
своей природе, но в общем-то у них было доброе сердце, и всю
свою жизнь они были вне политики.
-- Все что мне остается, -- это согласиться с тобой, --
заметила я ядовито. -- Ты увидел светлые волосы, голубые глаза,
скуластое лицо, все, что по твоему мнению отличает шведов. Не
слишком у тебя богатое воображение, правда? -- я двинулась в
наступление. -- А зачем тебе самому понадобилось врать, если
только ты не бесстыдный лгун по натуре? -- продолжала я, помимо
своей воли повышая голос. Постучав указательным пальцем по его
запястью, я добавила с издевкой:
-- Джо Кортез, а?
-- А твое настоящее имя -- Кристина Гебауэр? -- выпалил он
в ответ, подражая моей одиозной интонации.
-- Кармен Гебауэр! -- крикнула я, задетая тем, что он
неправильно запомнил имя. Затем, смущенная своей вспышкой, я
принялась хаотически защищаться. Через пару минут, сообразив,
что сама не знаю, что говорю, я резко остановилась и
призналась, что я и вправду немка, а Кармен Гебауэр -- это имя
подруги детства.
-- Мне это нравится, -- сказал он мягко, на его губах
играла сдержанная улыбка.
Имел он в виду мою ложь или мое признание, я понять не
смогла. Его глаза до краев были полны добротой и лукавством.
Мягким, полным задумчивости голосом он принялся рассказывать
мне историю своей детской подружки Фабиолы Кунз.
Озадаченная его реакцией, я отвернулась и стала смотреть
на стоящий поблизости платан и сосны позади него. Затем, желая
скрыть свой интерес к его рассказу, я стала заниматься своими
ногтями -- поджимать обрамляющую их кожицу и сдирать лак,
методично и задумчиво.
История Фабиолы Кунз была столь похожа на мою собственную
жизнь, что через несколько минут я забыла все свое наигранное
безразличие и стала внимательно слушать. Я подозревала, что
историю он выдумал, но вместе с тем должна была признать, что
он выдавал подробности, которые может знать лишь дочь немцев в
Новом Свете.
Фабиола якобы до смерти боялась темнокожих
латиноамериканских мальчиков, однако она точно так же боялась
немцев. Латиноамериканцы пугали ее своей безответственностью,
немцы -- своей предсказуемостью.
Мне пришлось сдерживаться, чтобы не расхохотаться, когда
он описывал сцены, имевшие место в обед по воскресеньям в доме
Фабиолы, когда два десятка немцев усаживались вокруг
превосходно сервированного стола -- там был лучший фарфор,
серебро и хрусталь -- и ей приходилось слушать два десятка
монологов, которые играли роль беседы.
По мере того, как он продолжал выдавать специфические
детали этих воскресных обедов, мне становилось все более и
более не по себе: здесь был отец Фабиолы, который запрещал в
доме политические споры, вместе с т
1000
ем навязчиво старался их
разжигать, выискивая окольные пути, чтобы отпускать пошлые
шуточки в адрес католических священников. Или вечный страх ее
матери: ее изысканный фарфор попал в руки этих неуклюжих
олухов.
Его слова были сигналом, на который я подсознательно
отвечала. Передо мной словно кадры на экране стали
развертываться сцены воскресных обедов из моей жизни.
Я превратилась в сплошной пучок нервов. Мне хотелось выйти
из себя и побить его, если бы только я знала как. Мне хотелось
ненавидеть этого человека, но я не могла. Я жаждала мести,
извинений, но от него их добиться было невозможно. Я хотела
иметь над ним власть. Мне хотелось, чтобы он в меня влюбился,
чтобы я могла его отвергнуть.
Пристыженная своими незрелыми чувствами, я сделала
огромное усилие с целью собраться. Сделав вид, что мне скучно,
я наклонилась к нему и спросила:
-- А почему ты соврал о своем имени?
-- Я не врал, -- произнес он. -- Это мое имя. У меня
несколько имен. У магов для разных случаев есть разные имена.
-- Как удобно! -- воскликнула я саркастически.
-- Очень удобно, -- эхом подтвердил он и едва заметно
подмигнул, что еще больше вывело меня из себя.
И тут он сделал нечто совершенно странное и неожиданное.
Он обнял меня. В этом объятии не было никаких сексуальных
примесей. Это был простой добрый спокойный жест ребенка,
который желает утешить своего друга. Его касание успокоило меня
столь полно, что я начала бесконтрольно рыдать.
-- Я такое дерьмо, -- всхлипнула я. -- Я хотела взять над
тобой верх, и посмотри теперь на меня. Я в твоих объятиях.
Я уже было собиралась добавить, что пребывать в его
объятиях мне нравится, как вдруг меня наполнил всплеск энергии.
Словно очнувшись ото сна, я оттолкнула его.
-- Оставь меня, -- прошипела я и бросилась прочь.
Я слышала, как он задыхается от смеха, но это меня ничуть
не беспокоило; мой всплеск внезапно рассеялся. Я остановилась,
словно вкопанная, я вся дрожала, но была не в силах уйти прочь.
А затем, словно меня притянуло огромной резиновой лентой, я
вернулась на скамейку.
-- Не расстраивайся, -- сказал он добродушно.
Казалось, он точно знает, что это было такое, что
притянуло меня назад к скамейке. Он похлопал меня по спине, как
хлопают детей после еды.
-- Не ты и не я это делаем, -- пояснил он. -- Нечто вне
Пирамида