заставил их относиться к тебе так, словно ты и в самом деле
заслуживала особого отношения. Привилегия, основанная
исключительно на том, что у тебя светлые волосы и голубые
глаза, -- это самая дурацкая привилегия на свете.
Я побелела. Я была не из тех, кто безропотно проглатывает
оскорбления. Все мои годы практики крикливых скандалов и
чрезвычайно живописных ругательств, которые я слышала -- и
запомнила -- в детстве на улицах Каракаса, пришли мне на
помощь. Я наговорила Мариано Аурелиано таких вещей, которые по
сей день приводят меня в смущение.
Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила,
как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за
рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда
услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально
катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.
-- Что тут смешного? -- закричала я, оборачиваясь к
толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.
-- Какая черноротая женщина, -- сказал он на чистом
английском. -- Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с
мылом.
-- А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк?
-- В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.
Он взвыл от боли и обругал меня.
Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано
Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.
Время остановилось. Мое падение было таким медленным,
таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в
воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а
оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не
пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее
подушки, -- подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив
лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня
подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что
улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.
Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и,
прислонившись к машине, я разревелась.
Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и
волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим,
успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая
брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.
Чувство вины и жалости к себе заставили меня заплакать еще
сильнее.
В знак полного бессилия он покачал головой, хотя глаза его
светились весельем. Потом, явно пытаясь развеселить и меня, он
признался, что никак не может поверить, что мне знакома, не
говоря уже о ее применении, такая грубая брань.
-- Впрочем, я думаю, язык существует на то, чтобы им
пользоваться, -- задумчиво промолвил он, -- а брань следует
применять тогда, когда этого требуют обстоятельства.
Меня это не развеселило. И как только приступ жалости к
себе миновал, я принялась в обычной своей манере размышлять над
его утверждением, что будто бы все мои преимущества заключаются
в светлых волосах и голубых глазах.
Должно быть, по моему виду Мариано Аурелиано понял, что я
чувствую, потому что он начал уверять меня, что сказал это
только чтобы вывести меня из равновесия, и на самом деле в этом
нет ни грамма правды. Я знала, что он лжет. На мгновение я
почувствовала себя оскорбленной дважды, а потом с ужасом
осознала, что все мои оборонительные заслоны сломлены. Я
согласилась с ним. Все, что он говорил, точно попало в цель.
Одним ударом он сорвал с м
1000
еня маску и, так сказать, разрушил
мой щит. Ни один человек, даже мой злейший враг, не мог бы
нанести мне такого прицельного разрушительного удара. И все же,
что бы я ни думала о Мариано Аурелиано, -- я знала, что моим
врагом он не был.
От осознания всего этого у меня слегка закружилась голова.
Словно некая невидимая сила крушила что-то внутри меня: это
было мое представление о себе. То, что придавало мне силу,
теперь опустошало меня.
Мариано Аурелиано взял меня за руку и повел к кофейне.
-- Давай заключим перемирие, -- сказал он добродушно. --
Ты нужна мне, чтобы оказать одну услугу.
-- Тебе достаточно попросить, -- ответила я, стараясь
попасть ему в тон.
-- Перед тем, как ты сюда приехала, я зашел в эту кофейню
купить сэндвич, но меня практически отказались обслужить. А
когда я пожаловался, повар выставил меня за дверь.
Мариано Аурелиано удрученно взглянул на меня и добавил:
-- Если ты индеец, такое иногда случается.
-- Пожалуйся на повара управляющему, -- воскликнула я в
праведном гневе, загадочным образом начисто забыв о своем
собственном смятении.
-- Мне бы это никак не помогло, -- доверительно сообщил
Мариано Аурелиано.
Он заверил меня, что единственный способ, каким я могла
ему помочь, состоял в том, чтобы я сама зашла в кофейню, села
за стойку, заказала изысканное блюдо и подбросила в свою
тарелку муху.
-- И обвинила бы в этом повара, -- закончила я за него.
Весь план выглядел настолько нелепым, что заставил меня
расхохотаться. Но как только я поняла его истинную цель, я
пообещала сделать то, о чем он меня просил.
-- Подожди здесь, -- сказал Мариано Аурелиано и вместе с
толстяком-индейцем, с которым я еще не была знакома, отправился
к пикапу, припаркованному на улице. Пару минут спустя они
вернулись.
-- Кстати, -- сказал Мариано Аурелиано, -- вот этого
человека зовут Джон. Он индеец племени юма из Аризоны.
Пирамида