Я была уверена, что оскорбила их. Я знала, что в любую
минуту мне могут предложить убираться отсюда. Это задело бы мое
"я", но это не должно было сильно волновать меня. Я была
напугана и сыта ими по горло.
У меня вызвало удивление и раздражение то, что они не
восприняли меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я
становилась, тем больше веселились они. Они пялились на меня
своими сияющими, смеющимися глазами, как будто я была для них
каким-то неизвестным организмом.
Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с
бранью, обвиняя в
1000
том, что меня здесь держат за дуру. Я
изобличала Делию и ее мужа -- не знаю, почему я упорно
объединяла их в пару, -- что они сыграли со мной злую шутку.
-- Ты привела меня сюда, -- сказала я, поворачиваясь к
Делии, -- теперь ты и твои друзья позволяете себе использовать
меня вместо клоуна.
Чем более напыщенно я говорила, тем веселей становились их
улыбки. От жалости к себе, злости и разочарования я была готова
разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади
меня. Он начал говорить со мной как с ребенком. Я хотела
заявить ему, что сама могу позаботиться о себе, что не нуждаюсь
в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его
тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не
сомневалась в том, что он загипнотизировал меня. И тем не менее
я знала, что это не так.
Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой
внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что
в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю
мою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или
оскорблением -- действительным или вымышленным, -- которое я
испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до
тех пор, пока к моему удовлетворению, не становилась ясной
каждая деталь.
Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в
нем подобие насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом
могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.
Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим
женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они
принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и
богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со
мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия
слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные
блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушеное с перцем горячее
мясо и домашние лепешки. Не пшеничные -- которые были обычными
в Северной Мексике и которые я не очень любила, -- а маисовые
лепешки.
Делия передала мне тарелку с маленькими порциями от
каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.
-- Это самая восхитительная еда, которую я когда-нибудь
пробовала, -- выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на
добавку несколько секунд.
Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое
разочарование, я стала высказываться о красоте старинной
кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.
-- Это моя работа, -- сказала женщина, сидящая слева от
Мариано Аурелиано.
Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами,
которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней были длинное
платье, блузка и свитер.
-- Это настоящие бельгийские кружева, -- объяснила она мне
вежливым, мечтательным голосом. Ее длинные, тонкие руки,
мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно
задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала
мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые
она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала
выражение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать,
как она выглядела.
-- Это настоящее бельгийское кружево, -- повторила она. --
Часть моего приданого. -- Она подняла хрустальный бокал,
сделала глоток воды и добавила:
-- Они тоже часть моего приданого. Это -- хрусталь
Баккара.
У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные
тарелки -- каждая из них отличалась от другой -- были из
тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замеченными мои
взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от
Мариано Аурелиано, приободрила меня.
-- Не пугайся. Возьми посмотреть, -- убеждала она меня. --
Ты среди друзей. -- Усмехаясь, она подняла свою тарелку. --
Лимож, -- произнесла она, потом быстро подняла мою и отметила,
что эта была марки Розенталь.
У женщины были детские, тонкие черты лица. Она была
небольшого роста,
1000
с круглыми черными глазами, обрамленными
густыми ресницами. У нее были черные волосы, переходящие на
макушке в белые. Они были зачесаны назад и собраны в виде
тугого маленького шиньона. В том, как она осаждала меня
прямыми, личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с
холодностью.
Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я
привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали
мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала
какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но
для нашего дома это были нормальные взаимоотношения. Таким
образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для
меня заключалась в парировании словесных атак и своей защите
любой ценой.
Пирамида