тяжелую мебель в гостиной. Шума не было и, подумав, уж не снится
ли мне это во сне, я пошла по темному коридору в ее комнату.
Лучи солнечного света проникали сквозь щели в деревянных ставнях,
открывающих два окна на улицу. Обеденный стол с шестью стульями,
черный диван, обитое кресло, зеркальный кофейный столик и даже
вставленные в рамы эстампы пасторальных ландшафтов и сцен
корриды -- все было на тех местах, куда их расставила Канделярия в
прошлый четверг.
Я вышла во двор, где за кустами заметила Канделярию. Ее жесткие,
курчавые, выкрашенные в красный цвет волосы были причесаны и
украшены красивыми гребнями. Мерцающие зеленые кольца
болтались в мочках ушей. Губы и ногти отливали глянцем и
соответствовали цвету ее яркого ситцевого платья. Глаза почти
скрывали веки. Это придавало ей мечтательный вид, который, однако,
расходился с ее угловатыми чертами и решительными, почти резкими
манерами.
-- Зачем ты так рано поднялась, Музия? -- спросила Канделярия.
Поднявшись, она поправила свою широкую юбку и низкий лиф,
который открывал ее пышную грудь.
-- Я не услышала, как ты двигаешь мебель, -- сказала я. -- Может, ты
забыла?
Не ответив, она заторопилась на кухню; ее свободные сандалии
засверкали пятками, словно она бежала стометровку. -- Я сегодня ни с
чем не справляюсь, -- заявила она, остановившись на миг, чтобы
всунуть ногу в свалившуюся сандалию.
-- Я уверена, ты успеешь сделать все, -- сказала я. -- Хочешь, я помогу
тебе? -- я разожгла дрова в печи и села за стол, посмотрев на часы. --
Всего семь тридцать, -- отметила я. -- Ты отстаешь всего на полчаса.
В отличие от доньи Мерседес, которая была совершенно безразлична
к любому распорядку, Канделярия делила свой день на дела, точно
выверенные по времени. Для того, чтобы завтракать в одиночестве,
она садилась за стол ровно в семь. В восьмом часу она натирала полы
и вытирала пыль с мебели. Ее высокий рост позволял ей, вытянув
руки, доставать паутину в углах и пыль на притолоке. К одиннадцати
часам у нас на плите уже кипел горшок с супом.
Как только это было выполнено, она начинала ухаживать за своими
цветами. Поливая их, она начинала обходить патио, а затем двор,
одаривая любовной заботой каждое растение. Ровно в два часа она
принималась за стирку, даже если стирать надо было только одно
полотенце. Погладив белье, она читала иллюстрированные романы.
Вечером вырезала картинки из журналов и наклеивала их в
фотоальбомы.
-- Прошлой ночью здесь был крестный отец Элио, -- прошептала она. -
- Донья Мерседес и я проговорили с ним до рассвета. -- Она
потянулась за ступкой и начала мешать белое тесто для маисовых
лепешек, которые мы обычно ели за завтраком. -- Ему, наверное, лет
восемьдесят. Он все еще не может прийти в себя после смерти Элио.
Лукас Нунец обвиняет себя в смерти юноши.
-- Кто такой Элио? -- спросила я.
-- Сын доньи Мерседес, -- ответила тихо Канделярия, делая из теста
круглые лепешки. -- Ему было всего восемнадцать, когда он
трагически скончался. Это было давно. -- Она зачесала прядь волос за
ухо, а затем добавила: -- лучше не говори ей, что я рассказала тебе,
что у нее был сын.
Она положила лепешки на жаровню и повернулась ко мне с
дьявольской улыбкой на устах. -- Ты не веришь мне, а? -- спросила
она и тут же удержала меня от ответа. -- Сейчас я сосредоточусь на
кофе. Ты же знаешь, как злится донья Мерседес, если он недостаточно
крепок и сладок.
Я подозрительно посмотрела на Канделярию. У нее была привычка
рассказывать мне необычайные истории о целителях, к примеру про
то, как донья Мерседес была схвачена десантом нацистов во время
второй мировой войны и находилась в плену на подводной лодке. --
Она лжет, -- однажды сообщила мне по секрету донья Мерседес. -- И
даже, говоря тебе правду, она так ее преувеличивает, что та
становится ничем не лучше лжи.
Канделярия, совершенно не заботясь о моих подозрениях, вытерла
лицо передником, который она обвязала вокруг шеи. Затем быстрым и
резким движением она повернулась и выбежала из кухни. -- Следи за
лепешками, -- крикнула она из коридора. -- Я сегодня ни с чем не могу
справиться.
Несмотря на шум передвигаемой мебели, который в этот четверг был
громче, чем обычно, так как Канделярия спешила, Мерседес Перальта
проснулась только в полдень.
Она нерешительно остановилась у дверей своей комнаты и прищурила
глаза от яркого света. Постояв секунду, опираясь о косяк двери, она
рискнула выйти в коридор.
Я бросилась к ней, взяла ее за руку, отвела на кухню. Ее глаза
покраснели, она нахмурила брови и печально поджала свой рот. Меня
заинтересовало, спит ли она ночами. Всегда могло оказаться, что
Канделярия говорит правду.
По-видимому чем-то озабоченная, она критически осмотрела тарелку
с лепешками и, не взяв ни одной, отломила два банана от грозди,
висевшей на одном из стропил. Очистив их и насадив на щепку, она
элегантно их съела.
-- Канделярия хочет, чтобы ты повидала ее родителей, -- сказала она,
деликатно вытирая уголки рта. -- Они живут на холме, недалеко от
плотины.
Прежде чем я успела сказать, что буду от этого в восторге, в кухню
ворвалась Канделярия. -- Ты полюбишь мою маму, -- убедительно
заявила она. -- Она такая же маленькая и худая, как ты, и ест тоже
целый день.
Я как-то не представляла себе, что у Канделярии есть мать. С
восхитительными улыбками обе женщины слушали мои разъяснения
о том, что я думаю об этом. Я уверяла их, что причисляю некоторых
людей, так сказать, к "безматеринскому" типу, причем с этим никак не
связан ни возраст, ни их взгляды, но какое-то неуловимое качество,
которое я не могла вполне объяснить.
Больше всего Мерседес Перальта была восхищена пояснением того,
что оно не может создать какого-либо чувства. Она задумчиво
Пирамида