И хотя мистер Грей понятия не имел, что такое сны и уж тем более — “заснить”, все же знал, что говорит правду. Или то, что, по убеждениям Джоунси, было правдой.
Ничего.
— Выходи! Выходи и… — Он лихорадочно перебирал воспоминания Джоунси. Многие хранились в коробках с надписью ФИЛЬМЫ, похоже, именно их Джоунси любил больше всего на свете, и мистер Грей выбрал фразу, которую посчитал наиболее действенной:
— Выходи и сразись, как мужчина!
Ничего.
Ах ты, ублюдок, подумал мистер Грей, снова забросив удочку в соблазнительное озеро эмоций хозяина. Сукин сын! Упрямая задница! Поцелуй меня в тухес, упрямая задница!
Еще в те дни, когда Джоунси был Джоунси, то есть самим собой, он часто выражал гнев ударом кулака обо что-нибудь твердое. Мистер Грей так и поступил, приложив кулак Джоунси к центру рулевого колеса, достаточно сильно, чтобы нажать на клаксон.
— Расскажи! Не о Ричи, не о Даддитсе, о себе! Что-то отличает тебя от остальных! Я хочу знать, что именно! Нет ответа.
— Это в крибе, верно?
По-прежнему нет ответа, но на этот раз мистер Грей расслышал шарканье ног и что-то похожее на громкий вздох. И улыбнулся губами Джоунси.
— Поговори со мной, Джоунси, — поиграем, время проведем. Кем был Ричи, кроме того, что считался Номером Девятнадцатым? Почему вы злились на него? Потому что он был “Тигром”? “Тигры Дерри”? Кто они? И кто такой Даддитс?
Ничего.
Грузовик медленнее, чем прежде, крался сквозь бурю. Свет фар почти не пробивал плотной белой пелены. Голос мистера Грея звучал тихо, убаюкивающе.
— Знаешь, ты не заметил одну коробку с Даддитсом, приятель. Внутри еще одна, желтая. Со Скуби Ду. Что такое Скуби Ду? Это же не настоящие люди, верно? Из кино? Телевидения? Хочешь коробку? Выходи. Выходи, Джоунси, и я отдам тебе коробку.
Мистер Грей снял ногу с педали газа и позволил грузовику покатиться влево, по высоким сугробам. Что-то происходило здесь, и он хотел полностью сосредоточиться на этом “что-то”. Силой Джоунси не выманить, но сила — не единственный способ выиграть сражение или войну.
Грузовик замер у самых оградительных столбиков, посреди бушующей метели. Мистер Грей закрыл глаза и немедленно очутился в ярко освещенном складе воспоминаний Джоунси. За спиной высились мили и мили штабелей, уходящих вдаль под люминесцентными лампами. Перед ним была закрытая дверь, грязная и обшарпанная, но по какой-то причине очень-очень крепкая. Мистер Грей уперся в нее трехпалыми руками и снова заговорил — настоятельно, негромко, задушевно:
— Кто такой Даддитс? Почему ты звал его, после того как убил Ричи? Впусти меня, нам нужно поговорить. Почему ты забрал коробки ДЕРРИ? Это не важно, у меня и так есть все необходимое, впусти меня, Джоунси, лучше сейчас, чем позже.
Похоже, это сработает. Он видел пустые глаза Джоунси, его руку, протянувшуюся к ручке и засову.
— Мы всегда выигрываем, — сказал мистер Грей. Он сел за руль, закрыл глаза Джоунси, и где-то в другой вселенной завыл ветер и грузовик качнулся на рессорах. — Открой дверь, Джоунси, открой сейчас.
Молчание. А потом отрезвляюще, как кувшин холодной воды, выплеснутой в лицо:
— Нажрись дерьма и сдохни.
Мистер Грей вскинулся с таким бешенством, что затылок Джоунси ударился о заднее стекло грузовика. Боль была внезапной и острой: второй неприятный сюрприз.
Он снова ударил о руль кулаком, еще раз, еще.., клаксон выбивал отчаянную морзянку ярости. Бесстрастное, бесчувственное создание, часть бесстрастной, бесчувственной, равнодушной расы, он очутился под огнем эмоций своего хозяина, и не просто окунается в них, но тонет.., безвозвратно тонет. И снова мистер Грей ощущал, что все это происходит лишь потому, что Джоунси все еще здесь, пульсирующая инородная опухоль в том, чему следовало быть безмятежным и сфокусированным сознанием.
Мистер Грей продолжал колотить по рулю, ненавидя собственную эмоциональную эякуляцию, то, что разум Джоунси идентифицировал как истерику, ненавидя и одновременнонаслаждаясь. Наслаждаясь воплями клаксона, когда он бил по нему кулаками Джоунси, наслаждаясь биением крови в висках Джоунси, наслаждаясь учащенным пульсом Джоунси, хриплыми звуками голоса Джоунси, повторявшего:
— Мудак! Ты мудак, мудак, мудак…
Но даже в буйстве гнева какая-то оставшаяся холодно отрешенной частичка сознавала, в чем кроется истинная опасность. Они всегда приходили, они всегда создавали те миры, в которые пришли, по собственному образу. Таков был необходимый порядок вещей, так будет всегда, так должно быть.
Но сейчас…
Что-то происходит со мной, подумал мистер Грей, сознавая, что даже эта мысль принадлежала Джоунси. Я начинаю превращаться в человека.
И то открытие, что сама идея, казалось, не лишена некоторой привлекательности, наполнило мистера Грея ужасом.8
Джоунси очнулся от дремоты, под успокаивающий, убаюкивающий ритм голоса мистера Грея, и увидел, что руки уже лежат на запорах двери, готовые отодвинуть засов и поднять собачку. Сукин сын пытался загипнотизировать его и почти преуспел в этом.
— Мы всегда выигрываем, — сказал голос по ту сторону двери, такой мягкий, ласковый.., приятно послушать после такого напряженного дня… Добрый и подло-убедительный. Захватчик не успокоится, пока не получит все.., он из тех, кто берет чужое как должное. — Открой дверь, Джоунси, открой сейчас.
И он едва не сделал это, хотя успел полностью очнуться, едва не сделал это! Но вспомнил два звука: отвратительный хруст черепа Пита, стиснутого красной плесенью, и мокрое хлюпанье глаза Джанаса, пронзенного шариковой ручкой.
Джоунси осознал, что до сих пор еще не проснулся. Но сейчас — проснулся.
Сейчас проснулся.
Отдернув руки от двери, он припал губами к замочной скважине и максимально отчетливо произнес:
— Нажрись дерьма и сдохни.
И почувствовал, как взвился мистер Грей. Почувствовал даже боль, когда тот ударился затылком о заднее стекло, — а почему нет? В конце концов это его нервы! Не говоряуж о голове. Редко что доставляло ему такое удовольствие, как злобное изумление мистера Грея, и Джоунси смутно осознал то, что мистер Грей уже успел понять: чуждое присутствие в его голове понемногу очеловечивается.
Если ты вернешься к своей физической сущности, по-прежнему останешься мистером Греем? — поинтересовался Джоунси. Сам он так не думал. Возможно, мистер Пинкnote 57,но не мистер Грей.
Он понятия не имел, вздумается ли малому снова сыграть месье Месмера, но решил не рисковать. Поэтому повернулся и подошел к окну офиса, спотыкаясь об одни коробки и переступая через другие, — Иисусе, как же бедро ноет, просто безумие ощущать такую боль, когда заперт в собственных мозгах (которые, как заверил Генри, вообще лишенынервов, во всяком случае, серое вещество), — но боль не успокаивалась. Он читал, что инвалиды иногда испытывают невыносимые боли и чесотку в несуществующих конечностях. Возможно, это из той же оперы.
В окне виднелся набивший оскомину пейзаж: заросшая сорняками двухколейная подъездная дорога, тянувшаяся вдоль депо братьев Трекер в давнем семьдесят восьмом. Низко нависшее белесое небо: очевидно, время в прошлом замерло где-то на середине дня. Единственное утешение заключалось в том, что, стоя у окна, он оказывался как можно дальше от мистера Грея.
Вероятно, он сумел бы изменить пейзаж, если бы действительно хотел выглянуть и увидеть то, что мистер Грей сейчас видел глазами Гэри Джоунси. Но почему-то не испытывал особого желания это делать. На что тут глядеть, кроме бурана? Что тут чувствовать, кроме краденой ярости мистера Грея?
Думай о чем-то еще, велел он себе.
О чем?
Не знаю — о чем угодно. Почему не…
На письменном столе зазвонил телефон, и это было странным даже по меркам “Алисы в Стране Чудес”, потому что несколько минут назад здесь не было не только телефона,но и стола. Россыпь использованных презервативов исчезла. Пол по-прежнему был грязным, но пыль на кафеле растворилась. Очевидно, некое подобие дворника, ярого аккуратиста, засевшего в мозгу, решило, что раз Джоунси суждено сидеть здесь, то по крайней мере в относительной чистоте и с некоторыми удобствами. Он нашел идею ужасной,а скрытый смысл — угнетающим.
Телефон на столе снова заверещал. Джоунси поднял трубку:
— Алло?
От голоса Бивера ледяная дрожь пробежала у него по спине. Звонок от мертвеца.., совсем как в фильмах, которые он любит. То есть любил.
— У него не было головы, Джоунси. Она валялась в канаве, а глаза были забиты грязью.
Щелчок — и мертвая тишина. Джоунси повесил трубку и шагнул к окну. Дорога исчезла. Дерри больше не было. Он смотрел на “Дыру в стене” под бледным, ясным рассветным небом. Крыша была черной, а не зеленой, и это означало, что действие происходит до 1982 года, когда их четверка, тогда еще здоровые озорные мальчишки-школьники (правда, Генри никогда не подходил под определение “здоровый”), помогали отцу Бива класть зеленую черепицу, которая и оставалась на крыше до самого конца.
Только Джоунси не нуждался в подобных приметах времени. Не больше, чем в сообщении о том, что зеленой черепицы больше не было. Как и “Дыры в стене”. Генри сжег дом до основания. Через секунду дверь откроется и выбежит Бив. Семьдесят восьмой, год, когда все это началось по-настоящему, и через секунду выбежит Бив, в одних трусах и мотоциклетной куртке, испещренной молниями. Концы оранжевых косынок весело трепещут на ветру. Шел семьдесят восьмой, они были молоды.., и изменились. Куда девалось “День другой, дерьмо все то же”? День, когда они начали понимать, насколько изменились.
Джоунси зачарованно смотрел в окно.
Дверь открылась.
И выбежал Бивер Кларендон, четырнадцатилетний Бивер Кларендон.
Глава 15. ГЕНРИ И ОУЭН1
Генри наблюдал, как Андерхилл, пригнув голову, шагает к нему в режущем глаза зареве прожекторов. Генри уже открыл было рот, чтобы его окликнуть, но, прежде чем успел что-либо сказать, его ошеломило, почти раздавило ощущение близости Джоунси. А потом пришли воспоминания, стирая и Андерхилла, и ярко освещенный заснеженный мир. Он вдруг снова очутился в семьдесят восьмом, не в октябре, а в ноябре, и там была кровь, кровь на рогозе, и битое стекло в болотистой воде, и оглушительный стук двери.2
Генри пробуждается от ужасного спутанного сна — кровь, битое стекло, удушливая вонь бензина и горящей резины — и слышит стук распахнувшейся двери, в которую врывается струя холодного воздуха. Он подскакивает и видит сидящего рядом Пита, безволосая грудь которого покрыта гусиной кожей. Генри и Пит спят на полу, в спальных мешках, потому что проиграли, когда все четверо кидали монету, кому достанется кровать. Так что на кровати блаженствуют Бив и Джоунси (позже в “Дыре” сделали третью спальню, но сейчас их только две, и Ламар занял вторую по божественному праву взрослого), только теперь Джоунси один и тоже сидит, недоуменно и испуганно озираясь.
Уби-Уби-Уби-Ду, я сецас тее пиду, неизвестно почему думает Генри, нашаривая очки на подоконнике. В носу все еще стоит смрад бензина и горящих шин. Работы по горло…
— Разбился, — хрипло произносит Джоунси, вылезая из спального мешка. Торс у него тоже обнажен, но, как Генри и Пит, он оставляет на ночь носки и кальсоны.
— Да, упал в воду, — говорит Пит, хотя, судя по выражению лица, совершенно не понимает о чем.
— Мокасин… — Генри тоже не имеет ни малейшего представления, что сам он имеет в виду. Да и не желает знать.
— Бив, — выдыхает Джоунси, неуклюже слезая с постели и наступая при этом на руку Пита.
— Ой! — кричит Пит. — Ты наступил на меня, олух хренов, смотри, куда…
— Заткнись, заткнись, — шипит Генри, тряхнув Пита за плечо. — Не разбуди мистера Кларендона!
Что вполне вероятно, поскольку дверь в спальню мальчиков открыта настежь. Как и та, что на дальнем конце большой центральной комнаты. Входная. Неудивительно, что холод зверский: чертовски сквозит. Теперь, когда Генри вновь обрел глаза (так он думает об этом теперь), видно, как Ловец снов раскачивается в потоках ледяного ноябрьского ветра.
— Где Даддитс? — сонно спрашивает Джоунси. — Вышел с Бивером?
— Он в Дерри, дурак, — отвечает Генри, вставая и надевая белье с подогревом. Кстати, он вовсе не считает Джоунси дураком, потому что сам ощущает, что Даддитс только что был рядом.
Это был сон, думает он. Даддитс мне приснился. Он сидел на берегу. Он плакал. Был чем-то расстроен. Только дело не в нем. Дело в нас.
Но теперь он проснулся, а плач слышен по-прежнему. Ветер доносит его сквозь открытую дверь. Но это не Даддитс. Это Бив.
Они строем покидают дом, натягивая на ходу одежду и оставшись босиком: не стоит тратить время.
Хорошо еще, что, судя по целому городу из жестяных банок пива на кухонном столе (плюс пригород на журнальном), таким мелочам, как распахнутые двери, сквозняк и взволнованные ребятишки, не по силам разбудить отца Бива.
Большая гранитная плита — крыльцо — холодит ноги Генри, но он едва это замечает.
И сразу видит Бивера. Он стоит на коленях, у корней клена с настилом в ветвях, словно молясь. Руки без перчаток, ноги босые. На нем мотоциклетная куртка, по плечам весело порхают концы оранжевых косынок, повязанных на руки по настоянию отца, хотя сам Бивер твердил, что настоящему охотнику не к лицу носить такие идиотские штуки. Облачение выглядит довольно забавным, но в измученном лице, поднятом к почти голым ветвям, нет ничего смешного. По щекам Бива струятся слезы.
Генри пускается бежать. Пит и Джоунси едва поспевают за ним, дыхание, выходя изо рта, превращается в пар. Усыпанная иглами земля под ногами Генри почти так же твердаи холодна, как гранитная плита.
Генри падает на колени рядом с Бивером, перепуганный и исполненный чего-то вроде благоговения. Потому что глаза Бива не просто повлажнели, как у киногероя, которому дозволено уронить скупую мужскую слезу над телом любимой девушки или трупом верного пса, нет, Бив исторгает потоки воды, словно Ниагарский водопад. Из ноздрей тянутся две вожжи прозрачных поблескивающих соплей.
— Круто, — говорит Пит.
Генри нетерпеливо оборачивается к нему, но видит, что Пит смотрит не на Бивера, а мимо, на дымящуюся лужу рвоты, в которой плавают зерна непереваренной кукурузы (Ламар Кларендон свято верит в преимущества консервированной еды на бивуаке или в походных условиях), и волокна жареного цыпленка — остатки вчерашнего ужина. Желудок Генри делает головокружительное сальто-мортале и едва начинает успокаиваться, как Джоунси давится и громко рыгает. Влажный отвратительный звук. Бурая масса блевотины.
— Круто! — На этот раз Пит почти орет. Но Бивер, похоже, ничего не слышит.
— Генри, — шепчет он. Глаза, едва видные под толстыми линзами слез, сейчас кажутся огромными и трагическими. И смотрят мимо лица Генри прямо в потайные комнаты за оградой его лба.
— Бив, все в порядке. Тебе кошмар приснился.
— Конечно, кошмар. — Голос Джоунси звучит сипло: горло все еще забито рвотными массами. Он пытается прокашляться, издавая сдавленное, горловое рычание, еще более омерзительное, чем то, что только что изверглось из него, потом сгибается и долго отплевывается. Пальцы судорожно цепляются за кальсоны, худая спина посинела от холода.
Но Бив не замечает ни Джоунси, ни Пита, который встал на колени рядом с ним и нерешительно, неуклюже обнял за плечи. Бив не сводит глаз с Генри.
— У него не было головы, — шепчет он.
Джоунси тоже опускается на колени, и теперь все трое окружают Бива: Генри и Пит с боков, Джоунси спереди. На подбородке Джоунси следы рвоты. Он пытается вытереть их, но Бив перехватывает его руку. Мальчики стоят на коленях под кленом, внезапно став единым целым. Оно совсем короткое, это ощущение единения, но столь же яркое и живое, как их сны. В сущности, это и есть сон, но сейчас они бодрствуют, все мысли рациональны, и окружающий мир вполне реален.
Теперь испуганные глаза Бива устремлены уже на Джоунси. И это руку Джоунси он сжимает.
— Она лежала в канаве, и глаза были забиты грязью.
— Да, — произносит Джоунси дрожащим голосом. — О Господи, так оно и было.
— Сказал, что мы еще встретимся, помните? — спрашивает Пит. — Что он еще встретит нас. По одному или всех вместе. Он так сказал.
Генри слышит все это, как сквозь толстый слой ваты, потому что вернулся в сон. На место происшествия. Под захламленной насыпью, у небольшого вонючего болотца, образованного стоками из забитой дренажной трубы. Он знает это место, на шоссе №7, старой дороге Дерри — Ньюпорт. В затянутой ряской воде валяется горящая машина. Ветер разносит вонь бензина и тлеющих шин. Даддитс плачет. Даддитс сидит на замусоренном склоне, прижимая к себе желтую коробку со Скуби Ду, и рыдает так, что сердце разрывается.
Из окна перевернутого автомобиля свисает рука — тонкая, маленькая, с ярко-красными ногтями. Еще двоих выкинуло наружу, одного отбросило почти на тридцать футов. Онлежит лицом вниз, но Генри узнает его по гриве мокрых от крови светлых волос.
Это Дункан, тот самый, который сказал, что мы никому ничего не расскажем, потому что мертвые молчат. Только умереть пришлось самому Дункану.
Что-то проплывает мимо, слегка задев ногу Генри.
— Не поднимай! — резко кричит Пит, но Генри его не слушает. Он подносит к глазам коричневый замшевый мокасин и едва успевает осознать, что это, как Бивер и Джоунси визжат в ужасающей ребяческой гармонии страха. Они стоят по щиколотку в вонючей грязи, оба в охотничьей одежде: Джоунси в новой пронзительно-оранжевой куртке с капюшоном, специально купленной на этот случай у “Сирса” (и миссис Джоунс по-прежнему истерически рыдает, в непоколебимой уверенности, что сына непременно убьют случайным выстрелом, сразят во цвете лет), Бивер в порядком измочаленной мотоциклетной “косухе” (“Ах сколько молний”, — восхитилась мама Дадди, завоевав тем самым вечные любовь и обожание Бивера), рукава которой перехвачены оранжевыми косынками. Они не смотрят на третье тело, лежащее прямо у дверцы, со стороны водителя, только Генри (все еще держащий мокасин, это крошечное полузатонувшее каноэ) успевает бросить в ту сторону быстрый взгляд. Остальные старательно отводят глаза, потому что с третьим что-то неладно, непоправимо, трагически неладно, настолько, что в первое мгновение Генри не сознает, что именно. Потом понимает, что над высоким воротником школьной куртки ничего нет. Бивер и Джоунси кричат, поскольку первыми успели заметить ото, что должно было там находиться. Они увидели голову Ричи Гренадо, лежащую лицом вверх. Открытые глаза невидяще смотрят в небо. Вокруг покачиваются залитые кровью метелки рогоза. Генри мгновенно узнает Ричи, хотя переносицу уже не украшает полоска пластыря. Но разве можно забыть малого, который пытался накормить Даддитса дерьмом, в тот день, на задах заброшенного здания?
А Дадс продолжает заливаться слезами, и жалобные звуки проникают в голову гриппозной тяжестью, сверлят виски и сводят Генри с ума. Он бросает мокасин и, шлепая по воде, идет туда, где стоят, цепляясь друг за друга, Бивер и Джоунси.
— Бивер! Бив! — орет Генри, но пока не подходит ближе и не встряхивает Бива, тот, как в трансе, продолжает пялиться на оторванную голову.
Наконец он зябко ежится.
— У него нет головы, — сообщает он, словно это и без того не очевидно. — Генри, у него нет…
— Плюнь ты на его голову, позаботься о Даддитсе! Заставь его прекратить этот чертов вой!
— Да, — кивает Пит и, бросив последний взгляд на голову, на последний смертный оскал, отворачивается. Губы его нервно вздрагивают. — Я сейчас на стенку полезу!
— И я за тобой, — говорит Джоунси. На пламенеющем оранжевом фоне его кожа отливает нездоровой желтизной прогорклого сыра. — Пусть он замолчит, Бив.
Скачать книгу [0.34 МБ]
Пирамида