начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их
зрением -- сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной
свет, и это был -- Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью
стремились сердца, и уже не таким страшным им казался Мелькор.
Светилась песнь, и создавала она -- мысль. Но встал Манве, и внезапно
Золотоокий увидел его перекошенное лицо и страшные глаза. Король
Мира схватил Майя за плечи, и хватка его была жестче орлиных когтей.
Он швырнул Золотоокого на земь, и прорычал:
-- Ты! Ничтожество, тварь... Как смеешь... Продался Врагу! Дыхание
Манве было хриплым, лицо его побагровело. Наверно он ударил бы
Майя, но Варда остановила его.
-- Успокойся. Он только Майя, и слаб душей. А Мелькор искушен во
лжи и злых наваждениях. -- Ласковым был ее голос, но недобрым -- ее
взгляд.
Манве снова сел.
-- Иди, -- сурово сказал он. -- Пусть Ирмо снами изгонит злые чары из
души твоей. Ступай! А вы, -- он обвел взглядом всех остальных, --
запомните: коварен Враг, и ложь его совращает и мудрейших! Но тот,--
он возвысил голос, -- кто поддастся искушению, будет наказан, как
отступник! Запомните это!
В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и
больно; он не мог понять -- за что? Не мог поверить словам Манве --
"Все это наваждение; Тьма это зло, и за Тьмой -- пустота." "Но я же
видел, я видел!" -- мучительно-болезненно повторял он, сжимая руками
голову, и слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его
плеча. Злотоокий обернулся -- сзади стоял его давний друг, ученик
Ирмо. Его называли по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель,
Выдумщик, Чародей. И все это было правдой. Он такой и был,
непредсказуемый и неожиданный, какой-то мерцающий. И сейчас
Золотоокий смутно видел его в мягком сумраке садов. Только глаза --
завораживающие, светло-серые, ясные. Казалось, он улыбался, но
неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного
облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они
мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на
него, и в его мозгу вспыхнуло новое слово -- А й о , и это слово значило
все, чем был ученик Ирмо.
-- Что случилось? -- спросил он, и голос его был глубок и мягок.
-- Мне не верят, -- со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.
-- Расскажи, -- попросил Айо, и Золотоокий заговорил -- с болью, с
обидой, словно исповедуясь. И, когда он закончил, Айо положил ему
руки на плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого,
и лицо его в этот миг стало определенным -- необыкновенно красивым
и чарующим.
-- Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что
есть наваждение, а что -- истина.
-- Но почему тогда?
-- Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому...
-- Но я... -- он не договорил. Айо коснулся рукой его лба и властно
сказал:
-- Спи.
И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились
свинцом, голова упала на плечо... Он спал.
Сказала Йаванна, горько плача:
-- Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети
Илуватара очнуться в пустой и страшной земле?
И встала ее ученица, по имени Весенний Лист.
-- Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что
осталось там, и расскажу тебе.
На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.
Почва под ногами была мягкой и еще теплой, ибо ее покрывал
толстый слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно
приготовил эту живую новую землю, чтобы ей, ученице Йаванны,
выпала высокая честь опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не
устроенном мире свое искусство. Соблазн был велик. С одной стороны,
следовало, конечно, вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и
сирости Арды, а с другой -- очень хотелось сделать что-нибудь самой,
пока некому запретить или указать, что делать... Очень хотелось. И она
подумала -- не будет большой беды, если я задержусь. Совсем
немножко, никто и не заметит. Она не думала, что сейчас идет путем
Черного Валы -- пытается создать свое. Она не осознала, что видит.
Видит там, где видеть не должна, потому, что в Средиземьи -- тьма, и
она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас ей было не до
того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист
прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно
подумала -- значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что
было способно жить в новом мире -- выжило. Она взяла горсть теплой,
мягкой рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма и, как Тьма,
таила в себе жизнь.И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая
семена. Она видела Солнце и Луну, Звезды -- но не удивлялась. Почему-
то не удивлялась. Некогда было. Да и не могла она осознать этого --
пока. А все росло, тянулось к небу, и, вместе с деревьями и травами,
поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре, захваченная
красотой живого мира.
И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие
деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к
Солнцу всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что
раскрывались только ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну.
Были цветы, что зацветают только в избранный день, в избранный час --
и не каждый год случалось такое. Ночью Колдовства она шла среди
светящихся зловеще-алым цветков папоротника, что были ею наделены
спящей душой, способной исполнять желания. Но такое бывало лишь в
избранный час. Со дна прудов всплывали серебряные кувшинки и
мерно качались на черной воде, и она шла в венке из огромных
подводных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с нею.
И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и
смеялись в озерах и реках.
И вырастила она растения, в которых хотела выразить двойственность
мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и
жизнь, но полны были они яда, который при умелом использовании
становился сильнейшим лекарством. Но более всего ей удавались
Пирамида