А Майя Гортхауэр уже забыл о том, как холоден был с ним Учитель. Мир был юн, и сам
он был юн, и радовался всему. Тем более, что его ждали - Мастер и Оружейник. Курумо? Да
Эру с ним, пусть идет куда угодно, только бы больше не появлялся со своими погаными
Орками. Он бежал по улицам деревянного города, среди украшенных затейливой резьбой
домов, приветливо улыбаясь Эльфам, которые хорошо знали и любили его. А там, у реки, была
кузница, где они с Оружейником работали. Немногие из Эльфов учились у Гортхауэра; им пока
оружие и искусство боя казалось не более, чем увлекательной игрой. Да Майя надеялся, что это
игрой и останется. Он не говорил этого Мелькору, не считая это важным, хотя и не стремился
этого скрывать.
У Гэлеона ярко блестели глаза - так было всегда, когда он задумывал что-либо новое.
Гортхауэр не успел ничего сказать, как тот схватил его за руки и заговорил возбужденно:
- Понимаешь, его можно укротить! И я понял, как!
- О чем ты... - еле успел вставить Майя.
- О золоте, о чем же! Я все не могу забыть чашу Курумо. Я мучился, сам не понимая
почему, а потом понял - я хочу укротить золото. Найти и открыть его душу. Ведь нет дурных и
хороших камней и металлов, надо лишь уметь слушать их! И я понял, я сделаю!
Оружейник тихо смеялся в углу, щуря ясные синие глаза. Он хотел что-то сказать, но не
успел - вошел Эльф и сказал:
- Учитель зовет тебя, Гортхауэр.
Голос Мелькора был сух и холоден, как зимний ветер, что несет с севера секущую
ледяную крупу. Глаза смотрят отстраненно и как-то неприязненно.
- Мне стало известно, что ты учишь Эльфов ковать оружие. Зачем?
- Прости, Учитель, если я сделал что-то не так, но я подумал, что они должны уметь
защищать себя. Я очень бы хотел верить, что Валинор оставит нас в покое, но увы - не могу.
Что-то тревожит...
Он не договорил.
- Об этом позволь уж позаботиться мне, Артано.
Что-то дернулось внутри у онемевшего Майя. Он невольно прижал руку к груди - там,
где это было. Еще... еще раз сжалось и затихло...
- Не кажется ли тебе, что то, чему ты учишь Эльфов - убивать - более приличествует
Оркам? Или лавры Курумо не дают покоя?
Майя смотрел в лицо Мелькора широко открытыми глазами раненого животного, не в
силах сказать хотя бы слово.
- Я решил дать тебе важное поручение. Вижу я, недаром принес ты мне клинок. Ты не
творец. Ты воин. Ты понимаешь толк в войне. Так иди же в Аст Ахэ. Там Ахэрэ возятся с
Орками, пытаясь приручить их. А ты ведь мой первый ученик, - он особенно подчеркнул эти
слова, - не так ли? Да и Ауле тебя жаловал. Ты умен и талантлив. Так? Ну так ступай же,
Артано - твои знания будут в помощь им!
Гортхауэр еле расслышал свой голос:
- Да... господин...
Все, что творилось сейчас с ним, сливалось в один огромный, безмолвный вопль - "За
что?" Ведь раньше, когда по глупости своей он делал жуткие ошибки и промахи, ни разу его не
унижали... Ведь он все объяснил, все рассказал честно, и вот... Ясное весеннее солнце теперь
жгло его глаза, приветливые улыбки казались злыми оскалами, а теплый воздух - душным,
давящим на грудь, как тяжелая вода. Он еле добрел до своего дома и без сил повалился на пол,
сжавшись в комок от внезапно вновь возникшего дергающего ощущения в груди.
Он не мог представить себе, что Учитель, которого он - сам из народа создателей -
боготворил, мог оказаться неправым или несправедливым. Как ребенок в детстве верит в
непогрешимость своих родителей, так он верил Мелькору. И, значит, виноват во всем он сам.
Но в чем? Что он сделал? Понять он был не в силах. Просить объяснения - не осмеливался.
"Может его гнев утихнет, и он скажет мне? А может он действительно только мне может
доверить это дело". И Майя схватился за эту мысль, как за соломинку и принялся убеждать
себя...
Он был совсем спокоен, прощаясь с Оружейником и Гэлеоном поутру, улыбался - только
внутри заноза сидела.
Теперь Гортхауэр и Мелькор общались только через посредников. И все тяжелее
становилось Майя читать написанные словно чужой рукой холодные приказания
"военачальнику Артано". Будто гвоздь каждый раз вбивали в его тело. Значит, не простил. Не
простил... И все чаще дергало в груди.
Орки слушались его, как собаки - Ороме. А он ненавидел их. Они и память о Курумо
стояли между ним и тем, кого он не осмеливался теперь назвать Учителем. И потихоньку он
стал сомневаться в себе самом.
...Он читал послания из Аст Ахэ, написанные рукой его ученика. Краткие - ни одного
лишнего слова. "Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой..." А сердце
болезненно дергалось, когда замечал: вот здесь рука Гортхауэра дрогнула, здесь строчка
поползла вниз, здесь проскользнул какой-то мучительно неловкий оборот речи...
Он уговаривал себя, пытался убедить доводами разума - ничего не помогало, и все не
утихала тревога, и горечь переполняла сердце; и в тишине ночи, меряя шагами бесконечные
коридоры и высокие залы замка Хэлгор, он вел нескончаемый спор с самим собой - самым
жестоким и страшным собеседником...
Он был совсем прежним со своими учениками. Говорил с ними, слушал их, улыбался, а
сердце все жестче сжимали ледяные когти. Ему не нужен был сон, и он завидовал тем, кому
ночь приносила забвение и избавление от печалей. Для него каждая минута одиночества
превращалась в пытку, каждая ночь становилась цепью изматывающих, болезненных и
бесполезных размышлений. Он пытался заставить себя не думать об этом. И не мог.
"Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой..."
Письмо можно разорвать, сжечь, уничтожить - но не забудешь уже ни слова, тебе не
дано, ты не умеешь забывать, и строчки - огнем на черном - возникают перед глазами, стоит
только опустить веки. И хлещет как плеть: "Господин мой..."
"- Свет... откуда? Что это?
- Солнце.
- Это сотворил - ты?
- Нет, оно было раньше, прежде Арты. Смотри.
- ...Что это?
- Звезды. Такие же солнца, как видел ты. Только они очень далеко. Там
- иные миры..."
"- Знаешь, иногда мне кажется - мир так хрупок..."
"Нет, это не могло быть ложью, так не лгут... Или - могло? Сердце противится разуму...
А если... Пусть придет сюда... поговорить с ним, объясниться... Но во второй раз я не смогу
оттолкнуть его. И, что бы он ни сказал, я поверю. Я не сумею понять, где правда, а где ложь.
Воистину, мы слепы с теми, кого любим... А если - солжет, что тогда? Нет, пусть все останется
как есть..."
Но душа его не знала покоя, и сердце рвалось надвое. Он старался чаще бывать со
своими учениками, и их радовало это - но жить среди них уже не мог. И затемно седлал он
крылатого коня, или черным ветром летел к деревянному городу. Город спал, и он долго
блуждал без цели по улочкам между медово-золотых домов...
По-прежнему дети приходили к нему. Только истории, что рассказывал он, становились
все печальнее.
...Цветок Ночи, полюбивший Луну, был подобен звезде. Ему суждена была недолгая
жизнь, и цветок знал, что к осени уснет, чтобы пробудиться лишь через год. Но Луна любила
Пирамида