Тюкстль предложил подвезти его, но он лишь поклонился нам,
взгромоздил булыжник на плечи и скрылся в гуще мертвых кустов.
Уже заходило красное солнце - к ветру и комарам, как
утверждали мои товарищи, - когда наконец мы нашли в сухостое
прогалину, пригодную для костра. Референт расположился на мху,
поколдовал с ундортом, и перед нами, словно фарфоровый пузырь,
в мгновение ока вырос белый домик. Минуту спустя из его пузатых
стен проклюнулись длинные защитные шипы - и получился настоящий
фарфоровый еж с полукруглым входом. Втаскивая внутрь надувной
матрац, я порвал его, задев за один из этих шипов, и
чертыхнулся. Но беда оказалась невелика: референт тут же
изготовил из кучи хвороста другой матрац, к тому же помеченный
моими инициалами, а чтобы оказать мне еще большую любезность,
сделал так, что домик втянул в себя все шипы. Слегка закусив,
мы болтали, сидя у входа, в сгущающейся темноте. На костре,
который мы разожгли ради вящей экзотики, варился суп. Я узнал,
что референт, вообще-то, поэт, а служит лишь для того, чтобы
его уважали, ведь никаких стихов, даже самых великолепных,
никто не читает. Впрочем, и прозу тоже. В Союз писателей он не
входил, потому что там сплошная грызня, особенно по случаю
похорон. Одни считают, что над каждым покойником речь должен
говорить сам председатель, другие - что оратор, равный по рангу
умершему, то есть: член товарищеского суда - о члене
товарищеского суда, зампредседателя - о зампредседателя и так
далее. Только про то и толкуют, бедолаги, равнодушным, грустным
голосом говорил поэт, всматриваясь в пламя костра. Ничего
другого им не осталось, союз достиг всего, чего требовал целых
семьсот лет, материальных забот никаких, каждый сам себе
определяет тираж, только что с того, раз уже и поэты поэтов не
берут в руки.
Затем беседа спустилась на Землю. Я поразился тому, что
Тюкстль, казалось бы, настолько освоившийся с нашими обычаями,
связывает подкрашивание губ с вампиризмом. Губы у женщин алого
цвета, чтобы не видно было следов крови, высосанной при
поцелуях, - обычная мимикрия вампиров. Мои протесты ничуть не
сбили его с толку. Ах, женщины хотят нравиться? Кровавые губы
красивы? А глаза, подведенные синькой, с зелеными веками -
тоже? Ведь это цвета трупного разложения - я же не стану этого
отрицать? Жуткая внешность к лицу упырю. Я твердил свое, поэт
прислушивался, а Тюкстль иронически усмехался. Ну да, хотят
быть красивыми... а старушки? Тоже ведь красятся! "Женщина
всегда остается женщиной, - настаивал я. - Румяна скрывают
старость..." Но Тюкстль не поддавался на мои доводы. На всех
земных иллюстрациях самки щерят зубы. Демонстрируют клыки.
Конечно, эротика к этому тоже причастна, но это ночная эротика,
а известно, что вампиры кровопийствуют ночью. Я ему свое, а он
все подмигивал мне, что чертовски меня раздражало: наконец он
пустил в ход неотразимый аргумент: если речь идет всего лишь о
том, чтобы подчеркнуть красоту, почему мужчины не красятся? По
правде сказать, я не знал и, кипя от злости, решил прекратить
этот бесплодный спор. Вампиры так вампиры, черт с тобой, думал
я, укладываясь ко сну в домике, темном как могила.
Никто из нас даже не заметил курдля, которого занесло в
эти места. Проснувшись, я, правда, услышал сопенье и чавканье,
но не сообразил, что это огромный язычище облизывает крышу.
Убедившись, что попался гладкий кусок, эта тварь в один прием
проглотила домик, везделаз и прочее наше имущество, так что
впоследствии, после довольно-таки мягкого приземления, мы нашли
в желудке даже хворост, приготовленный для утреннего костра, и
котелок - только суп вылился.
Судя по размерам желудка, в котором можно было утонуть
(ибо курдля мучила жажда), нам попался настоящий гигант,
шатун-одиночка. Я изучил этот желудок весьма тщательно, вместе
с окрестностями, так как мы провели там больше недели. Это было
нечто вроде огромной, зловонной пещеры со складчатым сводом,
придаточными полостями и следами эрозии эпителия, - пещеры,
заполненной невероятным количеством полужидкого месива,
кустарника, веток, травы, каких-то обломков, жестянок и мусора.
Наш курдль был не слишком разборчив, жрал, что попало. Надеясь,
что он сам извергнет нас из пасти, я уговаривал товарищей
пощекотать его в небо, но те лишь пожимали плечами - да и как
можно было вскарабкаться к пищеводу, который длинной воронкой
при свете фонариков чернел где-то над нашими головами? Закусив
нами, курдль начал икать. Это было сущее землетрясение. Наконец
он нашел водопой и обрушил в темную пасть бурный поток. Лазик
сразу пошел ко дну, но наш белый домик неустрашимо держался на
поверхности, словно спасательная шлюпка. Тюкстль и
поэт-референт призывали меня сохранять терпение, ибо я рвался
действовать, не зная как. Икота прошла, мы выглянули в окошко,
по чернеющей поверхности озера пробегала мелкая рябь; высунув
голову наружу, я почувствовал ветер, но и это не удивило моих
товарищей. Просто отрыгивает, слышишь? - сказал Тюкстль.
Действительно, доносилось гудение испорченного воздуха.
Примерно через час озеро обмелело и превратилось в вязкую жижу.
Едва мы ступили на дно, как встретили все того же монаха. Он
был настолько неутомим в покаянии, что не расстался с камнем,
хотя запросто мог утонуть. Ни его, ни моих спутников наше
положение нисколько не тревожило. Поэт, который имел на своем
счету что-то около семи проглачиваний, - ибо ему случалось
ходить и на сверхпрограммные экскурсии, а жил он у самой
границы, - заявил, что до горла можно будет добраться не
раньше, чем животное ляжет на отдых, но толку от этого мало,
потому что пищевод очень тесен, к тому же никакая щекотка не
поможет - у старых курдлей каменный сон. Я хотел расспросить
монаха о Кливии, но Тюкстль отговорил меня; дескать, у простого
привратника много не выведаешь. Главное - это терпение: курдль
наверняка двинется по следу монастыря, а так как монахам нельзя
противиться насилию, вскоре наша компания пополнится не одним
из них. Возможно, нам повезет, и проглоченный окажется
библиотекарем. Не скажу, чтобы он меня убедил. Я заподозрил,
Скачать книгу [0.28 МБ]
Пирамида