материалах нашего МИДа. Общество относится к своему
усовершенствованному миру как к антагонисту, наделенному
личностными чертами, и тут уж ничего не поделаешь. Коллективная
фантазия под влиянием подсознательных страхов обращается к
традиционным, мифическим представлениям и олицетворяет в
конкретном образе то, что по природе своей безличностно и
бестелесно. Но вне этих наивных представлений существует
действительность не менее таинственная, чем былой, естественный
мир, который хотели преобразить в блаженную Аркадию. Не менее
таинственная, потому что можно считать ее благосклонной,
безразличной или неблагосклонной - если глядеть на бытие
глазами философов древности. Отброшенное бессмертие - еще не
доказательство того, что можно навечно довериться шустросфере.
Слишком доброжелательный опекун однажды был остановлен, но что
с того? В любую минуту можно ожидать новых "Покушений Добра",
как их называют. Классический вопрос "Quis custodiet ipsos
custodes?" не снят. Взять хотя бы сферу повседневного
существования: каждый делает, что хочет, - но как узнать, сам
он этого хотел или укрытые в нем рои шустров? Пока не покончено
с этим сомнением, будут существовать и распутья Трех Миров, и
нельзя вверять судьбу общества вечной опеке. По своему заданию
этикосфера, конечно, _д_о_б_р_а_, однако не _с_л_и_ш_к_о_м ли
она бывает добра? Это как раз неизвестно - с тех пор как она
призывно улыбнулась энцианам трупной улыбкой бессмертия.
Как я слышал от Тюкстля, множество исследовательских групп
разрабатывают новые системы контроля, независимые от
этикосферы. Он сам участвовал в проектировании так называемого
информатического зеркала; зависнув над шустросферой, оно
позволило бы измерить степень ее вмешательства и тем самым
установить, где кончается личная свобода и начинается тайное
порабощение. Информатики доказали, однако, что новый уровень
контроля не стал бы последним: просто над шустринным
контролером появился бы контролер рангом повыше. Пришлось бы в
свою очередь проверять и его лояльность... короче, началось бы
сооружение бесконечной пирамиды контроля. Я спросил Тюкстля, не
кажутся ли ему эти опасения преувеличенными. В конце концов,
столько столетий живется им под облагораживающим давлением
хорошо, во всяком случае лучше - или хотя бы не хуже, чем в
прежние времена, преступные и кровавые; так разве не
заслуживает такое положение вещей хотя бы некоторого доверия?
Но ведь не в том дело, ответил он, что мы считаем его плохим;
дело в том, что мы не знаем, останется ли оно под нашим
контролем! Мы еще примирились бы со своего рода двоевластием,
будь мы уверены, что в основном - допустим, на две трети -
контроль в наших руках, а остальное - в ведении наших
шустринных уполномоченных... но мы знать не знаем, какова их
настоящая роль в принятии решений, определяющих нашу судьбу.
Возможно, каждое космическое общество строит свою этикосферу, и
каждое развивается тысячу лет, а потом - в результате
самоусложнения или других, неизвестных нам причин -
вырождается, но не сразу, а постепенно, до тех пор, пока
этикосфера не обратится в этикорак... Мы идем в будущее, еще
более неизвестное, чем естественное, и именно это нас
беспокоит, а не дискомфорт облагораживающих запретов... Учти,
мой земной друг, что этификацию нельзя отвергнуть частично,
точно так же, как индустриализацию! Как твое человечество
зачахло бы без промышленности, так и мы оказались бы
беспомощны, разбив злопоглощающий стеклянный колпак, и наш
обращенный в будущее страх ожидания катастрофы обернулся бы
немедленной катастрофой...
Слушая его, я начинал понимать их тоску по курдляндскому
опрощению - теперь она казалась мне вовсе не такой глупой.
Вдобавок, хотя вообще-то я сплю как сурок (это, впрочем,
профессиональный навык астронавта), теперь я просыпался
несколько раз за ночь, не то чтобы измученный кошмарами, но
крайне удивленный содержанием снов: такие мне прежде не
снились. Мне снилось, будто я тесто, которое месят и
разделывают на столешнице огромные руки, то на клецки, то на
пончики, и просыпался я, бросаемый в кипяток. Способна ли моя
голова выдумать такое, размышлял я, или это вгрезили в меня
миллионы шустров, хозяйничающих в моем мозгу? Я переворачивался
на другой бок, поминутно вздыхая при мысли о той минуте, когда
я наконец взойду на борт корабля, и даже швейцарская тюрьма
начинала казаться мне спокойной пристанью.
PER VISCERA AD ASTRA
[ЧЕРЕЗ УТРОБУ - К ЗВЕЗДАМ (лат.)]
Памятливый Тюкстль предложил мне в начале лета отправиться
вдвоем в Телтлинеу на поиски монастыря монахов-искупленцев.
Я перечел эту фразу с неудовольствием. Счастлив хронист,
для которого читатель - свой человек, понимающий его с
полуслова. Он скажет "лето", и тот уже видит пшеничное поле под
облачно-голубым небом, слышит жарко гудящие пасеки; он скажет
"монастырь", и тут же возникает образ могучего здания, старых
стен, слышен скрип открывающихся ворот, а я, какое слово ни
напишу, тотчас ввожу читателя в заблуждение. Чего доброго,
кто-нибудь решит, будто у люзанцев одна этикосфера на уме и они
судачат о ней с утра до ночи или, гоняясь друг за дружкой как
страусы, без перерыву занимаются оплодотворением на стадионе.
Но это особенно интересовало меня одного, чужака, не оставляя
места на описание других, не менее важных вещей. Что ж,
придется понавешивать множество объяснений на эту простую
фразу, которая должна стать началом конца.
Тюкстль назывался уже Тетелтек, когда поехал со мной в
Телтлинеу, потому что люзанские имена меняются в зависимости от
того, кто чем занимается. Телтлинеу, как видно из самого
названия, в котором отсутствуют звуки "р" и "кс", это
Скачать книгу [0.28 МБ]
Пирамида