откинутой назад головой, длинные золотые волосы были ее последним тщетным
убежищем. Я склонился над ней. Губы ее едва заметно задрожали, но она даже
рукой не пошевелила. "Я должен ее изнасиловать, - подумал я. - Ведь именно
этого от меня ожидают. Могу ли я, в конце концов, поступить в этой ситуации
как-то иначе? Ведь она, очевидно, вовсе не невинный ребенок, а подстилка, и
притом порядком истертая, на которую я окончательно сложу, сознавая это,
голову. Иначе откуда бы ей взяться в Здании?"
"Ну, - сказал я себе, глядя при этом сверху меж ее золотых ресниц, - я
же оказался здесь, невиновный, так почему же и она не могла?" Но при этом
заметил, что уже начинаю проникаться духом служебной деятельности, искать
уловки, оправдания, а это наверняка было плохой политикой - рассеиванием,
пустой тратой сил.
"Ну же, - сказал я себе, - без церемоний, без лишних рассуждений! Вот
удача - насилуем!"
Решение-то я принял легко, но как взяться за дело? В голову приходил,
конечно, поцелуй, тем более что губ наших не разделяла и ладонь, дыхание
наше смешивалось. Но поцелуй как вступление, увертюра к опоганиванию, был
для меня почему-то неприемлем. Он казался мне неуместным, недопустимым... О!
Я понял! Поцелуй служит украшением, декорацией, намеком и аллегорией, а я не
хотел ни в чем притворяться, я хотел спариться, быстро и гадко растоптать
лилейную белизну, ибо чем же иным может быть изнасилование, как не
отношением к ангелу как к корове?
Итак, от поцелуя я отказался, но и та поза, которую я принял, это
вбирание ее невинного девичьего дыхания уже - я почувствовал - попахивали
фальшью.
"Схвачу ее и возьму на руки, а затем брошу", - предложил я себе,
отступая и слегка распрямляясь, но последовавшее в результате этого
увеличение расстояния, так фатально похожее на нерешительное отступление,
подействовало на меня слегка обезоруживающе. Куда я должен был ее бросить?
За исключением кресла в моем распоряжении был только пол, а поднимать
лилейную, чтобы бросить ее обратно в кресло, не имело ни малейшего смысла, в
то время как изнасилование должно иметь смысл, и еще какой! Самого черного
двуличия!
"Значит, так: схвачу ее грубо и бесстыдно!" - решил я. Стоя сделать это
я, однако, не мог, кресло было слишком низким, поэтому я встал на колени.
Ошибка! Это была поза покорности, согласия на несение службы.
Невозможно насиловать на коленях, но я должен был все-таки что-то делать,
ибо с каждой секундой становилось все хуже.
Еще расплачется, - пронзил меня страх. О черт! - губы у нее уже
сложились подковкой. Заревет - и из лилейной превратится в сопливое дитя!
Быстро, пока еще не поздно!
Значит, под юбку? Но если меня подведут не отработанные на практике
движения, если они будут щекочущими, не насилующими - что тогда? Конечно,
она начнет хихикать, может, даже поперхнуться, станет брыкаться ногами,
зальется смехом, и если я даже грубо схвачу, сомну, то не будет уже ни следа
лилейности, а только одно щекотание! Вместо насилия - щекотка? Щекотка? И
всего-то? Великий Боже!
"Тот работник из следственных органов, - промелькнуло у меня в ошалелой
голове, - это он ее подсунул, не иначе! Я узнаю его, "по когтям льва узнаю"!
В таком случае - нет!"
Я принял твердое решение. Никакого "под юбку", ничего украдкой, ничего
коварного и воровски трусливого! Глаза в глаза - и поцелуй... Нет, не
поцелуй - дьявол, молния, кровь, грубость и мука ужаса, скрежет зубов о
зубы! Измарать! Только так! Я наклонился над ней, но что-то было не так.
Недоверчивые глаза, губы надуты, а в уголках их что-то белое! Крошки. Фу!
Дыхания наши снова смешались, повеяло сосунком, молокососом. Бога ради! Эти
белые крошки... Это был сыр! Нет, не сыр! Сырок!
Все, я пропал. Медленно, дюйм за дюймом я поднялся, машинально
отряхивая колени. Да, это был конец. Лет шестнадцать, невинная, пугливая,
белая как снег... Как снег? Как сырок!
Выходя, я от двери оглянулся на нее.
Успокоившись, она снова стала жевать.
У нее был спрятанный в ладони кусок булки, она просто скрыла его, когда
я приблизился. Она хотела облегчить мне, а я... Боже...
Хорошо хотя бы то, что не прозвучало ни единого слова. Я закрыл за
собой дверь и пошел прочь, стараясь идти как можно тише. Мерзавец...
Где-то раздался выстрел. Грохнуло совсем близко. Я не имел желания
влезать в какую-либо авантюру и хотел было уже повернуть назад, тем более
что меня всего трясло, как вдруг заметил стоявших перед одной из дверей трех
офицеров с подушечкой. На ней ничего не было. Ага, так значит...
Стрельба в Здании бывала двоякого рода.
После завтрака обычно стреляли очередями - крики убиваемых и убивающих,
рикошеты, известковая пыль, - битвы в коридорах велись с чрезвычайной
поспешностью. Об их окончании возвещал топот бегущих подкреплений и
шифрованные агонии. Иногда, открывая дверь шахты лифта, когда самого лифта
за ней не было, можно было увидеть, как по пустому темному колодцу летят
кувыркающиеся, залитые кровью трупы с какого-нибудь верхнего этажа - так от
них избавлялись. Но этот выстрел был одиночным.
Таким выстрелам обычно предшествовала небольшая процессия - трое,
иногда четверо офицеров несли, как правило, вдвоем, бархатную подушечку, на
которой лежал пистолет. Они входили в помещение, возвращались без пистолета
и ждали перед дверями, пока разоблаченный изменник не пустит себе пулю в
лоб. Если подушечка предназначалась для старшего офицера, то она была с
лампасом. Порядок обычно наводили в обеденный перерыв, когда не было зевак.
Четверть часа отделяли меня от установленной встречи со священником, но
зачем еще куда-то идти, когда все растоптано, обесценено, кончено? Я пытался
сосредоточиться. В конце концов, о заговоре знали, он был разрешен, его даже
приказали - конечно, мнимый, фальшивый.
Это мы с ним пытались создать нечто подлинное. Так что уклониться, не
прийти означало признать, что я почуял какую-то опасность - это дало бы им
пищу для размышлений. Пойти? Это, пожалуй, ничем не грозило.
Мне все еще было стыдно, но уже меньше. Несколько минут я прогуливался
в тихом проходе коридора ванных комнат этого этажа. В поисках оправдания я
вдруг уцепился за мысль, может быть, слишком наивную, но зато весьма
заманчивую: "А что, если это сон, - сказал я себе, - чрезмерно строптивый и
непослушный сон? И хотя я пока не могу от него пробудиться (он, видимо,
оказался удивительно крепким), но, распознанный, он, по крайней мере, снял
бы с меня чувство ответственности".
Я замер перед белой стеной, поглядел в обе стороны, проверяя, не идет
ли кто-нибудь, и попытался размягчить ее одним усилием сосредоточенной воли
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида