Дуа, еще чувствовала... Но ведь она была младшей, как и все эмоционали, и
у эмоционалей все происходило не так.
Пестун сказал только:
"Ты им все-таки объясни".
И они продолжали смотреть друг на друга.
Ей не хотелось ничего им объяснять. Они стали почти чужими. Не то что
в раннем детстве. Тогда они и сами с трудом разбирались, кто из них кто -
левый брат, правый брат и сестра-серединка. Они были еще прозрачными и
разреженными - постоянно перепутывались, проползали друг сквозь друга и
прятались в стенах. А взрослые и не думали их бранить.
Но потом братья стали плотными, серьезными и больше не играли с ней.
А когда она жаловалась пестуну, он ласково отвечал: "Ты уже большая, Дуа,
и не должна теперь разреживаться".
Она не хотела слушать, но левый брат отодвигался и говорил: "Не
приставай. Мне некогда с тобой возиться". А правый брат теперь все время
оставался совсем жестким и стал хмурым и молчаливым. Тогда она не могла
понять, что с ними случилось, а пестун не умел объяснить. Он только
повторял время от времени, точно урок, который когда-то выучил наизусть:
"Левые - рационалы, Дуа, а правые - пестуны. Они взрослеют каждый
по-своему, своим путем".
Но ей их пути не нравились. Они уже перестали быть детьми, а ее
детство еще не кончилось, и она начала гулять вместе с другими
эмоционалями. Они все одинаково жаловались на своих братьев. Все одинаково
болтали о будущем вступлении в триаду. Все расстилались на солнце и ели. И
с каждым днем сходство между ними росло, и каждый день они говорили одно и
то же.
Они ей опротивели, и она начала искать одиночества, а они в отместку
прозвали ее "олевелая эм". (С тех пор, как она в последний раз слышала эту
дразнилку, прошло уже много времени, но стоило ей вспомнить, и она словно
вновь слышала их жиденькие пронзительные голоски, твердившие: "Олевелая
эм, олевелая эм!" Они дразнили ее с тупым упоением, потому что знали, как
это ей неприятно.)
Но ее пестун оставался с ней прежним, хотя, наверное, замечал, что
все над ней смеются. И неуклюже старался оберегать ее от остальных. Он
даже иногда выходил следом за ней на поверхность, хотя и чувствовал себя
там очень тягостно. Но ему нужно было удостовериться, что с ней ничего не
случилось.
Как-то раз она увидела, что он разговаривает с Жестким. Пестунам
разговаривать с Жесткими было трудно - это она знала еще совсем крошкой.
Жесткие разговаривали только с рационалами.
Она перепугалась и отпульсировала, но все-таки успела услышать, как
ее пестун сказал: "Я хорошо о ней забочусь, Жесткий-ру".
Неужели Жесткий спрашивал про нее? Может быть, про ее странности? Но
в ее пестуне не ощущалось виноватости. Даже с Жестким он говорил про то,
как он о ней заботится. И ее охватила неясная гордость.
И вот теперь он прощался с ней, и внезапно независимость, которую Дуа
так предвкушала, утратила свои манящие очертания и стала твердым пиком
одиночества. Она сказала:
"Но почему ты должен перейти?"
"Должен, серединка моя".
Да, должен. Она это знала. И каждый рано или поздно должен перейти.
Наступит день, когда и она, вздохнув, скажет: "Я должна".
"Но откуда ты знаешь, что время настало? Если ты можешь выбирать, так
почему ты не хочешь назначить другое время и остаться подольше?"
Он ответил:
"Так решил твой левый породитель. Триада должна делать то, что он
говорит".
Своего левого породителя и породительницу-середину она видела очень
редко. Они были не в счет. Ей нужны не они, а только правый породитель, ее
пестун, ее папочка, такой кубический, с совсем ровными гранями. Ни плавных
изгибов, как у рационалов, ни зыбкости эмоционалей - она всегда заранее
знала, что он сейчас скажет. Ну, почти всегда.
И теперь он, конечно, ответит: "Этого я крошке-эмоционали объяснить
не могу."
Так он и ответил.
Дуа сказала в порыве горя:
"Мне будет грустно без тебя. Я знаю, ты думаешь, что я тебя не
слушаюсь, что ты мне не нравишься, оттого что не позволяешь мне ничего
делать. Но уж лучше ты мне совсем ничего не позволяй. Я не буду злиться,
только бы ты был со мной".
А пестун просто стоял и смотрел. Он не умел справляться с такими
порывами и, приблизившись к ней, образовал руку. Было видно, как ему
трудно. Но он, весь дрожа, продолжал удерживать руку, и ее очертания стали
мягкими - самую чуточку.
Дуа сказала: "Ой, папочка!", и заструила свою руку вокруг, и сквозь
ее вещество его рука казалась зыбкой и мерцающей. Но Дуа была очень
внимательна и не прикоснулась к нему - ведь ему это было бы неприятно.
Потом он убрал руку, и пальцы Дуа остались сомкнутыми вокруг пустоты.
Он сказал:
"Вспомни про Жестких, Дуа. Они о тебе позаботятся. А мне... мне
пора".
Он удалился, и больше она его никогда не видела.
И вот теперь она смотрела на закат, вспоминала и досадливо ощущала,
что ее долгое отсутствие уже сердит Тритта и скоро он примется ворчать на
Уна, а Ун примется растолковывать ей ее обязанности...
Ну и пусть.
1b
Ун рассеянно ощущал, что Дуа бродит где-то по поверхности. При
желании он мог бы сказать, в каком направлении она от него находится, и
даже на каком расстоянии. Впрочем, осознай он свое ощущение, он был бы
недоволен, так как способность взаимно ощущать друг друга на расстоянии
давно уже начала притупляться, и это было ему приятно, хотя он сам не
понимал, почему. Таков был естественный ход вещей - тело с возрастом
продолжало развиваться.
У Тритта способность к взаимному ощущению на расстоянии не
Скачать книгу [0.21 МБ]
Пирамида