словарем Масперо", купался, загорал. Лепаж-Ренуф оборудовал в своем
бунгало лабораторию и пропадал в ней целыми днями. Вечера мы проводили
за бесконечными разговорами, дегустацией вин и игрой в домино. С
насмешкой он наблюдал за моей работой. Он утверждал, что создание
точных определений, напротив, усложнит отношения между людьми, лишь
приблизительность понятий и суждений позволяет людям добиться
взаимопонимания. Он становился все более странным. Как-то он заявил,
глядя на раскинувшийся над морем небосвод: "Звезды - это проекция на
небе моих волос, стоящих дыбом". Несмотря на размеренность нашего быта,
в воздухе все больше пахло грозой. Чувствовалось, что, в конце концов,
что-то должно произойти.
Однажды, на исходе дня, когда солнце багровым шрамом лежало на
поверхности моря, он неожиданно проронил странную фразу:
- Эта женщина, Эста Рюллинг...
- Да? - отозвался я.
- Она ведь не была Дином Донном...
- Вот как? - Я мгновенно привел себя в состояние внутренней боевой
готовности. - Кто же тогда?
Тут он извлек из кармана "люгер" - в точности такой же, какой был у меня.
- Я, - спокойно произнес он.
- Вы? - Я остолбенел.
- Да, я. А ты удивлен?
Я начал кое о чем догадываться.
- Удивлен ли я? Не то слово!
- Дело в том, что ты - последний из любителей эсперанто, и мне бы
хотелось довести начатое дело до конца, - сказал Лепаж-Ренуф.
- Что ж, - улыбнулся я. - Стреляйте, сделайте одолжение.
Он буквально впился в меня взглядом.
- Ты мне не веришь?
- Ни на грош.
И тогда он выстрелил. Разумеется, пистолет его был заряжен холостым
патроном. В моей руке тоже появился "люгер".
- Вы этого хотели? - поинтересовался я.
- В известном смысле, да.
- Остальные патроны в вашем пистолете боевые?
- Очевидно.
- Когда вы догадались?
Он печально вздохнул.
- Почти с самого начала. Ведь ты очень похож на свою мать.
- Не сметь! - закричал я и выстрелил. Он покачнулся и рухнул на песок.
- Не сметь! - продолжал кричать я и все стрелял, стрелял в его тело...
К счастью, слуги сбежались на выстрелы, и мне не пришлось вылавливать
их по всему острову. Я похоронил их в одной могиле, потом устроил
разгром в лаборатории.
Последняя страница эпопеи была перевернута, последний любитель
эсперанто - мертв. Я перестал что-либо ощущать, словно превратился в
живую мумию.
Без особых приключений я добрался до Каракаса и вылетел в Майами.
Однако в Америке неожиданно обнаружил, что меня отказываются понимать.
И тут понял, что говорю на эсперанто. Другие языки я с трудом понимал,
но говорить на них разучился. Ведь долгое время я общался в основном с
любителями эсперанто, работал над "Словарем Масперо", а последние три
года провел на острове, где говорить уже приходилось исключительно на
эсперанто.
Я перестал понимать мир! И мир перестал понимать меня!
Я подумал, что, в сущности ведь, добился того, чего хотел, поскольку
моей целью было усложнить проблему взаимопонимания. Однако прилива
счастья при этом я не испытал.
Вернувшись к себе в бункер, я переломал все стенды с тарантулами и
пошел сдаваться в полицию...
Когда мне, наконец, поверили, - ведь понять меня было не так-то просто,
пришлось изъясняться жестами (к примеру, тыкать себя пальцем в грудь и
кричать: "Дин Донн!") - газеты разразились новым потоком информации.
Вспомнили родословную Айры Гамильтона, как будто он имел к
происходящему какое-то отношение. Разыскали его родственников, о
которых даже Айре Гамильтону ничего толком не было известно, не говоря
уже обо мне. Фотографии с видами бункера в Пенсильвании обошли,
наверное, все периодические издания мира.
Пирамида
