Пересилил мучительный страх, дал прочитать Лариске, - но чтобы тут
же, при нем. Она читала, а он садил сигарету за сигаретой и украдкой,
искоса, за нею наблюдал. Она поразительно была похожа на его Марию.
Господи, думал он панически. Хоть бы ей понравилось. Хоть немножко. Ну,
пожалуйста!.. Он и сам не понимал до сих пор, оказывается, как это все
важно для него - словно судьба его сейчас должна была решиться... Она
перевернула последнюю страницу, посмотрела на него влажными глазами, потом
встала, подошла, прижалась губами, и он ощутил приступ первобытного
счастья - это было как удушье, как сладкий обморок, и он заплакал, умирая
от стыда и облегчения.
Потом наступил черед Виконта. Этот - категорически отказался читать в
присутствии автора, брюзжа и раздражаясь, забрал рукопись к себе домой, и
Станислав до четырех утра, как полный идиот, ждал его звонка. Черта с два.
Не на таковского напал...
Он позвонил вечером следующего дня, пригласил к себе, выставил
настоящего "наполеона" в бутылке неземной красоты, разлил в дедовские
бокалы, поднял свой и, глядя поверх хрусталя, сказал: "Ты победил, мой
Стак. Ты создал мир, в котором живут, страдают и умирают. Congratulations,
Красногоров!" И бокалы тихонько прозвенели час удачи, час победы и миг
славы.
Они надрались. И на этом час удачи истек безвозвратно.
8
Он отдал рукопись Сене Мирлину, и тот понес ее в журнал "Красная
заря", где у него были свои люди. Журнальчик был захудалый,
молодежно-пэтэушный, полупридушенный идеологическим отделом обкома, но
во-первых, там у Мирлина был хороший знакомый завотделом прозы, человек,
разумеется, (по должности своей) трусливый, но вполне порядочный, а
во-вторых, главного должны были вот-вот забрать в Москву на повышение, и
ему сейчас все было до лампочки: физически он присутствовал и даже что-то
там подписывал, но как бы уже и не служил здесь, - душа его и его
партийный долг находились в столице, в отделе культуры ЦК, а нового
главного обком еще не назначил и даже, по слухам, не наметил. "Вчера было
еще рано, а завтра будет уже поздно", резюмировал ситуацию Сеня и ринулся
в бой.
Первое время он мечтал, страдал и надеялся. Ежедневно звонил Мирлину,
приставал, ныл, угрожал "сам пойти и всех там раскурочить". Сводки с поля
боя поступали нерегулярно и были туманны. Какие-то никому не известные
Колобродины и Околокаемовы "брали читать", "держали", "грозились
забодать", потом являли милость и соглашались ничего не писать или "писали
по-божески"... Вот-вот хорошую рецензию должен был дать сам Алсуфьев
("...знаешь Алсуфьева? Знаменитый поэт-стукотворец. Харя - во! Кусками
висит!"), - совсем уже собрался было, но тут, падла, уехал в Баден-Баден и
- с концами... Ничего, подсунем Каманину, этот не обидит... Каманин, брат,
это - Каманин! И не обидел бы Каманин, наверное, да ушел, бродяга, сначала
в крутой запой, а потом в больницу слег - с микроинфарктом...
И вдруг ему все это надоело. Да подите вы все! Сдались вы мне с
вашими рецензиями, отзывами, замечаниями, дополнениями и суждениями.
"Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?!" Да и не поэт я никакой.
Каждому свое, в конце концов, в этом концлагере. Jedem das seine! Мое дело
- системное программирование. Диалог с машиной. Информатика. Мое дело,
черт вас всех побери, афоризмы, каких вам никогда не придумать, хоть вы и
числите себя мастерами слова, художниками жизни и инженерами человеческих
душ.
"Рассуждение - это организованное подражание."
"Вера и любопытство друг с другом всегда не в ладу."
"Зависть - одежда вкуса."
"Неспособность испытывать восторг - признак знания."
"Мысль - это карикатура на чувство."
Программа по изготовлению афоризмов работала у него как оборонный
завод, исправно выбрасывая в свет по два-три отменных перла человеческой
мудрости еженедельно. По этому поводу он принимал поздравления коллег,
друзей и каких-то совершенно даже незнакомых людей - тщеславие его
удовлетворенно трепетало, и все прочие неудачи виделись как бы в радужном
баюкающем тумане... Его пригласили в команду Ежеватова на тему "ЕВРАЗИЯ",
это была уже подлинная победа сил разума и прогресса, еще год назад он о
таком и мечтать бы не посмел. Ежеватов был фигурой в институте почти
легендарной. Во-первых, он был классный профессионал, знавший в прикладной
информатике все - "от и до". Во-вторых, он успевал не только наукой
заниматься - он еще и с веселым пьяным бешенством берсерка воевал всю эту
объединенную институтскую сволочь, "советскую власть", ядовитого змея
Горыныча о трех головах - профком, партком и АХЧ. И кроме того, он был
великий бабник, анекдотчик и матершинник, каких свет не видывал. Его
ненавидели, обожали и боялись. Говорили, что у него рука в КГБ. Говорили,
что у него рука в обкоме. У меня не рука, - объявлял он, не стесняясь дам.
- У меня... - объявлял он, как бы подтверждая таким вот изысканным образом
слух о близких своих отношениях с некоей высокопоставленной леди из
Большого ЦК. (В одном из доносов сказано было о нем: "...злоупотребляет
нецензурными русскими словами полового значения").
Ежеватов принял его лично, швырнул на рычаги телефонную трубку, еще
горячий, еще раскаленный после очередной телефонной драки, и рявкнул ему,
сверкая очами: "Б...дей надо п...дячить, правильно я понимаю, Станислав
Зиновьевич?!" И только после этого перешел к делу - очертил круг задач и
сферу ожиданий. Станиславу надлежало заниматься программой АНТИТЬЮРИНГ:
доводить до ума машинную программу, способную опровергнуть давнюю идею
Тьюринга, что-де машину можно будет назвать мыслящей тогда, когда диалог с
нею (обмен письмами, скажем) невозможно станет отличить от диалога с
человеком. Собственно, программа такая уже вчерне была создана, надлежало
только отшлифовать ее до безукоризненного блеска и доказать окончательно,
что нет и быть не может никакого разума машины, а есть только разум,
ловкость и квалификация программиста... (Виконт по этому поводу произнес
задумчиво: "Хм... С тем же успехом можно объявить, что нет и быть не может
Скачать книгу [0.31 МБ]
Пирамида