сказал Роман, может быть, он будет тебя любить сильнее всех нас и только
твою смерть запомнит. Эдик понял, что у него еще есть шансы умереть
позже нас, и настроение его улучшилось.
Однако разговор о смерти направил наши мысли в меланхолическое
русло. Мы все, кроме Корнеева, конечно, вдруг начали жалеть У-Януса.
Действительно, если подумать, положение его было ужасно. Во-первых, он
являл собою образец гигантского научного бескорыстия, потому что
практически был лишен возможности пользоваться плодами своих идей.
Далее, у него не было никакого светлого будущего. Мы шли в мир разума и
братства, он же с каждым днем уходил навстречу к Николаю Кровавому,
крепостному праву, расстрелу на Сенатской площади и -- кто знает? --
может быть, навстречу аракчеевщине, бироновщине, опричнине. И где-то в
глубине времен, на вощеном паркете Санкт-Петербургской де Сиянс Академии
его встретит в один скверный день коллега в напудренном парике --
коллега, который вот уже неделю как-то странно к нему приглядывается --
ахнет, всплеснет руками и с ужасом в глазах пробормочет: "Герр
Нефструефф!.. Как ше это?.. Федь фчера ф "Федомостях" определенно
писали, што фы скончались от удар..."
И ему придется говорить что-то о брате-близнеце или о фальшивых
слухах, зная и прекрасно понимая, что означает этот разговор...
-- Бросьте, -- сказал Корнеев. -- Распустили слюни. Зато он знает
будущее. Он уже побывал там, куда нам еще идти и идти. И он, может быть,
прекрасно знает, когда мы все умрем.
-- Это совсем другое дело, -- сказал грустно Эдик.
-- Старику тяжело, -- сказал Роман. -- Извольте относиться к нему
поласковее и потеплее. Особенно ты, Витька. Вечно ты ему хамишь.
-- А что он ко мне пристает? -- огрызнулся Витька. -- О чем
беседовали да где виделись...
-- Вот теперь ты знаешь, чего он к тебе пристает, и веди себя
прилично.
Витька насупился и стал демонстративно рассматривать листок со
списком вопросов.
-- Надо объяснять ему все поподробнее, -- сказал я. -- Все, что
сами знаем. Надо постоянно предсказывать ему его ближайшее будущее.
-- Да, черт возьми, -- сказал Роман. -- Он этой зимой ногу сломал.
На гололеде.
-- Надо предотвратить, -- решительно сказал я.
-- Что? -- спросил Роман. -- Ты понимаешь, что ты говоришь? Она у
него уже давно срослась...
-- Но она у него еще не сломана, -- возразил Эдик.
Несколько минут мы пытались все сообразить. Витька вдруг сказал:
-- Постойте-ка! А это что такое? Один вопрос у нас, ребята, не
вычеркнут.
-- Какой?
-- Куда девалось перо?
-- Ну как куда? -- сказал Роман. -- Перенеслось в восьмое. А
восьмого я как раз печку включал, расплав делал...
-- Ну и что из этого?
-- Да, ведь я же его бросил в корзинку... Восьмого, седьмого,
шестого я его не видел... Гм... Куда же оно делось?
-- Уборщица выбросила, -- предположил я.
-- Вообще об этом интересно подумать, -- сказал Эдик. --
Предположим, что его никто не сжег. Как оно должно выглядеть в веках?
-- Есть вещи поинтереснее, -- сказал Витька. -- Например, что
происходит с ботинками Януса, когда он доносит их до дня изготовления на
фабрике "Скороход"? И что бывает с пищей, которую он съедает за ужином?
И вообще...
Но мы были уже слишком утомлены. Мы еще немного поспорили, потом
пришел Саня Дрозд, вытеснил нас, спорящих, с дивана, включил свою
"Спидолу" и стал просить два рубля. "Ну дайте", -- ныл он. "Да нет у
нас", -- отвечали мы ему. "Ну, может, последние есть... Дали бы!.."
Спорить стало невозможно, и мы решили идти обедать.
-- В конце концов, -- сказал Эдик, -- наша гипотеза не так уж
фантастична. Может быть, судьба У-Януса гораздо удивительнее.
Очень может быть, подумали мы и пошли в столовую.
Я забежал на минутку в электронный зал сообщить, что ухожу обедать.
В коридоре я налетел на У-Януса, который внимательно на меня посмотрел,
улыбнулся почему-то и спросил, не виделись ли мы с ним вчера.
-- Нет, Янус Полуэктович, -- сказал я. -- Вчера мы с вами не
виделись. Вчера вас в институте не было. Вы вчера, Янус Полуэктович,
прямо с утра улетели в Москву.
-- Ах да, -- сказал он. -- Я запамятовал.
Он так ласково улыбался мне, что я решился. Это было немножко
нагло, конечно, но я твердо знал, что последнее время Янус Полуэктович
относился ко мне хорошо, а значит, никакого особенного инцидента у нас с
ним сейчас произойти не могло. И я спросил вполголоса, осторожно
оглядевшись:
-- Янус Полуэктович, разрешите, я вам задам один вопрос?
Подняв брови, он некоторое время внимательно смотрел на меня, а
потом, видимо вспомнив что-то, сказал:
-- Пожалуйста, прошу вас. Только один?
Я понял, что он прав. Все это никак не влезало в один вопрос.
Случится ли война? Выйдет ли из меня толк? Найдут ли рецепт всеобщего
счастья? Умрет ли когда нибудь последний дурак?.. Я сказал:
-- Можно, я зайду к вам завтра с утра?
Он покачал головой и, как мне показалось, с некоторым злорадством
ответил:
-- Нет. Это никак невозможно. Завтра с утра вас, Александр
Иванович, вызовет Китежградский завод, и мне придется дать вам
командировку.
Я почувствовал себя глупо. Было что-то унизительное в этом
детерминизме, обрекавшем меня, самостоятельного человека со свободой
воли, на совершенно определенные, не зависящие теперь от меня дела и
поступки. И речь шла совсем не о том, хотелось мне ехать в Китежград или
не хотелось.
Речь шла о неизбежности. Теперь я не мог ни умереть, ни заболеть,
ни закапризничать ("вплоть до увольнения!"), я был обречен, и впервые я
понял ужасный смысл этого слова. Я всегда знал, что плохо быть
обреченным, например, на казнь или слепоту. Но быть обреченным даже на
любовь самой славной девушки в мире, на интереснейшее кругосветное
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида