одно, а трибуна профсоюзного собрания -- это совсем другое, а
праздничный митинг -- это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая
подбитыми кожей валенками, прошел Выбегалло, я испытал к нему даже нечто
вроде симпатии, потому что у него была своеобычная пшенная каша в
бороде, потому что он ковырял в зубах длинным тонким гвоздем и, проходя
мимо, не поздоровался. Он был живой, весомый и зримый хам, он не помахал
руками и не принимал академических поз.
Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать
кому-нибудь о своем приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял
над лабораторным столом и смотрел на маленького зеленого попугая,
лежащего в чашке Петри. Маленький зеленый попугай был дохлый, с глазами,
затянутыми мертвой белесой пленкой.
-- Что это с ним? -- спросил я.
-- Не знаю, -- сказал Роман. -- Издох, как видишь.
-- Откуда у тебя попугай?
-- Сам поражаюсь, -- сказал Роман.
-- Может быть, он искусственный? -- предположил я.
-- Да нет, попугай как попугай.
-- Опять, наверное, Витька на умклайдет сел.
Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать.
На черной поджатой лапке у него было колечко.
-- "Фотон", -- прочитал Роман. -- И еще какие-то цифры...
Девятнадцать ноль пять семьдесят три.
-- Так, -- сказал сзади знакомый голос.
Мы обернулись и подтянулись.
-- Здравствуйте, -- сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из
дверей своей лаборатории в глубине комнаты и вид у него был какой-то
усталый и очень печальный.
-- Здравствуйте, Янус Полуэктович, -- сказали мы хором со всей
возможной почтительностью.
Янус увидел попугая и еще раз сказал: "Так". Он взял птичку в руки,
очень бережно и нежно, погладил ее ярко-красный хохолок и тихо
проговорил:
-- Что же это ты, Фотончик?..
Он хотел сказать еще что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы
стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошел в дальний
угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда
зеленый трупик.
-- Роман Петрович, -- сказал он. -- Будьте любезны, включите,
пожалуйста, рубильник.
Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила
необычная идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью,
старательно выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на
ветер.
-- Странно, -- сказал Роман, глядя ему вслед.
-- Что -- странно? -- спросил я.
-- Все странно, -- сказал Роман.
Мне тоже казалось странным и появление этого мертвого зеленого
попугая, по-видимому так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и
какая-то слишком уж необычная церемония огненного погребения с
развеиванием пепла по ветру, но мне не терпелось рассказать про
путешествие в описываемое будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал
крайне рассеянно, смотрел на меня отрешенным взглядом, невпопад кивал, а
потом вдруг, сказавши: "Продолжай, продолжай, я слушаю", полез под стол,
вытащил оттуда корзинку для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и
обрывках магнитофонной ленты. Когда я кончил рассказывать, он спросил:
-- А этот Седловой не пытался путешествовать в описываемое
настоящее? По-моему, это было бы гораздо забавнее...
Пока я обдумывал это предложение и радовался Романову остроумию, он
перевернул корзину и высыпал содержимое на пол.
-- В чем дело? -- спросил я. -- Диссертацию потерял?
-- Ты понимаешь, Сашка, -- сказал он, глядя на меня невидящими
глазами, -- удивительная история. Вчера я чистил печку и нашел в ней
обгорелое зеленое перо. Я выбросил его в корзинку, а сегодня его здесь
нет.
-- Чье перо? -- спросил я.
-- Ты понимаешь, зеленые птичьи перья в наших широтах попадаются
крайне редко. А попугай, которого только что сожгли, был зеленым.
-- Что за ерунда, -- сказал я. -- Ты же нашел перо вчера.
-- В том-то и дело, -- сказал Роман, собирая мусор обратно в
корзинку.
Глава третья
Стихи ненатуральны, никто не говорит
стихами, кроме бидля, когда он приходит
со святочным подарком, или объявления
о ваксе, или какого-нибудь там простачка.
Никогда не опускайтесь до поэзии, мой
мальчик.
Ч. Диккенс
"Алдан" чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный
зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили
Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся
до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже
прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но потом пришел их
главный -- Саваоф Баалович Один, -- и меня сразу отодвинули от машины. Я
отошел в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как Саваоф Баалович
вникает в суть разрушений.
Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей
лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно белом чесучовом
костюме. К этому человеку все относились с большим пиететом. Я сам
однажды видел, как он выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а
грозный Модест стоял, льстиво склонясь перед ним, и приговаривал:
"Слушаюсь... Виноват. Больше не повторится..." От Саваофа Бааловича
исходила чудовищная энергия. Было замечено, что в его присутствии часы
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида