- Кажется, Волошина, - машинально пробормотал я. - У меня там
записано...
Я еще не договорил, когда сумасшедшая, но точная догадка озарила
меня, и я внезапно понял, чей это труп лежит передо мной и кто дожидается
меня в ординаторской. Никогда я не понимал и не пойму, наверное, как
работает подсознание. Мало ли Волошиных на свете? И ничто не было столь
далеко от меня той январской ночью, как Ким Волошин, и никто не мог меньше
напомнить мне о Киме, чем тощий человек в пиджаке с оторванными
пуговицами, с черной повязкой через глаз, с изувеченной рукой...
- Что? - спросил я.
Сестра стояла с простыней в руках и вопросительно смотрела на меня. И
хирург смотрел на меня с любопытством.
- Да, - произнес я нетвердо. - Конечно. Вывозите.
Сестра накрыла труп, отступила от стола и перекрестилась.
- Алексей Андреевич, - сказал хирург, - а как насчет анамнеза?
Говорят, с нею муж приехал, хоть бы с его слов составить...
- Я сам, сам, - проговорил я поспешно. - Это я сам. А ты пока
набросай диагноз и прочее, потом впишешь...
Я стиснул зубы и вернулся в ординаторскую. Когда я вошел, он поднял
голову и уставился на меня своим единственным глазом. Я глотнул всухую,
медленно обошел стол и сел напротив него. Затем проговорил, глядя в
сторону:
- Вот, значит, как. Такое, понимаешь, дело, Ким...
Он перебил меня. Голосом чуть ли не деловитым.
- Умерла?
Я кивнул и стал торопливо объяснять, что подробности покажет
вскрытие, могло бы помочь переливание крови, она потеряла массу крови, но
у нее же резус, ты сам знаешь, а такой крови не то что в Ташлинске - в
Ольденбурге, пожалуй, не найти, а то и в самой Москве.
Он слушал, не перебивая, прикрыв глаз тяжелым темным веком, а когда
я, запыхавшись, умолк, подождал несколько секунд и сказал:
- Не надо оправдываться, Лешка. Ничто бы ее не спасло. Ни Ольденбург,
ни Москва... Не сегодня, так послезавтра бы, все равно. Отмучилась
бедняжка.
Я сейчас же полез в тумбочку стола, извлек емкость со спиртом и
стакан, налил граммов сто, долил водой из графина и протянул ему.
- Выпей, Ким.
Он усмехнулся деревянно:
- Ну, раз медицина не против...
Он залпом выпил, вытер заслезившийся глаз, а я, суетясь, развернул
прихваченные из дома бутерброды.
- Закуси.
Он отломил корочку, понюхал и стал жевать.
- В сущности, - произнес он почти рассудительно, - она была давно уже
обречена. Любовь, доброта, великодушие - они жестоко наказываются, Лешка.
Жестоко и неизбежно.
Я разозлился. Должно быть, уже пришел в себя.
- Это все философия, Ким. По три копейки за идейку. Но как она дошла
до такого состояния? Ты что - голодом ее морил?
Он медленно покачал головой.
- Это история долгая, Леша. А в последнее время Нина почти ничего не
ела. Не могла. Ничего в ней не держалось. Пытался наладить ее к медикам.
Ни в какую. Там в бараке бабы пытались лечить ее насильно. Ворожей
каких-то позвали, знахарок... травки, настойки, заговоры.... Очень ее
любили. Да ничего не вышло, как видишь. Она же психическая была, что ты
хочешь...
Он постучал пустым стаканом по емкости со спиртом. Я налил. Он выпил
и отколупнул еще одну корочку, стал жевать через силу. Вид у него сделался
задумчивый.
- И давно ты здесь? - спросил я.
- В Ташлинске? Да не так уж чтобы... Прошлым летом мы приехали. Слава
Богу, в бараке сразу комнатушку дали, мыкаться не пришлось.
- А я и не знал, - проговорил я и добавил неискренне: - Так ведь не
все же время ты в этой "Заре" околачивался, в город, наверное, не раз
набегал... Чего же ко мне не зашел?
- А зачем я тебе? - спросил он равнодушно. - И ты мне... Конечно,
если бы тетя Глаша была жива... (Покойную маму мою звали Глафира
Федоровна.)
- Не сразу узнал тебя, - промямлил я, чтобы что-нибудь сказать.
- А я так сразу.
Он взял емкость, налил полный стакан и залпом выпил и с клокотанием
запил из графина прямо из горлышка. Вода полилась ему на грудь, и он, еще
не оторвав горлышка от губ, стал растирать ее искалеченной рукой.
- Ну и будет, - сказал я решительно и спрятал емкость.
- Будет так будет, - вяло пробормотал он и прикрыл глаз темным веком.
Затем он сделался слегка буен и обильно слезлив, заговорил непонятно
и бессвязно и вдруг на полуслове заснул, уронив голову на стол. Я кликнул
сестру и Васю-Кота, и мы выволокли его на диван, устроив ему постель из
тулупов и шалей. Во время этой тягостной процедуры он только раз отчетливо
произнес: "А что мне на нее смотреть? Я уже насмотрелся. И попрощались мы
давно уже..." Произнес и впал в глубокое беспамятство.
Утром его уже не было в больнице. Он исчез вместе со своими тулупами,
да так ловко, что даже нянька не уследила. И Ким Волошин снова ушел из
поля моего зрения. После того дежурства мне пришлось отлучиться из города,
и как раз в это время из "Зари" приехали на санях забрать тело на
похороны. Говорили, был вполне приличный гроб, и было человек десять тепло
укутанных женщин - вероятно, соседок Волошиных по неведомому мне бараку.
Поезд из трех саней потянулся за Ташлицу на Новое кладбище, и говорят,
первые сани, те, что с гробом, вел сам одноглазый Ким, шел впереди, тяжело
переставляя нот, ведя под уздцы заиндевевшую лошадь. Похоронили Нину
Волошину и, не возвращаясь в Ташлинск, уехали по правому берегу прямо на
свою "Зарю".
Работы у меня, как всегда, было выше головы, и лишь иногда я
вспоминал рассеянно и недоумевал, как это могло случиться, что питомец
прославленного Московского института журналистики очутился в мастерских
заштатной РТС в глубокой провинции, а журналистка и дочка профессора
Востокова нашла себе могилу в промерзшей башкир-кайсацкой земле... И еще
испытывал я нечто вроде обиды на выскочившего вдруг из небытия Кима,
который вполне мог бы мне все сам объяснить, а вот не соизволил, ну и Бог
с ним, насильно мил не будешь. Да и не желал я быть милым насильно.
Скачать книгу [0.09 МБ]
Пирамида