- Слушайте, Вы, прибор, - сказал он. - Вы тогда вмешались в
эксперимент случайно и немедленно получили по башке. Если теперь
Вы вмешаетесь сознательно...
- Я ни в какой эксперимент не вмешивался, - сказал Виктор. - Я
шел себе спокойно от Лолы и вдруг вижу...
- Идиот, - сказал Голем. - Идет он себе и видит. Надо было пе-
рейти на другую сторону, ворона ты безмозглая.
- Чего это я ради буду переходить на другую сторону?
- А того ради, что один Ваш хороший знакомый занимался выпол-
нением своих прямых обязанностей, а Вы туда влезли, как баран.
Виктор выпрямился.
- Какой еще хороший знакомый? Там не было ни одного знакомого.
- Знакомый подоспел сзади с кастетом. У Вас есть знакомые с
кастетами?
Виктор залпом допил свой коньяк. С удивительной отчетливостью
он вспомнил: Павор с покрасневшим от гриппа лицом вытаскивал из
кармана платок, и кастет со стуком падает на пол - тяжелый, туск-
лый, прикладистый.
- Бросьте, - сказал Виктор и откашлялся. - Ерунда. Не мог Па-
вор...
- Я не называл никаких имен, - возразил Голем.
Виктор положил руки на стол и оглядел свои сжатые кулаки.
- При чем здесь его обязанности? - Спросил он.
- Кому-то понадобился живой мокрец, очевидно. Кинднэпинг.
- А я помешал?
- Пытался помешать.
- Значит, они его все-таки схватили?
- И увезли. Скажите спасибо, что Вас не прихватили - во избе-
жании утечки информации. Их ведь судьба литературы не занимает.
- Значит, Павор, - медленно сказал Виктор.
- Никаких имен, - напомнил Голем строго.
- Сукин сын, - сказал Виктор. - Ладно, посмотрим... А зачем
понадобился им мокрец?
- Ну как - зачем? Информация... Где взять информацию? Сами
знаете - проволока, солдаты, генрал Пферд...
- Значит, сейчас его там допрашивают? - Проговорил Виктор.
Голем долго молчал. Потом сказал:
- Он умер.
- Забили?
- Нет. Наоборот. - Голем снова помолчал. - Они, болваны, не
давали ему читать, и он умер от голода.
Виктор быстро взглянул на него. Голем печально улыбался. Или
плакал от горя. Виктор почувствовал вдруг ужас и тоску, душную
тоску. Свет торшера померк. Это было похоже на сердечный приступ.
Виктор задохнулся и с трудом оттянул узел галстука. Боже мой, по-
думал он, какая же это дрянь, какая гадость, бандит, холодный
убийца... А после этого, через час, помыл руки, попрыскался духа-
ми, прикинул, какие благодарности перепадут от начальства, и си-
дел рядом, и чокался со мной, и улыбался мне, и говорил со мной,
как с товарищем, и все врал, улыбался и врал, с удовольствием
врал, наслаждался, издевался надо мной, хихикал в кулак, когда я
отворачивался, подмигивал сам себе, а потом сочуственно спраши-
вал, что у меня с головой... Словно сквозь туман, Виктор видел,
как доктор Р. Квадрига медленно поднял голову, разинул в неслыш-
ном крике запекшийся рот и стал судорожно шарить по скатерти тря-
сущимися руками, как слепой, и глаза у него были, как у слепого,
когда он вертел головой и все кричал, кричал, а Виктор ничего не
слышал... И правильно, я сам дерьмо, никому не нужный, мелкий че-
ловечек, в морду меня сапогом, и держать за руки, не давать ути-
раться, а на кой черт я кому нужен, надо было битьпокрепче, чтобы
не встал, а я как во сне с ватными кулаками, и боже мой, на кой
черт я живу, и на кой черт живут все, ведь это так просто, подой-
ти сзади и ударить железом в голову, и ничего не изменится, ро-
дится за тысячу километров отсюда в ту же самую секунду другой
ублюдок... Жирное лицо Голема обрюзгло еще сильнее и стало черным
от проступившей щетины, глаза совсем заплыли, он лежал в кресле
неподвижно, как бурдюк с прогоршим маслом, двигались только паль-
цы, когда он медленно брал рюмку за рюмкой, беззвучно отламывал
ножку, ронял и снова брал, и снова ломал и ронял.
Я никого не люблю, не могу любить Диану, мало ли с кем я сплю,
спать-то все умеют, но разве можно любить женщину, которая тебя
не любит, и женщина не может любить, когда ты не любишь ее, и так
все вертится в проклятом бесчеловеческом кольце, как змея вертит-
ся, гонится за своим хвостом, как животные спариваются и разбега-
ются... А Тэдди плакал, поставив локти на стойку, положив костля-
вый подбородок на костлявые кулаки, его лысый лоб шафранно
блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы,
и они тоже блестели под лампой... А все потому, что я - дерьмо, и
ни какой не писатель, какой из меня к черту писатель, если я не
терплю писать, если писать - это мучение, стыдное, неприятное,
гадкое, что-то вроде болезненного физиологического отправления,
вроде поноса, вроде выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно
подумать, что придется заниматься этим всю жизнь, что обречен,
что теперь уже не отпустят, а будут требовать: давай, давай, и я
буду давать, но сейчас я не могу, даже думать не могу об этом,
господи, пусть я не буду об этом думать... Бол-Кунац стоял за
спиной Р. Квадриги и смотрел на часы, тоненький, мокрый, с мокрым
свежим лицом, с чудными темными глазами, и от него, разрывая
плотную горячую духоту, шел свежий запах - запах травы и ключевой
воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером... И мир вернулся.
Только какое-то смутное воспоминание или ощущение, или воспомина-
ние об ощущении метнулось за угол: чей-то отчаянный оборвавшийся
крик, непонятный скрежет, звон, хруст стекла...
Виктор облизнул губы и потянулся за бутылкой. Доктор Р. Квад-
рига, лежа головой на скатерти, хрипло бормотал: "Ничего не нуж-
но. Спрячьте меня. Ну их..." Голем озабоченно сметал со стола
стеклянные обломки. Бол-Кунац сказал:
- Господин Голем, простите, пожалуйста. Вам письмо, - он поло-
жил перед Големом конверт и снова взглянул на часы. - Добрый ве-
чер, господин Банев, - сказал он.
Скачать книгу [0.16 МБ]
Пирамида