Все это я намерен был рассказать нашим, когда по дороге в трактир
заметил, что на "пятачке" вновь собралась толпа. Я повернул туда и
убедился, что слухи уже оказали свое разрушительное действие. Моих
рассуждений и слушать никто не стал. Все были возбуждены сверх всякой
меры, а ветераны потрясали оружием, которое не успели должным образом
освободить от смазки. Выяснилось, что из казарм восемьдесят восьмого
пехотного полка пришли в увольнение солдаты и рассказали нечто
несообразное.
Позапрошлой ночью полк был поднят по тревоге и в течение некоторого
времени, а именно до утра, в полной боевой готовности просидел в
бронетранспортерах и грузовиках на плацу. Утром тревогу отменили, и
вчерашний день прошел обычным порядком. Этой ночью все повторилось с той,
однако, разницей, что утром в казармы прибыл на вертолете полковник
генерального штаба, приказал выстроить полк в каре и, не вылезая из
вертолета, произнес длинную, совершенно непонятную речь, после чего
улетел, и тогда полк почти целиком распустили в увольнение. Надо сказать,
что солдаты, успевшие уже изрядно подзаправиться у Япета, говорили крайне
невнятно и то и дело начинали известную неприличную песню "Ниоба-Ниобея,
нисколько не робея...". Однако было ясно, что в речи полковника
генерального штаба о марсианах не было сказано ни слова. Полковник
говорил, собственно, только о двух вещах - о патриотическом долге солдата
и о его желудочном соке, причем каким-то неуловимым образом связывал эти
два понятия воедино. Сами солдаты во всех этих тонкостях не разобрались,
но поняли твердо, что всякий, кто с нынешнего утра будет пойман сержантом
с жевательной резинкой "нарко" или с сигаретой "опи", немедленно загремит
в карцер на десять суток и будет там сгноен. Сразу после отлета полковника
командир полка, не распуская каре, приказал младшим офицерам и сержантам
произвести в казармах тщательные обыски на предмет изъятия всех сигарет и
жевательных резинок, содержащих тонизирующие вещества. Больше солдаты
ничего не знали, да и знать не хотели. Крепко обняв друг друга за плечи,
они с таким угрожающим видом грянули: "Ниоба-Ниобея, скучаю по тебе я",
что мы поспешно расступились и выпустили их.
Тут Полифем со своим костылем и дробовиком взгромоздился на скамейку
и заорал, что генералы нас предали, что кругом шпионы и что настоящие
патриоты должны сплотиться вокруг знамени, поскольку патриотизм и так
далее. Этот Полифем жить не может без патриотизма. Без ноги он жить может,
а вот без патриотизма у него не получается. Когда он охрип и замолчал,
чтобы перекурить, я попытался все-таки как-то вразумить наших и стал
рассказывать, что жизни на Марсе нет и быть не может, все это выдумки.
Однако говорить мне опять не дали. Сначала Морфей сунул мне под нос
утреннюю столичную газету с большой статьей "Есть ли жизнь на Марсе?". В
этой статье все прежние научные данные подвергались ироническому сомнению,
а когда я, не растерявшись, попробовал дискутировать, Полифем протиснулся
ко мне, схватил меня за ворот и грозно захрипел: "Бдительность усыпляешь,
зараза? Шпион марсианский, дерьмо плешивое! К стенке тебя!" Я не могу,
когда со мной так обращаются. У меня началось сердцебиение, и я крикнул
полицию. Хулиганство какое! В жизни Полифему этого не прощу. Что он себе
воображает! Я вырвался, обозвал его одноногой свиньей и ушел в трактир.
Приятно было убедиться, что патриотические вопли Полифема были
противны не только мне. В трактире уже находился кое-кто из наших. Все
обсели Кронида-архивариуса, поили его по очереди пивом и выпытывали насчет
утреннего посещения марсиан. "Чего там марсиане, - говорил Кронид, с
трудом ворочая белками. - Марсиане как марсиане. Одного зовут Калханд,
другого Элей, оба южане, с такими вот носами..." - "Ну, а машина?" -
спрашивали его. "Машина как машина, черная, летает... Нет, не вертолет.
Летает, и все. Да что я вам - летчик? Откуда я могу знать, как она
летает?.." Я пообедал, дождался, пока от него отстанут, взял две порции
джина и подсел к нему. "Насчет пенсий ничего нового не слышно?" - спросил
я. Однако Кронид уже ничего не понимал. Глаза у него слезились, он только
хлопал, как автомат, рюмку за рюмкой и бормотал: "Марсиане как марсиане,
один Калханд, другой Элей... Черные, летают... Нет, не дирижабли... Эбей,
говорю... Не я, а летчик..." Потом он заснул.
Когда в трактир ввалился Полифем со своей бандой, я демонстративно
пошел домой. Миртил так и не уехал. Он снова разбил свою палатку, сидит и
варит ужин на газовой плитке. Артемиды дома не было, ушла куда-то, не
сказавшись, а Гермиона чистила ковры. Чтобы успокоиться, я занялся
реставрацией марок. Приятно все-таки думать, какого мастерства я достиг.
Не знаю, способен ли кто-нибудь отличить мой наведенный клей от
настоящего. Во всяком случае, Ахиллес не способен.
Теперь о сегодняшних газетах. Удивительные нынче газеты. Почти все
полосы заняты рассуждениями различных медиков о разумных режимах питания.
С каким-то противоестественным негодованием говорится о медицинских
препаратах, содержащих опий, морфий и кофеин. Что же, если у меня теперь
заболит печень, я должен терпеть? Ни в одной газете нет филателистического
отдела, о футболе - ни слова, зато все газеты перепечатывают гигантскую,
совершенно бессодержательную статью о значении желудочного сока. Можно
подумать, что я и без них не знаю, какое значение имеет желудочный сок. Ни
одной телеграммы из-за границы, ни слова о последствиях эмбарго - завели
глупую дискуссию о пшенице, в пшенице, мол, не хватает витаминов, пшеница,
мол, слишком легко поражается вредителями, а некий Марсий, магистр
сельскохозяйственных наук, договорился до того, что тысячелетняя история
культивирования пшеницы и других полезных злаков (овса, кукурузы, маиса)
является всемирной ошибкой человечества, каковую ошибку, впрочем, еще не
поздно исправить. Я в пшенице ничего не понимаю, специалистам виднее, но
статья написана в недопустимо критиканском, я бы сказал, в подрывном тоне.
Сразу видно, что этот Марсий типичный южанин, нигилист и крикун.
Вот уже двенадцать часов, а Артемиды все нет. И домой она не
вернулась, и в саду ее не видно, а между тем на улицах полно пьяных
солдат. Могла хотя бы позвонить, где находится. Я все жду - придет
Гермиона и спросит, что происходит с Артемидой. Представления не имею, как
я буду отвечать. Не люблю я таких разговоров, не выношу. Спрашивается, в
кого у меня такая дочь? Покойница была очень скромная женщина,
единственный раз только она увлеклась городским архитектором, но увлечение
это было - две-три записочки, одно письмо. И сам я никогда не был кобелем,
как выразился бы Полифем. До сих пор с ужасом вспоминаю свой визит к мадам
Персефоне. Нет, такое времяпровождение не для цивилизованного человека.
Все-таки любовь, даже самая что ни на есть плотская, - это таинство, и
заниматься любовью в компании даже хорошо знакомых и доброжелательных
людей совсем не так увлекательно, как это описывается в некоторых книгах.
Упаси бог, я, конечно же, не думаю, что моя Артемида предается сейчас
Скачать книгу [0.08 МБ]
Пирамида