– До того как подадут коктейли, мы устроим у бассейна маленькую вечеринку, – сообщил Хемингуэй. – Хотя и там будет предостаточно напитков. Если у тебя есть плавки, захвати их с собой.
– Плавки?
Хемингуэй широко улыбнулся, показав все тридцать два зуба.
– Сегодня я говорил с Хельгой по телефону. Она очень обрадовалась, услышав, что у нас есть бассейн. Похоже, она совсем недавно узнала о том, что в заливе Гаваны водятся акулы… а она обожает плавать.
– Эрнест! – окликнула его Геллхорн из машины. – Ты не дал мне как следует наложить макияж, а теперь заставляешь меня ждать!
– Желаю успеха, – сказал Хемингуэй, протягивая мне блокнот и книги с таким видом, как будто только что о них вспомнил, и торопливо зашагал к „Линкольну“.
Я отправился в „Первый сорт“, гадая, куда бы мне выгнать Дикарку на то время, пока я буду расшифровывать радиопередачи нацистов.
Глава 14
Три женщины в купальниках выглядели совсем недурно. На Марте Геллхорн был белый эластичный закрытый костюм с пояском. Хельга Соннеман надела хлопчатобумажный купальник из двух частей – лифчика с бретельками и длинных трусиков. Марлен Дитрих облачилась в бикини столь темно-синего цвета, что он казался почти черным. Женщины отличались разнообразием телосложения – атлетическая, но по-немецки сочная, на грани излишней полноты фигура Хельги Соннеман, типично американское сочетание прямых линий и мягких изгибов Геллхорн и угловатый эротизм Дитрих.
Я почти не удивился, выяснив, что Фрау – это еще одна кинозвезда… а именно, Дитрих. В числе тех немногих сведений о Хемингуэе, которыми я располагал несколько недель назад, был и тот факт, что он состоит в дружеских отношениях с этой женщиной. Я редко ходил в кино, причем, как правило, на вестерны и гангстерские боевики. Я видел Дитрих в фильме Джимми Стюарта „Дестри опять скачет верхом“ за несколько дней до оккупации Гитлером Польши. Я любил Джимми Стюарта, но эта лента пришлась мне не по вкусу; она словно высмеивала другие вестерны, а героиню Дитрих, хотя и говорившую с явным немецким акцентом, звали Френчи. Это звучало глупо. Затем, прошлым летом, я видел Дитрих в „Личном составе“, весьма посредственном фильме „о крутых парнях“, главные роли в котором играли двое моих любимых актеров соответствующего амплуа – Эдвард Робинсон и Джордж Рафт. Героиня Дитрих показалась мне слабой, почти бесцветной, и из всех эпизодов с ее участием я запомнил только те, в которых она показывала свои ноги – все еще красивые и стройные, хотя к тому времени ей, должно быть, уже исполнилось сорок, – и сцену, в которой она стряпает в маленькой кухне во время бури. Сидя в кинотеатре в Мехико, думая о своем и стараясь не обращать внимания на испанские субтитры, я вдруг понял, что Дитрих „действительно“ варит эту бурду.
Прежде чем идти на вечеринку у бассейна, я должен был спрятать блокнот и книги. С помощью системы Уоллеса я за считанные минуты разметил сетки и расшифровал сообщения. Мне не терпелось показать результат Хемингуэю, но, придя в финку, я увидел, что он водит гостей по дому. Я решил, что было бы глупо показывать ему блокнот в присутствии Тедди Шелла (он же Теодор Шлегель) – человека, который почти наверняка нанял Кохлера, чтобы принимать и передавать секретную информацию.
Я не мог оставить книги в коровнике. С Дикаркой никаких трудностей не возникло; когда я появился в домике, ее там не оказалось. Марии не разрешали бродить в одиночестве, но она была раздосадована тем, что ей запретили появляться в усадьбе целый день, и мне оставалось лишь гадать, куда она ушла – гулять по холмам или спустилась в Сан-Франциско де Паула. Я надеялся, что Марии хватит ума не сунуть нос в один из баров или магазинов этого городка, ведь ее искали люди Шлегеля и кубинская национальная полиция, а местные жители до такой степени запуганы Бешеным жеребцом, что почти наверняка расскажут ему и его присным все, о чем бы те ни спросили. Не говоря уже о том, что подачки Шлегеля с легкостью развяжут языки в этом нищем поселении.
Я сказал себе, что Мария Маркес – не моя забота. Моей заботой было спрятать в надежном месте книги, и особенно блокнот, до тех пор, пока не кончится эта глупая вечеринка и я не смогу поговорить с Хемингуэем. Я надел плавки, собрал книги и записи и завернул их в вафельное полотенце, которое лежало на кухонной стойке. Пока гости веселились и плескались в бассейне, я вошел в главную усадьбу через черный ход, вскрыл сейф Хемингуэя – днем, когда писатель открывал его, я внимательно следил за тем, какие цифры он набирает, – и положил туда книги, после чего отправился знакомиться с абверовским шпионом, хранительницей древностей и кинозвездой.
* * *
Было ясно, что Дитрих приехала в финку впервые. Я застал самый конец экскурсии по дому; Хельга Соннеман вежливо описывала свои впечатления, хотя головы мертвых животных явно внушали ей брезгливость, Тедди Шелл потягивал виски, время от времени вставляя любезные замечания, зато Дитрих шумно восторгалась охотничьими трофеями, книгами, безделушками, длинными прохладными комнатами, столом, за которым работал Хемингуэй, книжным шкафчиком подле его кровати – буквально всем подряд. Она говорила с немецким акцентом, лишь чуть-чуть менее заметным, чем в фильмах, но в тоне ее голоса слышались спокойствие и теплота, которых я не улавливал, сидя в кинотеатре.
Наконец женщины отправились плавать, а мы, трое мужчин, уселись у бассейна с бокалами в руках. Загорелый Хемингуэй в вылинявшей желтой футболке и купальных трусах, застиранных до такой степени, что я был не в силах определить их первоначальный цвет, чувствовал себя легко и непринужденно, а Теодору Шлегелю – я не мог заставить себя называть его Тедди Шеллом – было жарко и неудобно в белом пиджаке с высоким воротом и рубашке с черным галстуком, прямых черных брюках и начищенных до блеска туфлях.
Было нечто собственническое в том, как мы рассматривали обнаженных женщин в воде, и я ничуть не сомневался, что Шлегель смотрит на Хельгу Соннеман хозяйским взглядом.
Хемингуэй был в ударе, он сыпал шутками, хохотал над жалкими претензиями Шлегеля на остроумие, насмешливо окликал Геллхорн и Дитрих и бросался к борту бассейна с напитками для Соннеман всякий раз, когда блондинка выныривала на поверхность. Его собственническое чувство простиралось на жену и актрису, а может быть, даже и на Соннеман.
Было очень интересно следить за Хемингуэем в дамском обществе. Это наблюдение помогло мне чуть-чуть заглянуть ему в душу. С одной стороны, он был застенчив, едва ли не официален с женщинами, даже с проституткой Марией. Он внимательно слушал их, почти не перебивая – даже когда Геллхорн отпускала в его адрес язвительные замечания – и, судя по всему, искренне интересовался всем, что они говорили.
Однако в его отношении к представительницам противоположного пола чувствовалась едва заметная снисходительность. Это был не тот пренебрежительный тон, которым ведутся „мужские“ разговоры – если не считать отдельных высказываний о том, как он дважды „употребил“ жену перед завтраком, – а скорее что-то вроде молчаливой оценки, как будто Хемингуэй непрерывно решает, заслуживает ли та или иная женщина его внимания.
Марлен Дитрих, несомненно, заслуживала. За недолгие полчаса шутливой беседы на берегу бассейна я убедился в остроте ее интеллекта и понял, какое наслаждение от этого получает Хемингуэй. Лучше всего он держался в обществе умных женщин – своей жены, Ингрид Бергман, Леопольдины ла Онеста, а теперь и Марлен Дитрих, – а я редко встречал подобное качество у энергичных, властных мужчин. Как правило, они стараются показать свое превосходство над другими мужчинами, но теряются среди женщин, особенно чужих жен. Таким человеком был мой дед. И, подозреваю, мой отец тоже. В чем бы ни заключался экзамен на остроумие, внешность, интеллект и умение вести беседу, которому Хемингуэй втайне подвергал женщин, было очевидно, что Марлен Дитрих выдержала его уже давно, причем с самыми превосходными результатами.
Но если у Хемингуэя имелся подобный тест для мужчин… секретных агентов, если уж на то пошло, то Теодор Шлегель с треском провалился. Он никак не тянул на удалого немецкого шпиона – мягкое округлое лицо под практически безволосым черепом, безвольный рот, обвислые щеки, глаза бассет-хаунда – казалось, они готовы наполниться слезами при малейшем к тому поводе. Его немецкий акцент был так же заметен, как у Дитрих, однако выговор Шлегеля казался отрывистым и грубоватым по сравнению с мягкой, чувственной речью актрисы. В то же время изящество, с которым Шлегель повязал галстук, внушило мне восхищение. Беседа агента с Хемингуэем была гладкой и бессмысленной, как узел этого галстука – сплошная шелковая поверхность.
Хельга Соннеман говорила очень мало, но я с удивлением отметил, что ее произношение лишено каких-либо следов акцента. Для уроженки Германии, жившей там вплоть до поступления в американский колледж, ее английский был на редкость совершенен. В нем чувствовался разве что едва уловимый акцент Новой Англии, характерный для высших слоев общества и далеко не так заметный, как у Марты Геллхорн, которая растягивала слова на манер выпускников колледжа Брин-Мор, по нью-йоркски выделяя гласные звуки.
Хемингуэй представил меня гостям как своего коллегу по грядущим изысканиям в море, и это всех полностью удовлетворило. Во время знакомства я очень внимательно присматривался к лицу Соннеман, ожидая характерного сокращения мышц вокруг губ либо непроизвольного сужения зрачков, которые произошли бы, узнай она во мне пожарного из трюма, но ничего подобного не случилось. Если Соннеман сыграла равнодушие, значит, она была лучшей актрисой, чем Дитрих.
Разумеется, это можно сказать о большинстве настоящих разведчиков – мы играем свои роли двадцать четыре часа в сутки, а зачастую – годы напролет без перерыва.
Около семи вечера все, кроме Шлегеля, разошлись по своим комнатам переодеться к ужину. Прежде чем отправиться в „Первый сорт“, я еще раз оглянулся на абверовского шпиона – он быстрым шагом расхаживал по библиотеке Хемингуэя, хмурым взглядом окидывая названия книг, словно они почему-то раздражали его, и курил сигареты одну за другой. Я решил, что Тедди нервничает.
Каким-то образом Хемингуэю и Марте удалось уговорить Рамона, горячего приверженца китайской кулинарии, приготовить тем вечером традиционный кубинский ужин. Хемингуэй признался мне, что любит кубинские блюда, хотя Рамон высмеивает их. Как бы ни было, на закуску подали „sofrito“ – паштет из мелко нашинкованного лука, чеснока и зеленого перца, обжаренного в оливковом масле, затем „ajiaco“, деревенский салат из юкки и маланги, „tostones“ – запеченные полоски зеленого банана, и „fufu“, еще одно блюдо из банана, которое, по утверждению Хемингуэя, пришло из Западной Африки и представляло собой вареные банановые кусочки, сбрызнутые оливковым маслом и украшенные жареными хрустящими ломтиками свиной кожицы.
Главным блюдом была свиная отбивная – стейк из задней части туши, которую гаванские гурманы предпочитают всем остальным – с гарниром из черной фасоли, белого риса и опять-таки бананов. Из специй мне удалось опознать мяту, кумин, ореган, петрушку и „ajo“ – чеснок в чесноке с добавкой чеснока. Я заметил, как с каждой переменой блюд бледные щеки Шлегеля начинают пылать румянцем, но Хемингуэй явно наслаждался трапезой и по два-три раза требовал добавки для каждого из присутствующих.
Как всегда, он выбрал свое излюбленное вино „Тавел“, французское розовое, и подливал его в бокалы гостей, ухватив бутылку за горлышко.
– Эрнест, милый, – заговорила Дитрих, когда он в очередной раз наполнил ее бокал, – почему вы так держите бутылку? Для такого элегантного мужчины это выглядит очень неловко.
Хемингуэй лишь улыбнулся.
– Бутылку – за горлышко, – сказал он. – Женщин – за талию. – С этими словами он добавил вина Соннеман и Шлегелю. Мы с Геллхорн жестами показали, что нам хватит и того, что оставалось в бокалах.
Мы сидели в столовой – Хемингуэй у одного торца стола, Геллхорн у противоположного, Дитрих по правую руку от писателя, Шлегель – напротив актрисы, слева от Хемингуэя, Соннеман – напротив меня и справа от Геллхорн. Как всякий раз, когда я оказывался за столом Хемингуэя, беседа текла легко и свободно; хозяева направляли разговор, но не стремились доминировать в нем. Здесь царила приятная атмосфера, все присутствующие едва ли не физически ощущали поток энергии, которой с ними делился писатель, невзирая даже на то, что одним из его гостей был шпион с бледной физиономией, а другим – загадочная дама со связями в нацистских кругах.
Было очевидно, что Дитрих прекрасно относится как к Хемингуэю, так и к Геллхорн – особенно к Хемингуэю – и была не менее энергична, чем писатель, хотя и не подавляла его.
Причины, которые привели в Гавану Шлегеля и Соннеман с их яхтой, мы обсудили еще у бассейна. Как и полагается, мы выразили восхищение игрой Дитрих, но актриса попросту отмахнулась от комплиментов. Соннеман и Геллхорн затеяли дружескую пикировку, обсуждая свои учебные заведения – было ясно, что между колледжами Брин-Мор и Уэллсли существует нечто вроде соперничества. В конце концов женщины сошлись в том, что подавляющее большинство выпускниц обоих заведений считают свои альма-матер чем-то вроде конвейера, поставляющего жен для мужчин, закончивших Гарвард, Принстон и Йель. Потом разговор свернул на кулинарию, политическую ситуацию и войну.
– Не кажется ли вам, Эрнест и Марта, – предположила Дитрих, – что наш ужин напоминает съезд Бунда?
Шлегель побледнел. На лице Соннеман отразилось удивление.
– Все мы – немцы, – продолжала актриса. – Я бы не удивилась, узнав, что из кухни за нами подглядывает ФБР.
– Там только Рамон, – ответил Хемингуэй, усмехнувшись. – Он хочет убедиться, что мы действительно едим кубинскую пищу.
– Кубинская кухня великолепна, – сказала Соннеман с улыбкой, которая напомнила мне улыбку Ингрид Бергман. – Это самый лучший ужин за все время, которое я провела здесь.
Ощущение неловкости исчезло, и Хемингуэй принялся расспрашивать Хельгу о целях археологической экспедиции „Южного креста“ в Латинской Америке. Соннеман развернула перед ним живую и красочную, но чересчур детальную картину цивилизации доколумбовых инков эпохи строительства империи. Она сказала, что экспедиция будет изучать недавно открытые руины на побережье Перу.
Во время этой лекции у меня начали слипаться глаза, однако Хемингуэй был в восхищении.
– Если не ошибаюсь, инки имели обыкновение расселять соперничающие народы по империи, перемещая этнические группы, – сказал он.
Соннеман пригубила вино и улыбнулась писателю.
– Я вижу, вы неплохо знакомы с историей инков, господин Хемингуэй, – ответила она.
– Эрнест, – поправил писатель. – Или Эрнесто. Или Папа.
Соннеман негромко рассмеялась.
Скачать книгу [0.39 МБ]
Пирамида