– Да, но нам известно, что испанцы прибыли туда в период очередной междуусобицы претендентов на инкский трон… вдобавок в стране тогда свирепствовали эпидемии. И даже великолепная дорожная система инков – между прочим, куда более совершенная, чем европейские шоссе, – сыграла на руку испанцам в их завоеваниях.
– Как гитлеровские автобаны? – произнес Хемингуэй, вновь усмехаясь. – Думаю, через два-три года генерал Пэттон поведет по прекрасным немецким шоссе свои танки „Шерман“.
Шлегелю явно не нравился оборот, который приняла беседа.
– Полагаю, Германия будет слишком занята борьбой против коммунистических орд, чтобы думать об экспансии, – негромко произнес он. – Разумеется, я не сторонник тех целей и задач, которые ставят перед собой нацисты, но нельзя не признать, что война, которую ведет Германия, – это, по сути, битва западной цивилизации против славянских потомков Чингисхана.
Марлен Дитрих гневно фыркнула.
– Господин Шелл, – отрывисто бросила она, – фашистская Германия не имеет никакого отношения к западной цивилизации! Поверьте, я знаю, что говорю. Русские, которых вы так презираете… наши союзники… видите ли, господин Шелл, между мной и русскими существует некая мистическая связь. Их было немало в Германии в годы моей молодости – людей, бежавших от революции. Мне нравились их воодушевление, их энергичность, то, как могли они пить день напролет и не терять головы…
– Ага! – воскликнул Хемингуэй.
– Целый день произносить тосты! – с чувством продолжала Дитрих, и в ее голосе явственнее зазвучал немецкий акцент. Она подняла бокал с вином. – Дети трагической судьбы – вот кто такие русские, господин Шелл. Не так давно Ноэль Ковард назвала меня грубиянкой и реалисткой. Эти слова как нельзя удачнее описывают русскую душу, господин Шелл. В этом смысле я более русская, чем немка. Я никогда не сдалась бы нацистскому зверью, не сдадутся и русские!
Она осушила бокал, и Хемингуэй молча последовал ее примеру. Я подумал, какие выводы сделал бы из этого разговора Эдгар Гувер, и решил при случае заглянуть в досье Дитрих под грифом „О/К“.
– Да, – сказал Шлегель, озирая стол, словно в поисках поддержки, – но вы, несомненно, вы, разумеется…
– Нацисты не имеют никакого отношения к западной цивилизации, – повторила Дитрих. Она любезно улыбалась, но ее голос по-прежнему звучал вызывающе. – Их верхушку составляют дегенераты… извращенцы и импотенты… омерзительные гомосексуалисты… прошу прощения, Марта. Этот разговор неуместен за столом.
Геллхорн улыбнулась.
– За нашим столом любая брань в адрес нацистской Германии вполне уместна и даже поощряется, Марлен. Прошу вас, не стесняйтесь.
Дитрих покачала головой. Ее светлые волосы скользнули по щекам с высокими скулами, потом вновь улеглись.
– Я уже закончила, только хотела бы спросить – как называют по-испански таких извращенцев, Эрнест?
Хемингуэй ответил, глядя на Шлегеля:
– Разумеется, для обозначения гомосексуалистов в испанском имеется стандартное слово „maricon“, однако кубинцы называют так пассивных педерастов, а активных – „bujarones“, это аналог нашего „butch“, то есть лесбиянка.
– Кажется, наша беседа и впрямь становится неприличной, – заметила Геллхорн.
Хемингуэй бесстрастно взглянул на нее:
– Мы ведь говорим о нацистах, дорогая, не правда ли?
Улыбка Дитрих оставалась любезной, как прежде:
– А какое из этих слов звучит более оскорбительно, Эрнест?
– „Maricon“, – ответил писатель. – Однако еще большее презрение выражается местным словом „machismo“, которое означает пассивного, женоподобного педераста. Его второй смысл – слабость, трусость.
– В таком случае я буду называть нацистов „maricon“, – непререкаемым тоном заявила Дитрих.
– Что ж… – произнесла Геллхорн и умолкла.
„Что ж, – подумал я. – Очень интересно. Ужин в обществе абверовского агента – вполне возможно, двух агентов, но, вне всяких сомнений, со сводной сестрой супруги Германа Геринга…“ Если эта беседа о „maricones“ и извращенцах была неприятна Хельге Соннеман, она ничем этого не показала.
Она сияла радостной улыбкой, как будто ей на ум пришла некая забавная мысль, но было трудно сказать, что именно ее забавляет – то ли едкие выпады в адрес ее нацистских знакомых, то ли все возраставшее недовольство „Тедди Шелла“.
Геллхорн заговорила о поездках, которые наметила на ближайшее время.
– На следующей неделе я отправлюсь в Сент-Луис навестить семью, – сказала она. – А в середине лета… вероятно, в июле… я собираюсь осуществить один весьма интересный проект.
Хемингуэй рывком вздернул голову. Я был готов поклясться, что он слышит об этом „интересном проекте“ впервые.
– „Кольерс“ готов оплатить мою поездку по Карибам в качестве репортера, – продолжала Геллхорн. – Острова в военную пору и тому подобная чепуха. Они собираются арендовать для этой цели тридцатифутовый шлюп и даже нанять экипаж из трех негров, которые отправятся вместе со мной.
– И это – моя жена! – рявкнул Хемингуэй, но в его громовом голосе мне послышалась шутливая нотка. – Собирается провести лето, плавая среди островов в компании трех черномазых. За неделю гибнут тридцать пять судов, и это только начало. Готов ли „Кольерс“ оплатить твою страховку, Марти?
– Разумеется, нет, дорогой, – сказала Геллхорн, улыбаясь в ответ. – Они знают, что ни одна субмарина не посмеет утопить жену такого знаменитого писателя.
Дитрих подалась к ней.
– Марта, милая, это звучит просто восхитительно. Потрясающе. Но тридцатифутовая лодка… не слишком ли она мала для дальнего похода?
– Да, маловата, – сказал Хемингуэй, поднимаясь из-за стола и возвращаясь с бутылкой бренди. – На восемь футов короче нашей „Пилар“. – Он держал бутылку за горлышко и смотрел на Геллхорн с таким видом, будто хотел, чтобы в его руке оказалась ее шея. – Марти, в июле к нам приезжают Патрик и Джиджи.
Геллхорн подняла лицо и посмотрела на мужа. Ее взгляд можно было счесть если не вызывающим, то, во всяком случае, непоколебимым.
– Я помню, Эрнест. Я буду здесь, когда они приедут. Ты уже несколько лет твердишь, что хотел бы проводить наедине с ними больше времени.
Писатель серьезно кивнул.
– Особенно теперь, когда надвигается эта проклятая война. – Казалось, он пытается отвлечься от дурных мыслей. – Хватит мрачных разговоров. Не выпить ли нам бренди на террасе? Ночь ясная, а ветер разгонит москитов.
* * *
Геллхорн и Дитрих ушли в дом. Шлегель в унылом молчании курил сигарету. Длинный черный мундштук как нельзя лучше дополнял его образ прусского аристократа. Соннеман и Хемингуэй устроились рядом в удобных деревянных креслах. Чуть раньше прошел дождь, и в ночном воздухе пахло мокрой травой, влажными пальмовыми листьями и далеким морем. В небе ярко светили звезды, мы легко различали огни у подножия холма. Также мы видели свет у его вершины… и слышали смех и звуки фортепиано.
– Проклятый Стейнхарт… – пробормотал Хемингуэй. – Опять затеял вечеринку. Я ведь его предупреждал.
„О господи“, – подумал я.
Однако на сей раз Хемингуэй не стал требовать, чтобы принесли бамбуковые шесты и фейерверки. Внезапно он заявил:
– Этим летом мы проведем научные изыскания.
– Вот как? – сказала Соннеман. Ее глаза сверкали даже в тусклом свете свечей и керосиновых ламп, расставленных на террасе. – Какие именно изыскания, Эрнест?
– Океанографические, – ответил Хемингуэй. – Американский Музей естественной истории попросил нас исследовать морские потоки, промерить глубины, изучить миграционные пути марлина… и так далее.
– Вы серьезно? – Соннеман посмотрела на Шлегеля. Тот выглядел изрядно захмелевшим. Она взболтала остатки бренди в высоком бокале. – У меня есть несколько друзей в Музее.
Скачать книгу [0.39 МБ]
Пирамида
