гипноз его ритуала. Не было ни малейшего сомнения, что несчастный
действительно переживал все муки человека, раздираемого на части и
пожираемого заживо страшными чудовищами. Дико озираясь по сторонам, трапа
обращался к невидимым существам. Казалось, что его обступают целые толпы
пришельцев из иных миров, и он созерцает страшные нездешние видения.
Зрелище было не лишено интереса, но я не могла наблюдать его
хладнокровно. Несчастный безумец убивал сам себя. Вот в чем заключалась
причина его недуга, почему он там упорно отказывался от моих бесполезных
для него лекарств. Мне очень хотелось избавить юношу от терзавшего его
кошмара, но я колебалась, зная, что всякое вмешательство означает нарушение
установленного правила: начавший обряд "тшед" должен совершать его
самостоятельно. Пока я пребывала в нерешительности, до меня опять донеслось
рычание волка. Зверь стоял перед нами на вершине утеса и, застыв на месте и
ощетинившись, вперил взгляд в сокрушенную палатку, будто и он видел там
что-то страшное.
Молодой монах продолжал корчиться как бесноватый и издавать вопли
мученика. Я больше не могла выдерживать и бросилась к нему. Но, едва я
попала в поле его зрения, как он принялся призывать меня неистовыми
жестами.
- О, приди, алчущий, - кричал он, - пожирай тело мое, пей кровь
мою!..
Он принял меня за демона! ... Как мне не было его жаль, я чуть не
расхохоталась.
- Успокойтесь, - сказала я ему, - здесь нет никаких злых демонов.
Перед вами преподобная женщина-лама. Вы меня знаете.
Он, очевидно, ничего не слышал, и продолжал предлагать мне себя на
ужин.
Мне пришло в голову, что в лунном сиянии моя тога придает мне
сходство с призраком. Скинув ее с плеч на землю, я тихо заговорила:
Посмотрите на меня, теперь вы меня узнаете?
Напрасно. Несчастный мальчик бредил. Он простирал руки к моей
недвижной тоге, взывая к ней, как к запоздавшему на пир демону.
Не нужно было вмешиваться. Я только еще больше взволновала этого
несчастного. Пока я размышляла, что предпринять дальше, направлявшийся ко
мне неверными шагами трапа, споткнувшись о колышек палатки, тяжело рухнул
на землю и замер. Очевидно, он был в глубоком обмороке. Я следила издали,
не поднимается ли он, но подойти к нему не решалась, чтобы не напугать его
еще больше. Наконец, он зашевелился, и я сочла за лучшее удалиться.
Я решила рассказать ламе, что происходит с его учеником. Вероятно,
юноша вообще подвержен припадкам, и не исключено, Рабджомс Гиатсо знает об
этом. Но сегодня ночью его болезненное состояние, по-видимому, особенно
обострилось. Может быть, учитель пошлет за ним другого трапа и избавит его
от мучений. Я поспешила спуститься с горы вниз. Еще долго до меня
доносились звуки канглинга, изредка сопровождаемые воем волка. Шум
становился все глуше, пока окончательно не замер, и я снова с наслаждением
погрузилась в безмятежную тишину пустыни. Крошечная звездочка в темной
горной расселине - слабый свет маленького алтарного светильника - служила
мне маяком. Я обошла палатку, где, по всей вероятности, уже спал второй
ученик ламы, и быстро поднялась к пещере.
Рабджомс Гиатсо был погружен в медитацию. Когда я приподняла завесу у
входа и заговорила с ним, он, не меняя позы, только поднял глаза на меня.
Несколькими словами я рассказала ему, в каком состоянии я оставила его
ученика.
Лама слабо улыбнулся:
- По-видимому, вы знакомы с обрядом "тшед", Жетсюнма,*
(*Высокочтимая, чрезвычайно почтительное обращение к женщине, занимающей
высокий сан в религиозном ордене ламаистов. - Прим.авт.) не правда ли, -
спросил он спокойно.
- Да, я сама совершала этот обряд.
Он молчал.
Я подождала немного и, видя, что лама совсем забыл о моем
существовании, снова попыталась воззвать к его состраданию.
- Римпотше (драгоценный; очень почтительное обращение), я серьезно
предупреждаю вас. Я обладаю познаниями в медицине и знаю, что от
испытываемого ужаса ваш ученик может серьезно заболеть или даже сойти с
ума. Мне показалось, что он на самом деле чувствует, будто его пожирают
заживо.
- Конечно, он чувствует это, - все так же невозмутимо ответил лама,
- и не подозревает, что он пожирает сам себя. Может быть, когда-нибудь он
это поймет...
Я было собралась возразить, что прежде чем бедняга что-нибудь поймет,
он, вероятно, предоставит возможность другим совершить обряд "тшед" над
собственным трупом. Но лама угадал мою мысль и, не дав мне вымолвить и
слова, снова заговорил, слегка возвысив голос:
- Из ваших слов можно заключить, что вы избрали "прямой путь" (путь
мистиков). Разве ваш духовный наставник не говорил о подстерегающих вас на
этом пути опасностях, и разве не по доброй воле подверглись вы тройному
риску: болезни, безумию и смерти? Трудно, - продолжал лама, - совершенно
избавиться от иллюзий, рассеять мираж воображаемого мира и отрешиться от
верований в химеры. Знание истины (буквально, лицезрение истины)
драгоценная жемчужина, и за нее приходится дорого платить. Существует
множество путей достигнуть "тхарпа" (высшее освобождение, духовное
просветление). Может быть, ваш способ менее примитивен и жесток, чем путь
того, кого вы жалеете, но я уверен, и ваш путь не сладок. В противном
случае он ничего не стоит. Теперь идите в свою палатку. Если захотите меня
видеть, можете придти днем.
Было бесполезно настаивать. Высказанные ламой мысли выражают
мировоззрение почти всех тибетских мистиков. Я молча поклонилась и
отправилась в свой лагерь.
Днем я опять навестила Рабджомса Гиатсо, и в течение нескольких дней
мы подолгу с ним беседовали. Ламу едва ли можно было назвать ученым, но во
многих вопросах его суждения отличались глубиной, и я считаю свою встречу с
ним большой удачей для себя.
Разумеется, не следует принимать на веру все страшные россказни
налджорпа об обряде "тшед". Тем не менее, ощущения пожираемого заживо у
совершающих обряд молодых монахов и случаи их гибели далеко не редкость.
Помимо только что рассказанного, мне известно еще два или три таких же
случая, когда, совсем как Рабджомс Гиатсо, духовные наставники несчастных
учеников-налджорпа отказывались открыть им глаза на субъективный характер
их ощущений и таким образом избавить их от страданий. Кроме того, как я уже
Пирамида
