политической машины от коррупции. Во Франции уже произошло кое-что, о
чем она предпочитает пока не распространяться.
Великое потрясение, вызванное этой войной, заставит каждый народ
взглянуть на себя по-новому, лучше осознать свои собственные мотивы,
заметить, в чем он пока еще не соответствует стандартам, настоятельно
диктуемым Новым Временем.
Взгляните на перемены, происходящие в России, а следом за ней придет
очередь Австрии.
Из-за великих несправедливостей этой войны, справедливость устремится
вперед гигантскими шагами. Снова Закон противоположностей! Этот закон
может объяснить очень многие вещи.
Когда я пишу о братстве, на воцарение которого в мире я очень
надеюсь, я вовсе не имею в виду какую-то нереальную Утопию, которая
вот-вот ворвется в мир под звуки фанфар. Я вовсе не повторяю
пророчество, в котором говорится, что Царство Божие уже близко.
Человеческая раса пока еще не готова к наступлению Царства Божия на
Земле и еще долго не будет готова; но если даже один человек из
каждых десяти сможет понять, что братство -- это тот идеал, к которому
следует стремиться, они смогут стать закваской для остальных девяти
десятых и тем самым сделать хлеб, вкушаемый человеческим обществом,
гораздо более приятным, чем он есть сейчас. Но хлеб не сможет сразу
же превратиться в яблочный пирог. И вряд ли можно возлагать такие
надежды непосредственно на следующую расу; но если вы сохраните
память об этом пророчестве на протяжении достаточно большого числа
смертей и рождений, вы увидите, какой сладкий хлеб выйдет в конце
концов из планетарной печи, когда под лучами солнца появится еще одна
-- Седьмая Раса.
Письмо XXV
ВО ИМЯ ЛЮБВИ
17 апреля 1917
Мои последние письма были столь серьезными и философскими, что я
позволю себе немного романтики.
Задумывались ли вы когда-нибудь о тяжелой жизни военных сестер
милосердия и о том, откуда они берут столько сил для своих денных и
нощных трудов? Любовь -- вот источник почти сверхчеловеческой
выносливости многих женщин, которые кажутся своим подопечным ангелами
света и врачевания.
Одной медсестре (назовем её -- Мэри, поскольку она принадлежит к тому
же самому типу женщин, что и Дева Мария) приходилось сотни раз
подниматься на небо вместе с душами тех, о которых она заботилась.
Так неужели эта любовь не будет защищать её здесь на земле на
протяжении всей её жизни, и не перейдет вместе с ней затем в небесный
мир? Можете не сомневаться, все будет именно так.
Мэри -- не ученый и не поэт. И если ваши пути когда-нибудь
пересекутся, вам вряд ли придет в голову пригласить её на прием; но
зато Мэри будет прекрасно смотреться в обществе ангелов, и даже боги
не стали бы удивляться, увидев ее в своей компании.
Она была обычной медсестрой до того, как отправилась на войну, и до
того, как белый огонь любви коснулся её личного "я" и сжег его на
алтаре, как жертву, во имя блага её страны.
Она была хорошенькой медсестрой и в часы досуга когда-то носила
модные шляпки и обожала платья с тесьмой и оборками; ибо любовь к
красоте и изысканный вкус часто поселяются в сердце, способном на
героизм.
Когда началась война, Мэри была обручена с одним солдатом. Он ушел на
фронт, и Мэри тоже последовала за ним; и в течение долгих, долгих
дней они ничего не знали друг о друге.
О каждом раненом, которого приносили к ней, Мэри заботилась так, как
будто это был ее потерянный сердечный друг, и многие жизни были
спасены благодаря ее нежной заботе и той атмосфере надежды, которая
исходила от нее подобно аромату, исходящему от цветка розы.
"Если вдруг его ранят, -- говорила она себе, -- какая-нибудь девушка
будет заботиться о нем так же, как я забочусь об этих людях".
Мэри вовсе не беспокоилась о том, что какой-нибудь другой девушке
посчастливится ухаживать за её любимым, и что в его сердце при этом
может расцвести цветок любви и признательности к той другой, а не к
ней. У Мэри почти не было времени на то, чтобы думать о себе; ее
мысли целиком были поглощены другими.
Возможно, именно из-за того, что она не чувствовала ревности и не
считала своего любимого своей собственностью, когда его действительно
ранило, он попал именно в тот госпиталь, в котором так самоотверженно
трудилась его невеста. Разумеется, ухаживать за ним было поручено
именно Мэри -- по-другому и быть не могло, а ранен он был очень
тяжело. И во время операции, когда жизнь его висела на волоске, Мэри
стояла рядом и ассистировала. Она не упала в обморок и не
расплакалась даже тогда, когда врачи отрезали его изувеченную руку,
ту самую руку, на которую она мечтала опереться до конца своей земной
жизни. Мэри в этот момент думала о его матери и была довольно уже
тем, что эта женщина сейчас далеко и не может видеть того, что
пришлось увидеть ей самой. А последующие часы своего отдыха она
использовала для написания письма его матери -- это было ободряющее
письмо, которым она пыталась отогнать страх, закравшийся в её
Пирамида