ix
Моя футболка с надписью на груди «ПОТЕРЯЛ ЕЕ НА ВИРГИНСКИХ ОСТРОВАХ» промокла от пота, хотя система кондиционирования «Розовой громады» работала отлично, но я вымотался больше, чем после прогулки быстрым шагом (в последние дни я только так и ходил) до «Эль Паласио» и обратно. Ухо, к которому я прижимал трубку, горело и пульсировало. Илзе меня тревожила (родители всегда тревожатся из-за проблем детей, когда те становятся достаточно взрослыми и их уже не позовёшь домой, едва начинает темнеть и ванны наполняют водой), но при этом результаты моих трудов вызывали чувство удовлетворённости, какое я обычно испытывал после целого дня, с толком проведённого на строительной площадке.
Особого голода я не ощущал, но заставил себя съесть несколько столовых ложек салата с тунцом, которые запил стаканом молока — цельного молока, вредного для сердца и полезного для костей. «Считай, мы квиты», — как сказала бы Пэм. Я включил телевизор на кухне и узнал, что жена Кэнди Брауна подаёт в суд на город Сарасоту, обвиняя власти в ненадлежащем отношении к своим обязанностям, что и привело к смерти её мужа. «Попутного тебе ветра, дорогая», — подумал я. Местный метеоролог сообщил, что сезон ураганов в этом году может начаться раньше. А низкооплачиваемым «Морским дьяволам» в показательной предсезонной игре «Ред сокс» надрали задницу: добро пожаловать в бейсбольные реалии, парни.
Я подумал о десерте (пудинге «Джелло», который иногда называют «последним прибежищем холостяка»). Потом поставил тарелку в раковину и похромал в спальню, чтобы поспать. Хотел завести будильник, но не стал. Решил, что скорее всего только подремлю. А если бы и заснул, то яркий свет разбудил бы меня через час или около того, когда солнце опустилось бы достаточно низко, чтобы заглянуть в выходящее на запад окно спальни.
С такими мыслями я лёг и проспал до шести вечера.
x
Об ужине не могло быть и речи. Какой ужин? Подо мной ракушки шептали: «Рисовать, рисовать».
Словно под гипнозом, я в одних трусах поднялся в «Розовую малышку». Включил «Кость», снял с мольберта «Девочку и корабль № 7», отнёс к стене, поставил на мольберт чистый холст, поменьше использованного для «Смотрящего на запад Уайрмана», но достаточно большой. Ампутированная рука зудела, но теперь меня это особо не волновало. По правде говоря, этого зуда я уже ждал с нетерпением.
По радио музыкальный дуэт «Shark Puppy» исполнял песню «Dig». Великолепную песню. С великолепными словами: «Жизнь не только любовь и услада».
Я помню совершенно отчётливо: весь мир, казалось, ждал, когда же я начну. И под грохот гитар и шуршание ракушек я ощущал, как меня переполняет энергия невероятной мощи.
«Я бросаюсь на поиски клада».
Клада, да. Сокровищ.
Я рисовал, пока не зашло солнце. Рисовал, когда луна залила поверхность Залива белым светом. И когда она зашла. И следующим вечером. И следующим. И следующим. «Девочка и корабль № 8». «Ты в игре, если ставишь монету на кон». Я фонтанировал.
xi
Один только вид Дарио в костюме и при галстуке, с аккуратно зачёсанными назад волосами, испугал меня гораздо больше, чем гул собравшихся в аудитории Гелдбарта, где лампы горели вполнакала, за исключением прожектора, нацеленного на лекционную кафедру, которую установили по центру сцены. А ещё сильнее напугал меня тот факт, что Дарио тоже нервничал: подходя к кафедре, он едва не выронил карточки с тезисами своего выступления.
— Добрый вечер, меня зовут Дарио Наннуцци, — представился он. — Я один из кураторов и главный закупщик галереи «Скотто» на Пальм-авеню. Что ещё более важно, я уже тридцать лет участвую в жизни художественного сообщества Сарасоты, и, надеюсь, вы простите меня за небольшой экскурс в, так сказать, Боббиттсторию, если я заявлю, что лучшего художественного сообщества в Америке нет.
Его слова вызвали бурные аплодисменты, хотя, как заметил потом Уайрман, собравшиеся в зале люди могли знать, что Моне — это не Мане, но, вероятно, не отличили бы Джорджа Бэббитта от Джона Боббитта.[130]Стоя за кулисами, охваченный волнением, я пребывал в чистилище, куда попадают все ораторы, пока их неспешно представляют аудитории. Так что слова Дарио доносились до меня из далёкого далека.
Дарио переместил верхнюю карточку в самый низ, и вновь едва не уронил на пол всю стопку. Удержав карточки в руках, он посмотрел в зал.
— Я даже не знаю, с чего начать, но, к счастью, мне не нужно быть многословным, потому что новый талант, если уж вспыхивает, говорит сам за себя.
Однако этими словами он не закончил, а представлял меня ещё добрых десять минут. Я же стоял за кулисами, сжимая в руке один-единственный листок с планом лекции. До меня долетали всё новые и новые имена. Некоторые, вроде Эдуарда Хоппера и Сальвадора Дали, я знал. Другие, как Ив Танги и Кей Сейдж[131]— нет. Каждое новое неизвестное имя усиливало ощущение, что я — самозванец. Страх, который я испытывал, захватив мою душу, распространился и на тело. У меня раздуло живот, хотелось «пустить голубка», но я боялся наложить в штаны. И этим дело не ограничивалось. Всё выступление вылетело из головы, за исключением первого предложения, да и оно казалось очень уж банальным: «Меня зовут Эдгар Фримантл, и я понятия не имею, как сюда попал». Я рассчитывал, что такое начало вызовет смех, а теперь знал, что не вызовет, но по крайней мере это была чистая правда.
И пока Дарио продолжал бубнить (Хуан Миро — то, «Манифест сюрреализма» Бретона[132]),охваченный ужасом бывший глава большой строительной компании стоял за кулисами, сжимая жалкий листок бумаги в холодном кулаке. Мой язык превратился в дохлого слизня, который мог издавать только хрипы. Какая уж там лекция, особенно перед двумя сотнями знатоков живописи, многие из которых защитили дипломы по искусствоведению,а некоторые были грёбаными профессорами. Но хуже всего дело обстояло с головой. Она превратилась в высохший резервуар, который с минуты на минуту грозила заполнить бессмысленная, бурлящая злость: слова могли так и не прийти, но ярость наверняка выплеснулась бы наружу.
— Итак! — радостно воскликнул Дарио, добавив ужаса в моё гулко бьющееся сердце, а живот прихватило ещё сильнее. Ужас — наверху, рвущееся наружу дерьмо — внизу. Сочетание, какого и врагу не пожелаешь. — Минуло пятнадцать лет с тех пор, как галерея «Скотто» последний раз вносила в плотный весенний календарь выставку нового, никому не известного художника, и прежде нам не доводилось выставлять работы, вызывающие столь живой интерес. Я думаю, слайды, которые вы сейчас увидите, и лекция, которая сейчас будет прочитана, объяснят наш восторг и радостное волнение.
Он выдержал театральную паузу. Я же почувствовал, как пот предательской росой выступил на лбу, и стёр его тыльной стороной ладони. Рука, когда я её поднимал, весила фунтов пятьдесят.
— Дамы и господа, мистер Эдгар Фримантл, ранее проживавший в Миннеаполисе-Сент-Поле, а теперь — на Дьюма-Ки.
Они зааплодировали. Будто начался артиллерийский обстрел. Я приказал себе бежать со всех ног. Я приказал себе грохнуться в обморок. Не сделал ни первого, ни второго. Как во сне (в дурном сне), я вышел на сиену. Время вдруг замедлилось. Я видел, что все места заняты, но при этом все места и свободны, потому что зрители вскочили — ониаплодировали мне стоя. Надо мной, по купольному потолку зала летали ангелы, не обращая внимания на земные дела, и мне захотелось стать одним из них. Дарио стоял рядом с лекционной кафедрой, вытянув руку. Не ту руку. От волнения он вытянул правую, и рукопожатие получилось неуклюжим и вывернутым. Листок с тезисами смялся между ладонями и надорвался. «Посмотри, что ты наделал, говнюк», — подумал я и на какое мгновение жутко перепугался: неужели произнёс эти слова вслух, и микрофон озвучил их для всего зала? А потом Дарио оставил меня на насесте одного. Я видел микрофон на гибкой хромированной стойке, и более всего он напоминал кобру, поднимающуюся из корзины заклинателя змей. Я видел, как яркий свет отражается от хрома стойки, от ободка стакана, от горлышка бутылки с минеральной водой «Эвиан». Слышал, как начал стихать гром аплодисментов — некоторые уже садились. Я знал, что скоро аплодисменты сменятся выжидательной тишиной. Все будут ждать моих слов. А что я могу им сказать? Даже первое предложение вылетело из головы. Они будут ждать. Молчание затянется. Потом кто-то начнёт нервно откашливаться, поднимется гул. Потому что все они говнюки. Толпа говнюков-зевак с резиновыми шеями, которые сейчас вытянулись до предела, чтобы получше меня рассмотреть. И если мне удастся разлепить губы, с них сорвётся лишь поток ругательств, как при вспышке ярости у человека, страдающего синдромом Туретта.[133]
Я могу попросить вывести на экран первый слайд. Может, с этого следует начать, а потом картины скажут всё за меня. Надеюсь, что скажут.
Взглянув на листок, я увидел, что он не просто надорван и смят. От пота буквы так расползлись, и я не мог разобрать ни единого слова. Не знаю, что следовало винить — стресс или расползшиеся буквы, — но канал информации от глаз к мозгу заблокировало. А какой слайд я собирался показать первым? Рисунок почтового ящика? «Закат с софорой»? Я практически не сомневался, что какой-то другой.
Все уже заняли свои места. Аплодисменты полностью стихли. Американскому примитивисту пришла пора раскрыть рот и взвыть. В третьем ряду, у прохода, сидела эта шумливая сумка, Мэри Айр — как мне показалось, со стенографическим блокнотом на коленях. Я поискал глазами Уайрмана. Он втянул меня в это дело, но зла я на него не держал, просто хотел взглядом извиниться за происходящее.
«Я буду в первом ряду, — говорил он мне. — По центру».
И точно. Слева от него я увидел Джека, мою домоправительницу Хуаниту, Джимми Йошиду и Элис Окойн. А справа, у самого прохода…
Мужчина в кресле у прохода мог быть только галлюцинацией. Я моргнул, однако он остался на прежнем месте. Широкое лицо, чернокожее и спокойное. Большущее тело, втиснутое в плюш кресла так крепко, что вытащить его могли только с помощью монтажного лома. Ксандер Кеймен смотрел на меня сквозь огромные очки в роговой оправе, и ещё больше напоминал божка. Толстенный живот нависал над коленями, а на нём балансировала перевязанная лентой подарочная коробка примерно три фута длиной. Он заметил изумление, отразившееся на моём лице (даже, наверное, шок), и шевельнул рукой. Не помахал, нет, как-то по-доброму отсалютовал, прикоснувшись кончиками пальцев к массивному лбу, к губам, потом протянул руку ко мне, растопырив пальцы. Я даже разглядел бледность ладони. Он улыбнулся мне, словно его присутствие в первом ряду аудитории Гелдбарта, рядом с Уайрманом, следовало воспринимать как что-то само собой разумеющееся. Толстые губы Кеймена беззвучно произнесли четыре слова, одно за другим: «Ты можешь это сделать».
И, возможно, я мог. Если бы подумал о чём-то ещё. Если бы отвлёкся.
Я подумал об Уайрмане (если точнее, о «Смотрящем на запад Уайрмане») и вспомнил первое предложение.
Кивнул Кеймену, он кивнул мне. Потом я обвёл взглядом аудиторию и увидел, что передо мной сидят люди. Все ангелы, что находились над нашими головами, теперь плавали в темноте. Что же касается демонов, большинство скорее всего обитали в моей голове.
— Привет… — начал я и отшатнулся от микрофона — слишком уж громко прозвучало это слово. В зале засмеялись, но смех этот не разозлил меня, как могло быть минутой раньше. Это ведь был всего лишь смех, да ещё и добродушный. «Я могу это сделать».
— Привет, — повторил я. — Меня зовут Эдгар Фримантл, и, возможно, мне не удастся прочитать хорошую лекцию. В прошлой жизни я занимался строительством. Я знаю, что получалось у меня неплохо. Потому что я получал заказы. В теперешней жизни я пишу картины. Но никто ничего не говорил насчёт публичных выступлений.
На этот раз смех прозвучал громче, аудитория расслабилась.
— Я собирался начать с фразы, что понятия не имею, как я здесь оказался, но, если на то пошло, об этом мне есть что рассказать. Оно и к лучшему, потому что это всё, о чём я могу говорить. Видите ли, я ничего не знаю об истории живописи, теории живописи или оценке живописи. Некоторые из вас наверняка знакомы с Мэри Айр.
В зале вновь захихикали, словно я сказал: «Некоторые из вас слышали об Энди Уорхоле». Дама огляделась с гордым видом. Сидела она с прямой спиной, словно шомпол проглотила.
— Когда я впервые привёз некоторые из моих картин в галерею «Скотто», мисс Айр увидела их и назвала меня американским примитивистом.[134]Мне это не понравилось, потому что я каждое утро меняю нижнее бельё и чищу зубы перед тем, как лечь спать.
Ещё взрыв смеха. Мои ноги снова стали ногами, а не цементными глыбами. Я чувствовал, что уже могу убежать. Но пропало как желание, так и необходимость. Они, возможно, возненавидели бы мои картины, но я к ним ненависти не испытывал. Пусть они немного посмеются, пусть немного посвистят и пошикают, пусть выкажут неудовольствие (или позевают), если им того захочется; но по завершении лекции я смогу вернуться домой и вновь начать рисовать.
А если картины им понравятся? Результат будет тем же.
— Но если она хотела сказать, что я человек, который делает что-то такое, чего не понимает, не может выразить словами, потому что никто не учил его правильным терминам, тогда она совершенно права.
Кеймен кивал и выглядел очень довольным. И точно так же, клянусь Богом, выглядела Мэри Айр.
— Поэтому у меня остаётся лишь рассказ о том, как я здесь появился… мост, по которому прошёл, чтобы из прошлой жизни попасть в ту, что веду сейчас.
Кеймен беззвучно сводил и разводил пухлые ладони. Меня это приободрило. Само его присутствие приободрило меня. Я не знаю, что бы произошло, не окажись он в зале, но, думаю, не исключался вариант, который Уайрман охарактеризовал бы как mucho feo — крайне отвратительный.
— Я не буду вдаваться в подробности, раз уж мой друг Уайрман говорит, что мы склонны всё подтасовывать, когда дело касается прошлого, и я уверен, что так оно и есть. Когда рассказываешь слишком много и… ну, не знаю, получается рассказ о прошлом, которого тебе хотелось бы?
Я посмотрел вниз и увидел, что Уайрман кивает.
— Да, думаю так, которого тебе хотелось бы. Поэтому, если без подробностей, со мной произошёл несчастный случай на строительной площадке. Несчастный случай с тяжёлыми последствиями. Подъёмный кран раздавил пикап, в котором я сидел, а заодно раздавил и меня. Я потерял правую руку и почти что расстался с жизнью. Я был женат, но жена от меня ушла. Я не представлял себе, что делать. Теперь я это вижу достаточно ясно; тогда я только знал, что мне очень, очень плохо. Другой мой друг, Ксандер Кеймен, как-то спросил, может ли что-нибудь сделать меня счастливым. Есть ли что-нибудь…
Я замолчал. Кеймен пристально смотрел на меня с первого ряда, длинная подарочная коробка балансировала на его животе, прикрывшем колени. Я помнил его втот день на озере Фален: потрёпанный портфель, диагональные полосы холодного осеннего солнечного света на полу гостиной. Я помнил мысли о самоубийстве и мириады дорог, ведущих во тьму: автострады, шоссе и всеми забытые узкие бугристые местные дороги.
Пауза затягивалась, но я теперь не боялся тишины. И слушатели не возражали. Я имел полное право уйти в себя. Они же имели дело с художником.
— Об идее счастья, по крайней мере применительно к самому себе, я давно уже не думал. Думал о том, как обеспечить семью всем необходимым, а потом, когда основал собственную компанию — о том, как не подвести людей, которые работали у меня. Я также думал, как добиться успеха, и работал ради этого, главным образом потому, что очень многие ожидали моей неудачи. Потом произошёл несчастный случай. Всё изменилось. Я обнаружил, что…
Я потянулся к слову, которое мне требовалось, ища его обеими руками, хотя мои слушатели видели только одну. И, возможно, подёргивание культи внутри заправленного запояс рукава.
— Опереться мне было не на что. А что касается счастья… — Я пожал плечами. — Я сказал моему другу Кеймену, что раньше рисовал, но давно уже этим не занимался. Он предложил попробовать вновь, а когда я спросил зачем, он ответил, что мне нужно отгородиться от ночи. Я не понимал, о чём он говорит, потому что мысли путались, соображал я плохо, и боль не отпускала ни на минуту. Теперь я начал понимать. Принято считать, что ночь обычно опускается, но здесь она поднимается. Поднимается из Залива, после захода солнца. Меня это изумляет.
И ещё меня изумляло собственное незапланированное красноречие. И правая рука вела себя спокойно. Превратилась в обычную культю в заправленном за пояс рукаве.
— Нельзя ли погасить все лампы? Включая и ту, что освещает меня?
Элис сама управляла пультом и отреагировала мгновенно. Аудитория погрузилась в сумрак. Направленный на меня прожектор медленно угасал.
— И вот что я открыл, перейдя мост между двух моих жизней: иногда красота вырастает, когда её совсем не ждёшь. Но это не самая оригинальная мысль, верно? В действительности это такой же штамп, как флоридский закат. Тем не менее иногда это правда, а правда заслуживает того, чтобы её высказали… если вы можете высказать её по-новому. Я пытался высказать правду в картинах. Элис, пожалуйста, можем мы показать первый слайд?
Справа от меня на большом экране, шириной девять и высотой семь футов, высветился слайд: три гигантские пышные розы, поднимающиеся из ковра тёмно-розовых ракушек. Розы тёмные, потому что находились они под домом, в его тени. Слушатели разом вздохнули, звук этот напоминал короткий, но громкий порыв ветра. Я его услышал, и мне стало ясно, что Уайрман и сотрудники галереи «Скотто» не одиноки. Не только они видели что-то в моих картинах. Все мои слушатели ахнули, как бывает с людьми, которые потрясены чем-то совершенно для них неожиданным.
Они захлопали. Это продолжалось не меньше минуты. Я стоял, вцепившись в левую стенку трибуны, вслушиваясь в аплодисменты, ошеломлённый.
Презентация слайдов продолжалась ещё двадцать пять минут, но я мало что запомнил. Проводил я её словно во сне. И каждое мгновение боялся проснуться на больничной койке, в жару, корчась от боли и требуя морфий.
xii
Ощущение, что я сплю, не пропало и на приёме, который прошёл после лекции в галерее «Скотто». Едва я успел выпить первый фужер шампанского (размером чуть больше напёрстка), как мне дали второй. Я чокался с людьми, которых не знал. Раздавались одобрительные крики, а кто-то даже воскликнул: «Маэстро!» Я оглядывался в поисках моих новых друзей, но не находил их.
Впрочем, времени оглядываться не было. Поздравления так и сыпались, меня хвалили и за лекцию, и за слайды. Но, слава Богу, мне не пришлось выслушивать развёрнутых оценок моей техники. Потому что сами картины (плюс несколько карандашных рисунков, которые составляли им компанию) находились в двух больших подсобках, запертых на крепкие замки. И я раскрыл важный секрет того, как однорукому человеку выжить на приёме, устроенном в его честь. Для этого требовалось лишь одно — не выпускать из пальцев завёрнутую в бекон креветку.
Подошла Мэри Айр, спросила, в силе ли наша договорённость об интервью.
— Конечно, — ответил я. — Хотя я и не знаю, что ещё смогу вам сказать. Думаю, этим вечером я выложил всё.
— Мы что-нибудь придумаем, — заверила она, и, будь я проклят, если не подмигнула из-за очков «кошачий глаз» (мода на которые вернулась из тысяча девятьсот пятидесятых годов), одновременно протягивая пустой фужер проходящему мимо официанту. — Послезавтра. A bientot, monsieur.[135]
— Будьте уверены, — и я едва сдержался, чтобы не сказать, что с переходом на французский ей следует повременить, пока я не надену берет а-ля Мане.
Она отошла, поцеловала Дарио в щёку и покинула галерею, растворившись в благоухающей цветами мартовской ночи.
Подошёл Джек, прихватив два фужера с шампанским. Его сопровождала Хуанита, моя домоправительница, стройная и изящная в розовом костюме. Поджаренную на шампуре креветку она взяла, от шампанского отказалась. Тогда Джек протянул фужер мне, подождал, пока я доем свою креветку и возьму фужер. Чокнулся со мной.
— Поздравляю, босс… вы их потрясли.
— Спасибо, Джек. Такого критика я действительно могу понять. — Я глотнул шампанского (в каждом фужере его и было на один глоток) и повернулся к Хуаните.
— Вы сегодня писаная красавица.
— Gracias, мистер Эдгар, — она огляделась, — это хорошие картины, но ваши гораздо лучше.
— Спасибо.
Джек спросил у Хуаниты, протягивая ей ещё одну креветку:
— Мы отойдём на минутку?
— Конечно, — ответила она.
Джек потянул меня за одну из эффектных скульптур Герштейна.
— Мистер Кеймен спросил Уайрмана, могут ли они немного задержаться в библиотеке после того, как все разойдутся.
— Спросил? — Я чуть встревожился. — А почему?
— Он добирался сюда чуть ли не целый день, сказал, что они с самолётом не слишком ладят. — Джек улыбнулся. — Он сказал Уайрману, что весь день кое на чём сидел, и теперь ему хочется облегчиться в спокойной обстановке.
Я расхохотался. И в то же время почувствовал, что тронут. Для человека таких габаритов путешествие на общественном транспорте выливалось в нелёгкое испытание… и теперь, задумавшись над этим, я вдруг понял, что Кеймен не смог бы сесть на унитаз в этих крошечных самолётных туалетах. Отлить стоя? Возможно. На пределе. Но сесть? Он бы не втиснулся в тот узкий проём.
— В любом случае Уайрман решил, что мистер Кеймен заслужил право на передышку. Сказал, что вы поймёте.
— Понимаю, — кивнул я и подозвал Хуаниту. Она выглядела очень уж одинокой, сиротливо стояла в своём, вероятно, лучшем наряде, а вокруг роились эти стервятники от культуры. Я её обнял, она мне улыбнулась. И только я убедил её взять фужер с шампанским (вместо «маленький» сказал «pequeno[136]», и Хуанита рассмеялась — должно быть, это слово обозначало что-то другое), как в галерею вошли Уайрман и Кеймен (последний всё с той же подарочной коробкой). Кейменпросиял, увидев меня, чему я обрадовался больше, чем аплодисментам, даже когда аплодировали стоя.
Я взял фужер шампанского с подноса, который нёс официант, сквозь толпу поспешил к Кеймену, вручил ему. Потом, насколько мог, обхватил одной рукой необъятное тело доктора и прижал к себе. Он же обнял меня так сильно, что всё ещё дающие о себе знать рёбра завопили от боли.
— Эдгар, вы потрясающе выглядите. Бог добр, друг мой. Бог добр.
— Вы тоже. Как вы оказались в Сарасоте? Стараниями Уайрмана? — Я повернулся к моему compadre[137]по полосатому зонту. — Твоя работа? Ты позвонил Кеймену и попросил его стать Таинственным гостем на моей лекции?
Уайрман покачал головой.
— Я позвонил Пэм. Запаниковал, мучачо, видя, как у тебя трясутся поджилки с приближением этого мероприятия. Она сказала, что после несчастного случая ты если к комуи прислушивался, так это к доктору Кеймену. Вот она и позвонила ему. Я и подумать не мог, что он сумеет собраться за такой короткий срок и прилететь, но… он здесь.
— Я не только здесь, но и привёз подарок от дочерей. — Кеймен протянул мне коробку. — Хотя вам придётся довольствоваться тем, что у меня было, потому что ни в какиемагазины я не успевал. Боюсь, вы будете разочарованы.
Внезапно я понял, что это за подарок, и во рту у меня пересохло. Тем не менее я зажал коробку под культёй, сдёрнул ленту, разорвал бумагу. Даже не поблагодарил Хуаниту, которая взяла её у меня. Под бумагой оказалась картонная коробка, которая выглядела, как детский гробик. Конечно же. Как ещё она могла выглядеть? На крышке я прочитал: «СДЕЛАНО В ДОМИНИКАНСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ».
— Классно, док, — прокомментировал Уайрман.
— Боюсь, у меня просто не было времени для чего-нибудь получше, — ответил Кеймен.
Их голоса доносились до меня издалека. Хуанита сняла крышку. Вроде бы передала Джеку. А потом из коробки на меня посмотрела Реба, на этот раз в красном платье, а не в синем, но всё в тот же белый горошек. И туфли были такими же — «Мэри Джейнс», чёрные и блестящие, и синтетические рыжие волосы, и синие глаза, которые говорили: «Ах, ты,противный парниша! Я полежала здесь столько времени!»
Издалека до меня доносился голос Кеймена:
— Это Илзе позвонила и предложила привезти в подарок куклу, после того, как поговорила по телефону с сестрой.
«Разумеется, Илзе, — подумал я. Меня окружал гул разговоров в галерее, очень уж похожий на шуршание ракушек под „Розовой громадой“. Улыбка „Господи, как мило“ не сползала с моего лица, но, если бы кто-нибудь дотронулся до моей спины, я бы закричал. — Именно Илзе побывала на Дьюма-Ки. И кто, как не она, углубилась в джунгли, которые начинались за „Эль Паласио“?»
При всей проницательности доктора Кеймена, не думаю, что он почувствовал, что что-то идёт не так. Само собой, он провёл день в дороге и был не в лучшей форме. А вот Уайрман смотрел на меня, чуть склонив голову, и хмурился. Конечно, он ведь теперь знал меня лучше, чем доктор Кеймен в период нашего более тесного общения.
— Она не забыла, что у вас уже есть кукла, — продолжал доктор Кеймен. — Но подумала, что пара будет напоминать вам об обеих дочерях. И Мелинда её поддержала. А у меня были только Люси…
Скачать книгу [0.33 МБ]
Пирамида
