«Звучит неплохо, но насквозь фальшиво, — подумал я, вновь двинувшись вверх по лестнице. — Думаю, ты лжёшь, и знаешь что? Я думаю, ты знаешь, что я знаю».
iii
Свои работы я расставил вдоль северной стены «Розовой малышки», так что послеполуденное солнце в достаточной мере освещало картины. Глядя на них из-за спины Уайрмана, который медленно шёл вдоль ряда, иногда останавливался, а то и возвращался назад, чтобы взглянуть на пару полотен второй раз, я думал, что света они получают даже больше, чем того заслуживают. Илзе и Джек хвалили их, но одна приходилась мне дочерью, а второй — наёмным работником.
Добравшись до карандашного рисунка танкера в конце ряда, Уайрман присел на корточки и смотрел на рисунок секунд тридцать. Руки лежали на бёдрах, кисти свисали между ног.
— Что… — начал я.
— Ш-ш-ш, — оборвал меня он, и мне пришлось выдержать ещё тридцать секунд молчания.
Наконец он встал. Колени хрустнули. Когда повернулся ко мне, его глаза показались мне очень большими, а левый — воспалённым. Вода (не слеза) бежала из внутреннего уголка. Он вытащил носовой платок из заднего кармана джинсов и вытер её автоматическим движением человека, который проделывает то же самое по десять раз на дню, а то и чаще.
— Святой Боже. — Он отошёл к окну, на ходу засовывая платок в карман.
— Святой Боже — что? — спросил я. — Что, Святой Боже? Он смотрел на Залив.
— Ты не знаешь, как они хороши, да? Я хочу сказать, ты действительно не знаешь.
— Они хороши? — Никогда я не чувствовал такой неуверенности в себе. — Ты серьёзно?
— Ты расставил их в хронологическом порядке? — спросил он, по-прежнему глядя на Залив. Весёлый, сыплющий шутками и остротами Уайрман «вышел погулять». У меня возникло ощущение, что я слушал Уайрмана, который имел дело с присяжными… при условии, что он был адвокатом по уголовным делам. — В хронологическом, так? За исключением двух последних. Эти определённо нарисованы намного раньше.
Я рисовал всего пару месяцев и не понимал, можно ли какие-то мои творения определить как «нарисованные намного раньше», но, пробежавшись взглядом по картинам, увидел, что он прав. Я не собирался расставлять их в хронологическом порядке, во всяком случае, сознательно, но именно так и расставил.
— Да, — кивнул я. — От первой до последней.
Уайрман указал на четыре картины, замыкающие ряд, я называл их «закатные композиции». В одной я поставил на горизонт раковину наутилуса, во второй — компакт-диск со словом «Метогех», напечатанным поперёк (и с солнцем, светящимся красным сквозь отверстие), в третьей — дохлую чайку, которую нашёл на берегу, только я увеличил её до размеров птеродактиля. На последней был ковёр из ракушек под «Розовой громадой», заснятый цифровой камерой. К ракушкам я по какой-то причине счёл необходимым добавить розы. Вокруг виллы они не росли, но я получил множество фотографий от моего нового друга Гугла.
— Вот эти последние картины. Их кто-нибудь видел? — спросил Уайрман. — Твоя дочь?
— Нет. Эти четыре я нарисовал после её отъезда.
— Парнишка, который у тебя работает?
— Нет.
— И, разумеется, ты не показывал дочери сделанный тобой рисунок её бойфр…
— Господи, нет! Ты шутишь?
— Да, конечно же, не показывал. В нём есть особая сила, при всей очевидной торопливости. Что же касается этих картин… — Уайрман рассмеялся.
Внезапно я понял, что он очень взволнован, и вот тут заволновался сам. Но сохраняя осторожность. «Помни, что он — юрист, — сказал я себе. — Он — не искусствовед».
Наконец-то он отошёл от окна. Встал передо мной. Уставился в глаза.
— Послушай. За последний год тебе крепко досталось от этого мира, и я знаю, как серьёзно страдает при этом самоуважение. Но только не говори мне, что ты даже не чувствуешь, сколь хороши эти картины.
Я вспомнил, как мы двое приходили в себя после дикого приступа смеха, когда солнце светило сквозь порванный зонт, и полоски света бегали по столу. Уайрман тогда сказал: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти». На что я ответил: «Я в этом сильно сомневаюсь». А вот теперь не сомневался. Он знал. За воспоминанием прошедшего дня пришло желание (выразившееся в зуде) запечатлеть Уайрмана на бумаге. В некой комбинации портрета и натюрморта: «Юрист с фруктами и пистолетом».
Он похлопал меня по щеке рукой с тупыми, короткими пальцами.
— Земля вызывает Эдгара. Эдгар, выходите на связь.
— Вас понял, Хьюстон, — услышал я свой голос. — Эдгар на связи.
— Так что скажешь, мучачо? Я прав или неправ? Чувствовал ты или нет, что они хороши, когда писал их?
— Да, — кивнул я. — Чувствовал, что мне всё по плечу. Он кивнул.
— Это простая истина искусства: художник всегда чувствует, если получается что-то хорошее. И зритель тоже, понимающий, заинтересованный зритель, который действительно смотрит…
— Это ты про себя, — кивнул я. — Ты смотрел долго. Он не улыбнулся.
— Когда картина хороша, и зритель смотрит на неё со всей душой, происходит эмоциональный выброс. Во мне он произошёл, Эдгар.
— Хорошо.
— Будь уверен. И когда этот парень из галереи «Скотто» увидит эти картины, думаю, он почувствует то же самое. Более того, я готов поспорить, что почувствует.
— В действительности они ничего особенного собой не представляют. Если на то пошло, перепевы Дали.
Он обнял меня за плечи и повёл к лестнице.
— Я не собираюсь проводить какие-то параллели. И мы не будем обсуждать тот факт, что ты, вероятно, нарисовал бойфренда дочери благодаря необъяснимой телепатии отсутствующей конечности. Я бы очень хотел посмотреть на рисунок с теннисными мячами, но чего нет, того нет.
— Может, оно и к лучшему.
— Но ты должен быть очень осторожен, Эдгар. Дьюма-Ки — необычное место… для определённых людей. Этот остров усиливает способности определённых людей. Таких, как ты.
— И ты? — спросил я. Сразу он не ответил, поэтому я указал на его лицо. — У тебя опять слезится глаз.
Уайрман достал платок, вытер уголок глаза.
— Хочешь рассказать, что случилось с тобой? Почему ты не можешь читать? Почему картины привели тебя в столь сильное замешательство?
— Нет, — ответил он. — Не сейчас. И если ты хочешь нарисовать меня, пожалуйста. Вольному воля.
— Сколь глубоко ты можешь проникать в мой мозг, Уайрман?
— Не так, чтобы очень. Ты всё понял правильно, мучачо.
— Ты смог бы читать мои мысли вне Дьюма-Ки? Скажем, если бы мы сидели в кофейне в Тампе?
— Что-то уловил бы. — Он улыбнулся. — Особенно проведя здесь больше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.
— Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?
— Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мне предложили годовой урожай китайского чая.
iv
В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лил как из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада» стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когда Залив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Вода поднимала их так высоко, что им было недо разговоров.
В зал на втором этаже я вошёл в самый разгар феерии грохота и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне замка) и нарисовал Уайрмана, обычным чёрным карандашом. Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил дверной проём и стоящую в нём, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное, Кеймен сказал бы, что Реба — мой представитель в мире этой картины. Может, si, может, нет. И последнее, что я сделал — засинил её глупые глаза. На том и закончил. Родился ещё один шедевр Фримантла.
Какое-то время я не вставал со стула, глядя на портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом сверкали уже редкие молнии. Уайрман сиделза столом. Сидел, в этом я не сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет глаза, протянет руку и возьмёт из вазы фрукт. Если апельсин — пойдёт спать. Если яблоко — приложит пистолет кправому виску, нажмёт на спусковой крючок и проветрит мозги.
Рука легла на яблоко.
v
Наутро Джек приехал во взятом напрокат мини-вэне и привёз мягкую материю, чтобы завернуть мои холсты и не повредить их при транспортировке. Я сказал ему, что познакомился с мужчиной из большого дома на берегу, и он собирается поехать с нами.
— Нет проблем, — весело ответил Джек, поднимаясь по лестнице наверх и таша за собой тележку. — Места всем… Ух ты! — Он остановился на верхней ступеньке.
— Что такое?
— Это новые? Наверняка.
— Да. — Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не больше десяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которые восхитили Уайрмана. — И что ты думаешь?
— Мужик, они потрясающие!
У меня не было оснований сомневаться в его искренности. Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся ещё на пару ступенек и ткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.
— Подвинься.
Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смог пройти в «Розовую малышку». Джек всё смотрел на картины.
— Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Ты уверен?
— Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. — Из чего следовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. — Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи — думаю, их ещё двое, — но она говорит, что мистер Наннуцци знает своё дело.
Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня это тронуло.
— А если ему не понравятся эти картины, — закончил Джек, — тогда он — дятел.
— Ты так думаешь? Он кивнул.
Снизу донёсся голос Уайрмана.
— Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы не изменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?
vi
Я представлял себе лысого худого профессионала со сверкающими карими глазами (эдакую итальянскую версию актёра Бена Кингсли), но Дарио Наннуцци оказался вежтивымтолстячком сорока с небольшим лет, без малейшего намёка на лысину. Я, правда, сосредоточил всё внимание на его глазах. Они ничего не упускали. И я заметил, как однажды они раскрылись шире (чуть-чуть, но точно раскрылись), когда Уайрман развернул последнюю написанную мной картину «Розы, растущие из ракушек». Картины расставили вдоль дальней стены галереи, в которой на тот момент экспонировались фотографии Стефани Шачат и картины маслом Уильяма Берры. Я подумал, что такого уровня мастерства мне не достичь и за сто лет.
Хотя не следовало забывать про раскрывшиеся чуть шире глаза мистера Наннуцци.
Он прошёлся вдоль выставленных в ряд картин, от первой до последней. Потом прошёлся вновь. Я понятия не имел, хорошо это или плохо. К своему стыду, признаюсь, что до этого дня никогда не бывал в художественной галерее. Повернулся к Уайрману, чтобы спросить, что он думает по этому поводу, но Уайрман отошёл в сторону, о чём-то тихонько разговаривал с Джеком, и оба наблюдали за Наннуцци, разглядывающим мои картины.
Как я понял, разглядывал не только он. Конец января — горячая пора для художественных салонов западного побережья Флориды, и в достаточно просторной галерее «Скотто» околачивалось с дюжину зевак (Наннуцци позже найдёт им куда более достойное определение — «потенциальные постоянные покупатели»). Они разглядывали георгины Шачат, великолепные, но знакомые всем туристам европейские виды Уильяма Берры и несколько причудливых радостно-взволнованных скульптур, которые я упустил из виду, разворачивая собственные творения. Их автором был Давид Герштейн.
Поначалу я подумал, что именно скульптуры (джазовые музыканты, веселящиеся пловцы, сценки городской жизни) привлекают внимание заглянувших в галерею людей. Действительно, некоторые смотрели на них, но большинство не удостоило и взглядом. Потому что все разглядывали мои картины.
Мужчина, как говорят флоридцы, с мичиганским загаром (под этим подразумевается или молочно-белая кожа, или обожжено-красная, как у варёного рака), похлопал меня по плечу свободной рукой. Пальцы второй руки переплелись с пальцами жены.
— Вы знаете, кто их нарисовал? — спросил он.
— Я, — сорвалось с моих губ, и я почувствовал, что краснею. Будто признался в том, что последнюю неделю или даже чуть дольше скачивал фотографии Линдсей Лохан.[80]
— Здорово у вас получается, — тепло похвалила меня женщина. — Вы собираетесь выставляться?
Теперь они все смотрели на меня. Как могут смотреть на только что доставленную рыбу фугу, чтобы понять, подойдёт ли она для sushi dujour.[81]
— Не знаю, собираюсь ли я проставляться. Выставляться. — Я почувствовал, что прилившей к лицу крови прибавилось. Крови стыда, что было плохо. Злой крови — ещё хуже.Если бы злость выплеснулась, то злился бы я на себя, но другие люди этого знать не могли.
Я открыл рот, чтобы разразиться тирадой, закрыл. «Говорить нужно медленно», — подумал я, сожалея, что со мной нет Ребы. Эти люди восприняли бы художника с куклой какнорму. В конце концов, они пережили все выходки Энди Уорхола.
«Говорить нужно медленно. Я могу это сделать».
— Я хочу сказать, что пишу картины недавно, поэтому не знаю, в чём состоит процедура.
«Прекрати обманывать себя, Эдгар. Ты знаешь, что их интересует. Не картины, а пустой рукав. Ты для них — Однорукий художник. Так чего бы тебе не прекратить трёп и не послать их куда подальше?»
Нелепое умозаключение, само собой, но…
Но теперь уже все посетители галереи стояли вокруг. Те, кто ранее разглядывал цветы мисс Шачат, подтянулись из чистого любопытства. Мне такое было знакомо. Я на доброй сотне стройплощадок видел, как люди собираются, чтобы подглядывать в дырки в дощатых заботах.
— Я скажу вам, в чём состоит процедура, — заговорил другой мужчина с мичиганским загаром. С большим животом, синими прожилками на носу, выдающими пристрастие к джину, и в яркой рубашке чуть ли не до колен. Белые туфли цветом не отличались от идеально причёсанных седых волос. — Она простая. Включает в себя два этапа. Этап первый — вы говорите мне, сколько хотите получить вот за эту картину. — Он указал на «Закат с чайкой». — Этап второй — я выписываю чек.
Маленькая толпа рассмеялась. Дарио Наннуцци — нет. Он подозвал меня.
— Извините, — сказал я седовласому.
— Ставка только что возросла, — заметил кто-то, обращаясь к нему же, и снова все засмеялись. Седовласый тоже, но так-то невесело.
Мне казалось, что всё это происходит во сне. Наннуцци улыбнулся мне, потом повернулся к посетителям, которые всё ещё смотрели на мои картины.
— Дамы и господа. Мистер Фримантл приехал сюда не для того, чтобы что-нибудь продать. Он хочет услышать мнение специалиста о своём творчестве. Пожалуйста, уважайтеконфиденциальность наших отношений и позвольте мне выполнить мои профессиональные обязанности. — «И что бы это значило?» — ошеломлённо подумал я. — Позвольте предложить вам продолжить осмотр выставленных работ, а мы ненадолго вас покинем. Мисс Окойн, мистер Брукс и мистер Кастельяно с радостью ответят на все ваши вопросы.
— Моё мнение — ты должен заключить договор с этим человеком, — сказала строгого вида женщина с седеющими волосами, забранными в пучок на затылке, и остатками былой красоты на лице. Её слова вызвали аплодисменты. Ощущение, что всё это — сон, усилилось.
Утончённый, прямо-таки прозрачный молодой человек выплыл из двери, ведущей в служебные помещения. Вероятно, его вызвал Наннуцци, но будь я проклят, если знал как. Они коротко переговорили, и молодой человек достал из кармана рулон наклеек. Каждая — овальная, стремя вытесненными серебром буквами «НДП» — не для продажи. Наннуцциоторвал одну наклейку, нагнулся над первой картиной, потом замялся и с упрёком посмотрел на меня.
— Вы их не законсервировали.
Скачать книгу [0.33 МБ]
Пирамида