только под руку попадало, и вдруг стал страшно сильным. А дом помогал как
мог: хлопали двери, летали по воздуху предметы, метался огонь. Кто успел,
сбежал: тетушка, кузина, парни из дружины, да что там - сбежали даже
собаки, воя и поджимая хвосты. Убежала моя кошечка Обжорочка. Со страху
удар хватил даже тетушкиного попугая. И вот остался я один, рыча, воя,
психуя, разнося в пух и прах что ни попадя, в основном зеркала.
Нивеллен замолчал, вздохнул, шмыгнул носом и продолжал:
- Когда приступ прошел, было уже поздно что-нибудь предпринимать. Я
остался один. Никому не мог объяснить, что у меня изменилась только
внешность, что, хоть и в ужасном виде, я остался по-прежнему всего лишь
глупым пацаном, рыдающим в пустом замке над телами убитых слуг. Потом
пришел жуткий страх: вот вернутся те, что спаслись, и прикончат меня,
прежде чем я успею растолковать. Но никто не вернулся.
Уродец замолчал, вытер нос рукавом.
- Не хочется вспоминать те первые месяцы, Геральт. Еще и сегодня меня
трясет. Давай ближе к делу. Долго, очень долго сидел я в замке, как мышь
под метлой, не высовывая носа со двора. Если кто-нибудь появлялся - а
случалось это редко, - я не выходил, велел дому хлопнуть несколько раз
ставнями либо рявкал через водосточную трубу, и этого обычно хватало,
чтобы от сбежавшего посетителя только туча пыли осталась. Но вот однажды
выглянул я в окно и вижу, как ты думаешь, что? Какой-то толстяк срезает
розы с тетушкиного куста. А надобно тебе знать, что это не хухры-мухры, а
голубые розы из Назаира, саженцы привез еще дедуля. Злость меня взяла,
выскочил я во двор. Толстяк, как только обрел голос, который потерял,
увидев меня, провизжал, что хотел-де всего лишь взять несколько цветков
для дочурки, и умолял простить его, даровать жизнь и здоровье. Я уже
приготовился было выставить его за главные ворота, но тут кольнуло меня
что-то, и вспомнил я сказку, которую когда-то рассказывала Леника, моя
няня, старая тетеха. Черт побери, подумал я, вроде бы красивые девушки
могут превратить лягушку в принца или наоборот, так, может... Может, в
этой брехне есть крупица истины, какая-то возможность... Подпрыгнул я на
две сажени, зарычал так, что дикий виноград посыпался со стены, и рявкнул:
"Дочка или жизнь!" Ничего лучшего в голову не пришло. И тут купец - а это
был купец - кинулся в рев, потом признался, что его доченьке всего восемь
годков. Ну смешно, а?
- Нет.
- Вот и я не знал, смеяться мне или плакать над своей паскудной
судьбой. Жаль мне стало купца, смотреть было тошно, как он трясется,
пригласил его в дом, угостил, а на прощание насыпал в мешок золота и
камушков. А надобно тебе знать, что в подвалах, еще с папулиных времен,
оставалось много добра, я не очень-то знал, что с ним делать, так что мог
позволить себе широкий жест. Купец просиял, благодарил, аж всего себя
оплевал. Видно, где-то похвалился своим приключением, потому что не прошло
и двух месяцев, как прибыл сюда другой купец. Прихватил большой мешок. И
дочку. Тоже не малую.
Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся так, что затрещал стул.
- Мы быстренько договорились с торгашом. Решили, что он оставит мне
дочурку на год. Пришлось помочь ему закинуть мешок на мула, сам бы он не
управился.
- А девушка?
- Сначала, увидев меня, лишилась чувств, думала, я ее съем. Но через
месяц мы уже сидели за одним столом, болтали и совершали долгие прогулки.
Но хоть она была вполне мила и на удивление толкова, язык у меня
заплетался, когда я с ней разговаривал. Понимаешь, Геральт, я всегда робел
перед девчатами, надо мной потешались даже девки из хлева, те, у которых
вечно ноги в навозе и которых наши дружинники крутили как хотели, и так, и
этак, и наоборот. Так даже они надо мной смеялись. Чего же ждать
теперь-то, думал я, с этакой мордой? Я даже не решился сказать ей, чего
ради так дорого заплатил за один год ее жизни. Год этот тянулся, как вонь
за народным ополчением, и наконец явился купец и забрал ее. Я же с
отчаяния заперся в доме и несколько месяцев не реагировал ни на каких
гостей с дочками. Но после года, проведенного в обществе купцовой
доченьки, я понял, как тяжко, когда некому слова молвить. - Уродец издал
звук, долженствовавший означать вздох, но прозвучавший как икота.
- Следующую, - продолжил он немного погодя, - звали Фэнне. Маленькая,
шустрая, болтливая, ну прям королек, только что без крылышек. И вовсе не
боялась меня. Однажды, аккурат была годовщина моих пострижин, упились мы
медовухи и... хе, хе. Я тут же выскочил из-под перины и к зеркалу.
Признаюсь, был я обескуражен и опечален. Морда осталась какой была, может,
чуточку поглупее. А еще говорят, мол, в сказках - народная мудрость! Хрен
цена такой мудрости, Геральт! Ну, Фэнне скоренько постаралась, чтобы я
забыл о своих печалях. Веселая была девчонка, говорю тебе. Знаешь, что
придумала? Мы на пару пугали непрошеных гостей. Представь себе: заходит
такой тип во двор, осматривается, а тут с ревом вылетаю я на четвереньках.
А Фэнне, совсем без ничего, сидит у меня на загривке и трубит в дедулин
охотничий рог!
Нивеллен затрясся от смеха, сверкнув белизной клыков.
- Фэнне, - продолжал он, - прожила у меня целый год, потом вернулась
в семью с крупным приданым. Ухитрилась выйти замуж за какого-то шинкаря,
вдовца.
- Продолжай, Нивеллен. Это интересно.
- Да? - сказало чудище, скребя за ушами. - Ну, ну. Очередная,
Примула, была дочкой оскудевшего рыцаря. У рыцаря, когда он пожаловал
сюда, был только тощий конь, проржавевшая кираса, и был он невероятно
длинным. Грязный, как навозная куча, и источал такую же вонь. Примулу, даю
руку на отсечение, видно, зачали, когда папочка был на войне, потому как
была она вполне ладненькая. И в ней я тоже не возбуждал страха. И
неудивительно, потому что по сравнению с ее родителем я мог показаться
вполне даже ничего. У нее, как оказалось, был изрядный темперамент, да и
я, обретя веру в себя, тоже не давал маху. Уже через две недели у нас с
Примулой установились весьма близкие отношения, во время которых она
любила дергать меня за уши и выкрикивать; "Загрызи меня, зверюга!",
"Разорви меня, бестия!" и тому подобные идиотизмы. В перерывах я бегал к
зеркалу, но, представь себе, Геральт, поглядывал в него с возрастающим
беспокойством, потому как я все меньше жаждал возврата к прежней, менее
работоспособной, что ли, форме. Понимаешь, раньше я был какой-то
растяпистый, а стал мужиком хоть куда. То, бывало, постоянно болел, кашлял
и из носа у меня текло, теперь же никакая холера меня не брала. А зубы? Ты
не поверишь, какие у меня были скверные зубы! А теперь? Могу перегрызть
ножку от стула. Скажи, хочешь, чтобы я перегрыз ножку от стула? А?
Скачать книгу [0.22 МБ]
Пирамида