в счастье, которое наступит в будущем. И вот оно пришло. Будущее, в котором люди
живут не ради чего то, а ради самих себя. И знаешь, каково нам глотать пахнущее
нефтью сашими и делать вид, что мы не замечаем, как тают под ногами последние
льдины? Притворяться, что в этот пункт назначения тысячу лет шел народ,
кончающийся нами ? Получается, на самом деле жила только ты, пестрая корова. У
тебя было ради кого жить, а у нас нет… У тебя были мы, а у нас нет никого, кроме
самих себя. Но сейчас тебе так же плохо, как и нам, потому что ты больше не
можешь прорасти для своей Хаврошечки яблоней. Ты можешь только дать позорным
волкам нефти, чтобы кукис юкис юкси пукс отстегнул своему лоеру, лоер откинул
шефу охраны, шеф охраны откатил парикмахеру, парикмахер повару, повар шоферу, а
шофер нанял твою Хаврошечку на час за полтораста баксов… И когда твоя Хаврошечка
отоспится после анального секса и отгонит всем своим мусорам и бандитам, вот
тогда, может быть, у нее хватит на яблоко, которым ты так хотела для нее стать,
пестрая корова…»
Мне показалось, что корова смотрит на меня своими пустыми глазницами. А потом я
увидела в свой бинокль, как на краю этой глазницы появилась и набухла слеза. Она
пробежала по черепу и сорвалась в снег, а следом появилась вторая, потом третья…
Александр продолжал выть, но я больше не разбирала смысла. Возможно, его уже не
было — вой превратился в плач. Я тоже заплакала. Все мы плакали… А потом я
поняла, что мы не столько плачем, сколько воем — Михалыч, военный, который
устанавливал шест на холме, люди в темноте за машинами — все выли, подняв лица к
луне, выли и плакали о себе, о своей ни на что не похожей стране, о жалкой
жизни, глупой смерти и заветном полтиннике за баррель…
— Эй, — услышала я, — очнись! — А?
Я открыла глаза. Рядом с моим стулом стояли Александр и военный. Чуть поодаль
зябко ежился Михалыч.
— Все, — сказал военный. — Нефть пошла.
— Как ты выла! — сказала Александр. — Мы просто заслушались.
— Да, — сказал Михалыч, — пригодилась девка. Я ведь не понял сначала, товарищ
генерал лейтенант, зачем вы ее взяли.
Александр не ответил — к нему подошел один из людей, которые стояли во время
сеанса за машинами. Одет он был в военную форму без знаков различия — так же,
как и все остальные.
— Это вам, — сказал он и протянул Александру коробочку. — Орден «За заслуги
перед Отечеством». Я знаю, у вас таких много. Просто мы хотим, чтобы вы помнили,
как вас ценит страна.
— Спасибо, — равнодушно сказал Александр, кладя коробочку в карман. — Служу.
Он взял меня под руку и повел к машине. Когда мы отошли от остальных, я
прошептала:
— Скажи мне честно, как волк лисе. Или, если угодно, как оборотень оборотню. Ты
действительно думаешь, что Хаврошечке не хватило яблока из за кукиса юкиса, а не
из за этой гнилой рыбьей головы, которая выдает себя то за быка, то за медведя?
Он опешил:
— Какого кукиса? Какой рыбьей головы?
Только тут до меня дошло, как дико прозвучали мои слова. Да, это был стресс — я
перестала чувствовать разницу между миром и тем, что я о нем думаю. Александр
ведь ничего не говорил — он просто выл на коровий череп, а все остальное было
моей личной интерпретацией.
— Медведя приплела, — пробормотал он. Действительно, удивительно глупо вышло.
Медведя и рыбью голову я с ним даже не обсуждала.
— Это из за сказок, — сказала я виновато. — Которые я в самолете читала.
— А. Ясно тогда.
Впрочем, один вопрос можно было задать, не боясь, что он прозвучит дико. На этот
раз я заранее взвесила возможное впечатление от своих слов и только потом
открыла рот:
— Знаешь, у меня такое чувство, что ты показывал меня черепу в качестве
Хаврошечки. Я угадала?
Он усмехнулся.
— Почему бы и нет. Ты такая трогательная.
— Посмотри на меня внимательно, — сказала я. — Ну какая я Хаврошечка?
— Да будь ты хоть Мария Магдалина, — сказал он. — Какая разница? Я прагматик.
Мое дело нефть пустить. А для этого надо, чтобы череп заплакал. Что же делать,
если от Михалыча он больше не плачет, даже когда тот пять кубов кетамина колет?
— Но ведь это… Это ведь была неправда, — сказала я растерянно.
Он хмыкнул.
— А по твоему, искусство должно быть правдой?
В ответ я только несколько раз моргнула. Самое смешное, что я действительно так
думала. Я вдруг перестала понимать, кто из нас циничный манипулятор чужим
сознанием.
— Знаешь, — сказал он, — ты попробуй продать эту концепцию галерее Саатчи.
Может, ее там выставят рядом с маринованной акулой. Или, может быть, ее Брайан
купит. Который мне тысячу фунтов предлагал.
*
Увы, Брайан уже не мог ничего купить… Впрочем, эта расхожая в отношении мертвого
человека фраза в наши дни устарела. Бывает, что клиент помирает, а его брокеры
по прежнему суетятся на бирже. А когда и до них доходит печальная весть, еще
долго спекулирует в киберпространстве забытая всеми программа, покупая и
продавая фунт и йену по достижении пороговых курсов… Но у меня Брайан скорее
всего действительно не мог ничего купить. А мысль о том, что искусство должно
быть правдой — и подавно.
Этой печальной новостью встретила меня Москва. Заметка на сайте «слухи.ру»,
адрес которого мистическим образом снова прописался у меня в стартовой строке,
была озаглавлена так:
АНГЛИЙСКИЙ АРИСТОКРАТ
НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ХРАМЕ
ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ
Похожее на тошноту чувство не дало мне прочесть заметку целиком — меня хватило
только проглядеть ее по диагонали, выхватывая суть из под журналистских штампов:
«застывшая на лице гримаса невыразимого ужаса», «слезы безутешной вдовы»,
«представители посольства», «расследование обстоятельств». За судьбу И Хули я
не волновалась — все это было для нее обычным делом. Волноваться стоило за
расследователей обстоятельств — как бы эта самая гримаса невыразимого ужаса не
застыла на лице у кого нибудь из них.
Надо было, однако, пожалеть лорда Крикета. Я сосредоточилась, но вместо его лица
мне почему то вспомнились документальные кадры охоты на лис — мчащийся по полю
Пирамида