был обжигающе холодным.
— Куда смотреть? — спросила я.
Он кивнул в сторону шеста с черепом, отчетливо видным в свете фар.
— Пятнадцать… — сказал за машинами мегафон. — Десять… Пять… Пошел!
Несколько секунд ничего не происходило, а затем я услышала глухой рык, и в пятне
света появился волк.
Он сильно отличался от того зверя, в которого превращался Александр. Настолько,
что казался принадлежащим к другому биологическому виду. Он был меньше по
размерам, коротколап и совершенно лишен грозного обаяния хищника убийцы. Его
продолговатое бочкообразное туловище казалось слишком тяжелым для жизни среди
дикой природы, тем более в условиях естественного отбора. Это жирное тело
наводило на мысли о древних бесчинствах, о христианских мучениках и римских
императорах, скармливающих зверью своих врагов. Он больше всего походил… Да, он
больше всего походил на огромную отъевшуюся таксу, которой пересадили волчью
шкуру. Я испугалась, что не выдержу и засмеюсь. А от этого мне стало еще
смешнее. Но я, к счастью, удержалась.
Михалыч протрусил вверх по холму и остановился возле шеста с черепом. Выдержав
паузу, он поднял морду к луне и завыл, покачивая напряженным хвостом, как
дирижер палочкой.
У меня возникло то же чувство, что и при трансформациях Александра: словно
волчье тело было мнимостью или в лучшем случае пустым резонатором вроде корпуса
скрипки, а тайна заключалась в звуке, который издавала невидимая струна между
хвостом и мордой. Реальна была лишь эта струна и ее жуткое appassionato, а все
остальное мерещилось… Я ощутила родство с этим созданием: Михалыч делал что то
близкое к тому, чем занимаются лисы, и в этом ему точно так же помогал хвост.
Его вой мучительно осмысленным эхом отдавался сначала в основании моего
собственного хвоста, а потом в сознании. В звуке был смысл, и я понимала его. Но
этот смысл трудно было выразить человеческим языком — он резонировал с огромным
множеством слов, и было непонятно, какие из них выбрать. Очень приблизительно и
безо всяких претензий на точность я передала бы его так:
«Пестрая корова! Слышишь, пестрая корова? Это я, старый гнусный волк Михалыч,
шепчу тебе в ухо. Знаешь, почему я здесь, пестрая корова? Моя жизнь стала так
темна и страшна, что я отказался от Образа Божия и стал волком самозванцем. И
теперь я вою на луну, на небо и землю, на твой череп и все сущее, чтобы земля
сжалилась, расступилась и дала мне нефти. Жалеть меня не за что, я знаю. Но все
таки ты пожалей меня, пестрая корова. Если меня не пожалеешь ты, этого не
сделает никто в мире. И ты, земля, посмотри на меня, содрогнись от ужаса и дай
мне нефти, за которую я получу немного денег. Потому что потерять Образ Божий,
стать волком и не иметь денег — невыносимо и немыслимо, и такого не допустит
Господь, от которого я отрекся…»
Зов был полон странной, завораживающей силы и искренности: Михалыча не было
жалко, но его претензия звучала вполне обоснованно по всем центральным понятиям
русской жизни. Он, если можно так выразиться, не требовал от мира ничего
чрезмерного, все было логично и в рамках принятых в России метафизических
приличий. Но с черепом, на который я смотрела в бинокль, ничего не происходило.
Михалыч выл еще минут десять, примерно в том же смысловом ключе. Иногда его вой
делался жалобным, иногда угрожающим — страшновато становилась даже мне. Но все
оставалось по прежнему. Я, впрочем, не знала, что должно случиться и должно ли
вообще — я ждала этого, поскольку Александр велел мне смотреть на череп. Но по
коротким репликам, которыми Александр обменялся с военным, стало ясно, что
Михалыча постигла неудача.
Может быть, ее причиной была некоторая химическая ненатуральность в его вое.
Сначала она не ощущалась, но чем дольше он выл, тем сильнее я ее чувствовала, и
под конец его партии дошло до того, что в основании моего горла сгустился
неприятный комок.
Вой оборвался, я опустила бинокль и увидела, что волка на вершине холма больше
нет. Вместо него там стоял на четвереньках Михалыч. Он был отчетливо виден в
свете фар — до последней складочки на шинели. Его лицо, несмотря на холод,
покрывали крупные капли пота. Встав на ноги, он поплелся вниз.
— Ну? — спросил он, добравшись до нас.
Военный поднес к уху рацию, послушал немного и опустил ее.
— Без изменений, — сказал он.
— Потому что пятый раз уже этот пласт разводим — сказал Михалыч. — По второму
разу у меня всегда получается. И по третьему почти всегда. Но по пятому… Как то
непонятно уже, о чем тут выть.
— Мужики, надо придумывать, — озабоченно сказал военный. — По отрасли почти все
скважины на четвертом цикле. Если на пятый не выйдем, атлантисты из нас за два
года бантустан сделают. Александр, есть идеи?
Александр встал с места.
— Сейчас узнаем, — сказал он, встал и посмотрел на череп прищуренным взглядом,
прикидывая расстояние. Затем пошел вверх по холму. На полпути к черепу он
сбросил шинель с плеч, и она, раскинув рукава, упала в снег.
«Идет, словно Пушкин на дуэли, — подумала я, посмотрела на шинель и додумала, —
или как Дантес…»
Из за военной формы вернее было второе.
Дойдя до шеста, Александр осторожно положил руки на череп и развернул его на сто
восемьдесят градусов, так, что он уставился прямо на меня — я отчетливо видела в
бинокль пустые глазницы и металлическую скобу, скреплявшую трещину над одной из
них, Александр пошел вниз. Дойдя до шинели, он остановился, поднял голову к небу
и завыл.
Он начал выть еще человеком, но вой превратил его в волка даже быстрее, чем
любовное возбуждение. Покачнувшись, он выгнулся дугой и повалился на спину.
Трансформация произошла с такой скоростью, что он был уже почти полностью
волком, когда его спина коснулась шинели. Ни на секунду не прекращая выть, этот
волк несколько секунд бился в снегу, поднимая вокруг себя белое облако, а затем
поднялся на лапы.
В сравнении с бочкообразным и жирным Михалычем особенно бросалось в глаза, как
Александр хорош собой. Это был благородный и страшный зверь; такого
действительно могли бояться северные боги. Но его вой не был жутким, как у
Михалыча. Он звучал тише и казался скорее печальным, чем угрожающим.
«Пестрая корова! Слышишь, пестрая корова? Я знаю, надо совсем потерять стыд,
чтобы снова просить у тебя нефти. Я и не прошу. Мы не заслужили. Я знаю, что ты
про нас думаешь. Мол, сколько ни дашь, все равно Хаврошечке не перепадет ни
капли, а все сожрут эти кукисы юкисы, юксы пуксы и прочая саранча, за которой не
видно белого света. Ты права, пестрая корова, так оно и будет. Только знаешь
что… Мне ведь известно, кто ты такая. Ты — это все, кто жил здесь до нас.
Родители, деды, прадеды, и раньше, раньше… Ты — душа всех тех, кто умер с верой
Пирамида