отводил глаза...
Перец поднялся, взял чемодан и побрел, куда глаза глядят.
Глаза никуда не глядели. Да и не на что было глядеть на этих
пустых темных улицах. Он спотыкался, он чихал от пыли и,
кажется, несколько раз упал. Чемодан был невероятно тяжелый и
какой-то неуправляемый. Он грузно терся о ногу, потом тяжело
отплывал в сторону и, вернувшись из темноты, с размаху ударял
по колену. В темной аллее парка, где совсем не было света и
только зыбкие, как комендант, статуи смутно белели во мраке,
чемодан вдруг вцепился в штанину какой-то отставшей пряжкой, и
Перец в отчаянии бросил его. Пришел час отчаяния. Плача и
ничего не видя из-за слез, Перец продрался через колючие сухие
и пыльные живые изгороди, скатился по ступенькам, упал, больно
ударившись спиной, и совсем уже без сил, задыхаясь от обиды и
от жалости, опустился на колени у края обрыва.
Но лес оставался безразличным. Он был так безразличен, что
даже не был виден. Под обрывом была тьма, и только на самом
горизонте что-то широкое и слоистое, серое и бесформенное вяло
светилось в сиянии луны.
-- Проснись,-- попросил Перец.-- Погляди на меня хотя бы
сейчас, когда мы одни, не беспокойся, они все спят. Неужели
тебе никто из нас не нужен? Или ты, может быть, не понимаешь,
что это такое -- нужен? Это когда нельзя обойтись без... Это
когда все время думаешь о... Это когда всю жизнь стремишься
к... Я не знаю, какой ты. Этого не знают даже те, кто
совершенно уверен в том, что знают. Ты такой, какой ты есть, но
могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя
видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий,
внимательный и, может быть, даже благородный. Мы растеряли все
это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени, мы только
строим памятники, все больше, все выше, все дешевле, а помнить
-- помнить мы уже не можем. Но ты-то ведь другой, потому-то я и
пришел к тебе издалека, не веря в то, что ты существуешь на
самом деле. Так неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить
правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга,
но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так.
Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я --
один из них, ты, наверное, не различаешь меня в толпе, а, может
быть, меня и различать не стоит. Может быть, я сам придумал те
человеческие качества, которые должны нравиться тебе, но не
тебе, какой ты есть, а тебе, каким я тебя придумал...
Из-за горизонта вдруг медленно всплыли яркие белые комочки
света, повисли, распухая, и сразу же справа под утесом, под
нависшими скалами суматошно забегали лучи прожекторов,
заметались по небу, застревая в слоях тумана. Световые комочки
над горизонтом все распухали, растягивались, обратились в
белесые облачка и погасли. Через минуту погасли и прожектора.
-- Они боятся,-- сказал Перец.-- Я тоже боюсь. Но я боюсь
не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не
знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что
они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень
тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У
них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли
понимание какими-нибудь суррогатами -- верой, неверием,
равнодушием, пренебрежением. Как-то всегда получалось, что это
проще всего. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться,
чем понять. Проще плюнуть, чем понять. Между прочим, я завтра
уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь
тебе, здесь все слишком прочно, слишком устоялось. Я здесь
слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еще
найду, не беспокойся. Правда они могут необратимо загадить
тебя, но на это тоже надо время и немало: им ведь еще нужно
найти самый эффективный, экономичный и, главное, простой
способ. Мы еще поборемся, было бы за что бороться... До
свидания.
Перец поднялся с колен и побрел назад, через кусты, в
парк, на аллею. Он попытался найти чемодан и не нашел. Тогда он
вернулся на главную улицу, пустую и освещенную только луной.
Был уже второй час ночи, когда он остановился перед приветливо
раскрытой дверью библиотеки Управления. Окна библиотеки были
завешены тяжелыми шторами, а внутри она была освещена ярко, как
танцевальный павильон. Паркет рассохся и отчаянно скрипел, и
вокруг были книги. Стеллажи ломились от книг, книги грудами
лежали на столах и по углам, и кроме Переца и книг в библиотеке
не было ни души.
Перец опустился в большое старое кресло, вытянул ноги и,
откинувшись, покойно положил руки на подлокотники. Ну, что
стоите, сказал он книгам. Бездельники! Разве для этого вас
писали? Доложите, доложите-ка мне, как идет сев, сколько
посеяно? Сколько посеяно: разумного? доброго? вечного? И какие
виды на урожай? А главное -- каковы всходы? Молчите... Вот ты,
как тебя... Да-да, ты, двухтомник! Сколько человек тебя
прочитало? А сколько поняло? Я очень люблю тебя, старина, ты
добрый и честный товарищ. Ты никогда не орал, не хвастался, не
бил себя в грудь. Добрый и честный. И те, кто тебя читают, тоже
становятся добрыми и честными. Хотя бы на время. Хотя бы сами с
собой... Но ты знаешь, есть такое мнение, что для того, чтобы
шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для
этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и
нечищенные башмаки... Прогресс может оказаться совершенно
безразличным к понятиям доброты и честности, как он был
безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например,
для его правильного функционирования ни честность, ни доброта
Скачать книгу [0.17 МБ]
Пирамида