и покойно впервые за этот сумбурный, напряженный и страшный день. Больше
не надо было ни о ком заботиться, не надо было принимать решений, все
вокруг были самостоятельны, и он тоже стал совершенно самостоятельным.
Таким самостоятельным он еще не был никогда в жизни.
Вечер был красив, и если бы не черные стены справа и слева, медленно
растущие в синее небо, он был бы просто прекрасен: тихий, прозрачный, в
меру прохладный, пронизанный косыми розовыми лучами солнца. Людей на шоссе
оставалось все меньше; многие ушли в степь, как Валькенштейн с Алей,
другие остались прямо у обочин.
В городе вдоль главной улицы многоцветными пятнами красовались
картины, выставленные художниками в последний раз, - у деревьев, у стен
домов, на волноводах поперек дороги, на столбах энергопередач. Перед
картинами стояли люди, вспоминали, тихо радовались, кто-то - неугомонный -
затеял спор, а миловидная худенькая женщина горько плакала, повторяя
громко: "Обидно... Как обидно!" Горбовский подумал, что где-то видел ее,
но так и не мог вспомнить - где.
Слышалась незнакомая музыка: в открытом кафе рядом со зданием Совета
маленький, хилый человек с необычайной страстью и темпераментом играл на
концертной хориоле, и люди за столиками слушали его, не шевелясь; и еще
много людей сидели и слушали на ступеньках и прямо на газонах перед кафе,
а к хориоле был прислонен большой лист картона, на котором кривоватыми
буквами было написано: "Далекая Радуга". Песня. Не оконч.".
Вокруг шахты было много народу, и все были заняты. Матово поблескивал
огромный, еще недостроенный купол входного кессона. Из здания театра
тянулась цепочка нуль-физиков, тащивших папки, свертки, груды коробок.
Горбовский сразу подумал о папке, которую ему передал Маляев. Он попытался
вспомнить, куда дел ее. Кажется, оставил в рубке. Или в тамбуре? Не надо
вспоминать. Неважно. Следует быть совершенно беззаботным. Странно, неужели
физики еще надеются? Правда, всегда можно надеяться на чудо. Но забавно,
что на чудо теперь надеются самые скептические и логические люди планеты.
У стены Совета, возле подъезда сидел, вытянув ноги, человек в
изодранном пилотском комбинезоне, слепой, с забинтованным лицом. На
коленях у него лежало блестящее никелированное банджо. Запрокинув голову,
слепой слушал песню "Далекая Радуга".
Из-за купола появился лжештурман Ганс с огромным тюком на плече.
Увидев Горбовского, он заулыбался и сказал на ходу: "А, капитан! Как ваши
ульмотроны? Достали? А мы вот архивы хороним. Очень утомительно. День
какой-то сумасшедший..." Кажется, это был единственный человек на Радуге,
который так и не узнал, что Горбовский настоящий капитан "Тариэля".
Из окна Совета Горбовского окликнул Матвей.
- "Тариэль" уже на орбите! - крикнул он. - Сейчас прощались. Там все
в порядке.
- Спускайся, - предложил Горбовский. - Пойдем вместе.
Матвей покачал головой.
- Нет, дружище, - сказал он. - У меня масса дел, а времени мало... -
Он помолчал, затем добавил растерянно: - Женя нашлась, ты знаешь где?
- Догадываюсь, - сказал Горбовский.
- Зачем ты это сделал? - сказал Матвей.
- Честное слово, я ничего не делал, - сказал Горбовский.
Матвей укоризненно покачал головой и скрылся в глубине комнаты, а
Горбовский пошел дальше.
Он вышел на берег моря, на прекрасный желтый пляж с пестрыми тентами
и удобными шезлонгами, с катерами и лодками, выстроившимися у невысокого
причала. Он опустился в один из шезлонгов, с удовольствием вытянул ноги,
сложил руки на животе и стал смотреть на запад, на багровое закатное
солнце. Слева и справа нависали бархатно-черные стены, он старался не
замечать их.
Сейчас я должен был бы стартовать к Лаланде, думал он сквозь дремоту.
Мы сидели бы втроем в рубке, и я рассказывал бы им, какая славная планета
Радуга, и как я исколесил ее всю за день. Перси Диксон помалкивал бы,
накручивая бороду на пальцы, а Марк бы брюзжал, что старо, скучно и везде
одинаково. А завтра в это время мы бы вышли из деритринитации...
Мимо него прошла, опустив голову, та прекрасная девушка с сединой в
золотых волосах, которая так вовремя прервала его неприятный разговор со
Скляровым на космодроме. Она шла по самой кромке воды, и лицо ее уже не
казалось каменным, оно было просто бесконечно усталым. Шагах в пятидесяти
она остановилась, постояла, глядя в море, и села на песок, уткнулась
подбородком в колени. Сейчас же над ухом Горбовского кто-то тяжело
вздохнул, и, скосив глаз, Горбовский увидел Склярова. Скляров тоже смотрел
на девушку.
- Все бессмысленно, - сказал он негромко. - Скучно жил, ненужно! И
все самое плохое прибереглось на последний день...
- Голубчик, - сказал Горбовский. - А что может быть хорошего в
последнем дне?
- Вы еще не знаете...
- Знаю, - сказал Горбовский. - Все знаю...
- Не можете вы всего знать... Я же слышу, как вы со мной
разговариваете.
- Как?
- Как с обыкновенным человеком. А я трус и преступник.
- Ну, Роберт, - сказал Горбовский. - Ну какой вы трус и преступник?
- Я трус и преступник, - упрямо повторил Роберт. - Я даже, наверное,
хуже, потому что считаю, что все делал правильно.
- Трусов и преступников не бывает, - сказал Горбовский. - Я скорее
поверю в человека, который способен воскреснуть, чем в человека, который
способен совершить преступление.
- Не надо меня утешать. Я же говорю, что вы не знаете всего.
Горбовский лениво повернул к нему голову. - Роберт, - сказал он, - не
тратьте вы зря время. Идите вы к ней. Сядьте рядом... Мне очень удобно
лежать, но если хотите, я помогу вам...
- Все получается не так, как хочется, - тоскливо сказал Роберт. - Я
был уверен, что спасу ее. Мне казалось, что я готов на все. Но оказалось,
что на все я не готов... Пойду, - сказал вдруг он.
Горбовский следил за ним, как он шагает - сначала широко и уверенно,
а потом все медленнее и медленнее, как он все-таки подошел к ней, и сел
рядом, и она не отодвинулась.
Некоторое время Горбовский смотрел на них, стараясь разобраться,
завидует он или нет, а потом задремал по-настоящему. Его разбудило
прикосновение чего-то холодного. Он приоткрыл один глаз и увидел Камилла,
его вечный нелепый шлем, его вечно постное и угрюмое лицо и круглые
Скачать книгу [0.10 МБ]
Пирамида