Я поднял полотенце и прикрыл им ее живот и грудь.
– Вытирайся, – велел я, – и попробуй уснуть, если сможешь. Я уже ухожу.
* * *
Мы с Хемингуэем стояли на склоне холма, упираясь локтями о крышу „Линкольна“, чтобы держать бинокли неподвижно, и рассматривали „Южный крест“, которого коснулись первые солнечные лучи. Яхта была не правдоподобно длинной, размером с футбольное поле, но узкой в поперечнике; ее мостик с мягким изгибом наклонялся назад, тиковые палубы сверкали, в стеклах множества прямоугольных иллюминаторов отраженным светом пылала тропическая заря.
Судно не было пришвартовано ни к причалам гаванского яхт-клуба, ни к частным пирсам, а бросило якорь в заливе у самого выхода в открытое море. Чтобы ставить там корабли, требовалось особое разрешение портовой администрации.
Писатель опустил бинокль.
– Огромная сукина дочь, правда?
Я продолжал рассматривать яхту. Судя по скоплению радиоантенн позади мостика, она располагала великолепной связной аппаратурой. Где-то там находилась и радиорубка. На яхте явно поддерживался военно-морской порядок. Два офицера в синих мундирах вышли на палубу подышать свежим воздухом, который принес утренний бриз. Вахту несли шесть наблюдателей – по два на каждом борту и по одному на носу и корме. Словно этого было недостаточно, вокруг яхты, мягко урча двигателем, медленно описывал круги катер. Помимо рулевого, в нем находились два здоровенных парня в холщовых робах, сидевшие у кормы, следя за каждым движением в порту. У них, как и у шестерых наблюдателей на яхте, имелись мощные морские бинокли. Хемингуэй остановил машину под деревьями, росшими на холме, позади невысокой каменной стены, заняв позицию, где линзы наших биноклей не отражали солнечные лучи, а сами мы выглядели тенями рядом с едва заметным автомобилем.
– Когда мы вернулись домой, Марта не спала, – сказал Хемингуэй, вновь поднося к глазам полевой бинокль.
Я посмотрел на него. Быть может, хозяйка поместья сделала ему выговор за то, что мы ее разбудили, и Хемингуэй решил, что я тоже заслуживаю упрека? Я вдруг понял, что Марта Геллхорн не нравится мне.
Хемингуэй опустил бинокль и улыбнулся мне.
– Я помог Марте окончательно проснуться, употребил ее пару раз, чтобы хорошо начать день. Наверное, меня воодушевила поездка в бордель.
Я кивнул и вновь повернулся в сторону яхты. „Употребил“. Господи, как же я ненавидел эти „мужские“ откровения.
Словно в ответ на мои мысли, из каюты в средней части яхты появились высокий лысый мужчина в темно-синем халате и такая же высокая светловолосая женщина в белом. Они остановились на освещенной стороне надстройки, глядя на оранжевый диск солнца. Мужчина сказал что-то одному из наблюдателей, стоявших по этому борту, и тот, прикоснувшись к козырьку фуражки, подозвал своего напарника, и они спустили с правого борта веревочный трап с деревянными перекладинами. Затем оба вновь отдали честь и пропали из виду.
Мужчина в синем халате внимательно оглядел мостик и надстройку, словно желая убедиться, что оттуда никто не смотрит, после чего заговорил с женщиной, которая, не глядя на него, сбросила белый халат на палубу. Под ним ничего не было. Солнце вызолотило кожу женщины – части тела, которые обычно прикрыты бельем, у нее оказались такими же загорелыми, как все остальное, – и даже на расстоянии сотен метров я видел, что у нее розовые соски. Она была крашеной блондинкой.
Женщина шагнула в проем бортового ограждения, но вместо того, чтобы спуститься по трапу, она замерла на мгновение и мастерски, изящно прыгнула и вошла в воду, почти не подняв брызг над спокойной блестящей гладью залива.
Я решил, что мужчина последует ее примеру, но он подошел к ограждению, вынул из кармана серебряный портсигар, щелкнул им, как делают только актеры в кинофильмах, и раскурил сигарету при помощи зажигалки, которую достал из того же кармана. Он стоял и курил, а женщина вынырнула в десяти метрах от яхты и поплыла размеренными гребками. Над водой то и дело мелькали ее длинные загорелые ноги и чуть более светлые ягодицы. При каждом движении рук мы отчетливо видели ее впалый белый живот, пупок и волосы на лобке.
За один день я увидел больше голых женщин, чем за предыдущие шесть месяцев. А ведь солнце только-только поднялось над горизонтом.
Прошло ровно десять минут, женщина подплыла к трапу и, ничуть не стесняясь, поднялась на палубу. Мужчина набросил ей на плечи белый халат, и они скрылись в ближайшем люке. Мгновение спустя наблюдатели правого борта вернулись на свой пост и вновь принялись осматривать море сквозь бинокли. Они не обмолвились ни словом; я не заметил на их лицах усмешек.
Хемингуэй положил бинокль на капот „Линкольна“.
– Очень любопытно.
Я осмотрел палубу. Впереди и позади главной надстройки под брезентами стояли ящики и контейнеры. На некоторых ящиках виднелись карандашные надписи, но все они были повернуты под таким углом, что я не мог их прочесть. Куда больше меня заинтересовали металлические кронштейны с замысловатыми скобами, установленные в нескольких местах вдоль обоих бортов. Я обратил на них внимание Хемингуэя.
– Орудийные крепления? – спросил он.
– Кажется, пулеметные, – сказал я, хотя ничуть не сомневался в этом. Однажды я плавал на мексиканском катере береговой охраны с такими же кронштейнами. – Для пулеметов пятидесятого калибра.
– Шесть штук, – заметил Хемингуэй. – Разве на частной яхте может быть шесть крупнокалиберных пулеметов?
– Либо один пулемет и шесть позиций для его установки, – ответил я.
Хемингуэй вновь опустил бинокль. Его лицо приняло то же серьезное выражение с плотно сжатыми губами, как при виде трупа в публичном доме. Я разделял его тревогу. Пулемет пятидесятого калибра – страшная штука. Даже на такой дистанции ничто не смогло бы уберечь нас от массивной сверхскоростной пули – даже огромный „Линкольн“. Я ожидал, что Хемингуэй заведет разговор о своих пулеметных ранениях, полученных на Великой войне, но он негромко сказал:
– Ты мой консультант, Лукас. Нельзя ли выяснить, какую книгу Кохлер использовал в качестве ключа для шифра?
– Для этого кому-нибудь придется пробраться на яхту и посмотреть, что там и как. Но это нужно сделать до того, как полиция обыщет каюту Кохлера или кто-нибудь из обитателей судна унесет книгу.
– Судя по всему, полицейские еще не были на яхте, – заметил Хемингуэй. – И, возможно, они не станут заниматься этим делом.
– Это еще почему?
– Если убийство совершили Бешеный жеребец и его дружки, вряд ли им захочется его расследовать.
– Но они не нашли блокнот, – сказал я, похлопав по карману с блокнотом, который Хемингуэй передал мне по пути в город.
– Ты думаешь, Мальдонадо искал именно его? – спросил Хемингуэй.
– Понятия не имею. – Я вновь перевел взгляд на яхту.
Матросы начали драить палубу. Было поздновато для приборки; на большинстве военных судов она завершается еще до того, как солнце полностью выйдет из-за горизонта. Но это был не военный корабль. А утреннее купание блондинки, вероятно, было самым обычным делом, когда яхта стояла на якоре.
– Пожалуй, нам следует осмотреть рубку и каюту Кохлера, прежде чем там появится полиция. Я сегодня же все подготовлю. Посмотрим, на что способна наша организация. Что делать с книгой, если мы ее найдем? Выкрасть?
– В этом нет нужды, – ответил я. – Прочтите название и фамилию автора. Это наверняка общедоступная книга.
Хемингуэй улыбнулся.
– Если мне удастся забросить своего агента на яхту, не хочешь ли ты оказаться этим агентом? Ты ведь должен владеть таким ремеслом.
Я колебался. Было бы глупо подвергнуть себя опасности ареста, а то и чего-нибудь похуже, ведь сейчас речь шла не о пиротехнической атаке на соседскую ферму. Каковы бы ни были цели плавания „Южного креста“, экипаж яхты выглядел весьма внушительно, в действиях его членов чувствовалась военная жилка. Я очень хорошо представлял себе, какое выражение появится на лице Гувера, если кубинское отделение ФБР сообщит ему о том, что одного из агентов ОРС требуется выручить из гаванской тюрьмы… либо бедолагу выловили в порту после того, как крабы полакомились его глазами и мягкими частями тела.
Тем не менее Хемингуэй предлагал типичное следственное мероприятие с применением противозаконных средств, и, кроме меня, в разношерстной контрразведывательной группе Хемингуэя наверняка не было ни одного человека, годного для такой работы.
– Хорошо, – сказал я. – Я согласен, но только если вы предложите разумный план проникновения на борт яхты и ухода оттуда целым и невредимым.
Хемингуэй положил бинокль на заднее сиденье „Линкольна“ и сел за руль. Я обошел автомобиль и занял пассажирское кресло. После восхода прошло уже почти полчаса, и в салоне огромной машины было жарко.
– Я посвящу тебя в свой план за завтраком в „Перла де Сан-Франциско“, кафе Кайзера Гиллермо, – пообещал Хемингуэй. – Когда мы вернемся в финку, я раздам своим людям задания. Потом мы подыщем для Дикарки безопасное жилье, где за ней можно будет присматривать. А вечером, когда стемнеет, мы отправимся взглянуть, какие книги любил читать герр Кохлер.
Как только мы въехали в Старую Гавану, залитую ярким утренним солнцем и источавшую вонь вчерашнего мусора, Хемингуэй затянул песню, которой его обучил старый друг, священник по имени дон Андрее. Он сказал, что посвящает эту песню „Южному кресту“ и всем, кто находится на его борту:
„Мне не нравится место, где ты живешь,
И мне не нравишься ты,
И мне не нравится
Твоя мать-шлюха“.
Скачать книгу [0.39 МБ]
Пирамида