«вторые мозги», которыми так блестяще пользовался Сирил Грей.
Артуэйт же пребывал в плену собственного самомнения, считая себя не только
знатоком, но чуть ли не отцом-основателем всех духовных наук; он выражался
языком, который даже Генри Джеймсу или какому-нибудь Оссиану показался бы
напыщенным и архаичным, и уместен был разве что в устах архангела; он был рабом
глупых книжек, поддельных «Гримуаров XIV века»27 и «ясновидящих» бабушек,
морочивших своими заговорами и снадобьями простой деревенский люд, желавший
вылечить корову или отвадить соседа от рыбной ловли в своем пруду. Артуэйт
опубликовал даже книгу, в которой разоблачал «эти суеверия», однако из книги
становилось ясно, что он сам искренно в них верит, хоть и боится пользоваться.
Так, он клялся «Черным Петухом», считая это менее опасным, чем клятвы «Великого
Гримуара», а точнее, того апокрифа, который молва приписывает папе Гонорию. Ему
хотелось попробовать вызвать Диавола, но он никогда не смел на это решиться. И
все же на свете не было человека, который выполнял бы предписания все) этих
дурацких книжек с такой педантичностью и сознанием исполненного долга, как
Артуэйт.
Во время уже описанного нами медового месяца эту личность нетрудно было
обнаружить на некоей вилле в Неаполе сидящей в кресле, выпрошенном в «Галерее
Витториа», в смокинге модного покроя, ибо он обыкновенно представлялся крупным
дельцом, и выражение лица у него было всегда самое деловое. Прибытие сотоварищей
за новыми указаниями наверняка подвигло бы его к долгим глубокомысленным
рассуждениям о смысле Закона и его приложимости к текущей ситуации.
Изъяснялся же он, как уже говорилось, с большим трудом даже на родном
английском чей-то вопрос или замечание сбивали его с толку, заставляя затыкать
пробоину понятиями из латинского, греческого или еврейского языков, с которыми
он едва был знаком. Слова были для него заклинаниями, и его ум представлял собой
склад разрозненного, ни к чему не пригодного средневекового старья.
После первой серьезной битвы он ощутил себя призванным сообщить своим людям
нечто важное. Он вообще не мог ничего сказать попросту, ему нужен был меньшей
мере драматический монолог.
Первое совещание состоялось через неделю после прибытия в Неаполь.
— Мои далекие предшественники не зря обучали своих верных адептов магии! — начал
он, обращаясь к Гейтсу и Абдулу. — Благодаря мудрости этих протагонистов
герметических Арканов и их последователей, в том числе и современных —juxta nos!
(Среди нас (мал.)) — психоментальность нашей софийной Тавуны (Разум (чар.)).
возросла неимоверно и неодолимо, имен же их, украшающих наши девизы, произносить
не будем, дабы Данайцы (назовем их так для вящей безопасности) не могли
воспрепятствовать нам, ибо не то же ли сказано в хрониках клермонтских Гарудим
относительно Кованое? Однако не ясно ли, что лишь на тонком плане мы можем
теперь сбить этого отщепенца и изгоя, именуемого Греем, quern in Tartarum
conjuro (Да заберет его Тартар (лат.)), с его орбиты, сиречь с пути, исторгнуть
его из ареопага их богомерзкой иерархии? Посему возвещаю вам clam populo (Втайне
от публики (лат)), что все установления протагонистов отныне перестают
акцентироваться безоговорочно, ибо обстоятельства таковы — seel, me judice
(Впрочем, это всего лишь мое мнение (лат)) — что оный отщепенец призвал себе в
помощь самого Сатану, да не произнесены будут иные имена его, quod
reverentissime prolo-quor!m (Говоря с величайшим почтением (лат.)) И эта задача
теперь возлагается на нас, Рыцарей Черного Капитула, действующих in via sua
propria1(своими способами (лат.)) в сей девственной долине и ее lucus tenebrosa
Neapolitanensis (неаполитанской тенистой, священной рощи (лат.)) как
наиважнейшая и наипервейшая! Пышущие жаром пасти их варварского пилума (охраны
(лат.))! скрывают лишь тайную похоть. О, протагонисты и провозвестники Учения,
salutatio in summo imperio, — per to-tam orbem, (Да славятся они всей империей,
всем миром (лат.)) — да поглотит его не именованный словом гром Орка и
Флегетона! Sufficit! (довольно (лат.))
Турецкий дипломат легко понимал девять языков, но из этой речи не понял ни
слова. Гейтс, знавший Артуэйта много лет, объяснил, что вся эта речь, столь
странная на первый слух, означает лишь, что им следует убить Сирила Грея при
первой же возможности, но чтобы уж без промахов и ошибок, ибо таково и было, в
сущности, желание их главного начальника, если отвлечься от подробностей.
Совещание, начавшееся столь многообещающе, слишком скоро сделалось занудным. Да
и как могло быть иначе? Артуэйт был медлителен от природы и умом, и речью; чтобы
разговориться, ему требовалась большая разминка, но и тогда он продолжал
путаться в длинных фразах и в малознакомых словах настолько, что его слушателям
оставалось лишь догадываться, что же он хотел сказать им в своей многочасовой
лекции, и вообще имел ли он что-то сказать им. Однако это совещание все же не
осталось безрезультатным, ибо сотоварищи в конце концов уяснили себе, что от них
требуется устроить вторжёние в крепость противника путем наложения заклятия на
продукты, которые обитатели замка вынуждены покупать на рынке.
Для этой цели была избрана чрезвычайно вкусная и очень популярная в Неаполе
рыба, именуемая vongole, потому что «ее кармический статус и способ обработки»
имели, по словам Аргуэйта, характер Клифот.
А посему в эти дары моря следовало вселить дух Марса, причем не какой-нибудь
(ибо их много), а именно тот; «который носит печать Бар-Завеля», чтобы
отведавшие их пали жертвой горячки, ибо горячка всех видов считается подчиненной
Марсу.
Единственным недостатком этого плана было то, что у брата Онофрио было заведено
не только проверять все, доставляемые в замок продукты, но обязательно проводить
над ними ритуал очищения и освящения; а еще у него был помощник, специально им
обученный биометрически определять, что или кто может быть с этими продуктами
связано.
Рыба была немедленно определена как «заряженная» марсианской энергией; широко
ухмыльнувшись, брат Онофрио обратился к высшему, божественному началу Марса,
перед которым даже демон Бар-Завель «ежедневно трепещет», и, начав таким образом
боевые действия, приступил к обильной трапезе, поедая всю принесенную рыбу сам.
В результате этого с несчастным Артуэйтом случился приступ жесточайшего
кишечного расстройства, которым он и промучился добрых двое суток, почти не
вставая с постели. Гейтс в этом сражении не участвовал, понимая, насколько
опасной и рискованной могла стать вся затея для излишне торопливого деятеля. Сам
он за это время успел сделать одно очень полезное дело. Отправившись в
деревенскую церковку, расположенную у самого склона Позилиппо, он договорился со
священником, что тот будет пускать его на колокольню — под тем предлогом, что он
художник. Гейтс и в самом деле умел неплохо писать акварелью; некоторые находили
даже, что этюды удаются ему лучше, чем стихи. После этого он десять дней кряду
наблюдал за «Сачком», изучая распорядок дня и привычки его обитателей. Его
взгляда не могло избежать ничто из происходившего там, и он очень скоро
убедился, что самое важное наверняка происходило не в саду, а в доме. Ему было
непонятно лишь, почему те люди, на которых было велено обратить особое внимание,
очевидно не занимались никакой магией, ведя себя, как обыкновенные влюбленные,
беззаботно наслаждающиеся выпавшей на их долю поездкой на юг. Однако Дуглас был
Пирамида