Что там такое наболтал Джулиан насчет того, что они-де поднимутся и это пройдет незамеченным? Ведь вот же, в глубинах моря отмечено какое-то движение! Впрочем, конечно же, это просто нелепо! И усилием воли я прогнал страх, захлестнувший меня по прочтении статьи. Уж какие бы там пертурбации ни происходили на глубине, это просто случайность и причина их с поведением моего брата никак не связана.
Так что вместо того, чтобы поразмыслить о причине стольких диких происшествий той злополучной ночи, я возблагодарил звезды, что Джулиан отделался лишь мимолетным упоминанием в прессе, — ведь скандальное происшествие немало повредило бы нам обоим, получи оно широкую огласку.
Не то чтобы что-то из этого волновало Джулиана! Его не волновало вообще ничего, ибо в том полубессознательном состоянии, в каком его обнаружила полиция, он пробыл более года. В течение упомянутого года его странные галлюцинации имели характер столь фантастический, что психологи на такого пациента надышаться не могли: один известный психиатр с Харли-стрит[95 - Харли-стрит — улица в Лондоне, где находятся приемные ведущих врачей-консультантов, клиники и больницы.] даже посвятил ему целое исследование. Более того, по прошествии первого месяца достойный доктор настолько заинтересовался проблемой моего брата, что даже отказался от всякой платы за содержание и лечение Джулиана; и хотя я часто навещал Джулиана — всякий раз, наезжая в Лондон, — доктор Стюарт не желал слушать никаких протестов и не позволял мне вознаградить его услуги. Пациент являл собою случай настолько странный, что доктор утверждал, будто ему воистину посчастливилось иметь возможность изучать разум настолько фантастический. Теперь я просто поражаюсь, что тот же самый человек, выказавший столько понимания в обращении с моим братом, в моем случае понимания лишен напрочь; однако ж события повернулись так, что изменить положение вещей я не в состоянии. Итак, было ясно, что брат мой — в хороших руках, и в любом случае я вряд ли мог себе позволить настаивать в вопросах оплаты: гонорары доктор Стюарт взимал астрономические.
Вскорости после того, как доктор Стюарт «принял Джулиана к себе», я начал изучать братнины звездные карты, как астрономические, так и астрологические, и глубоко зарылся в его книги об оккультных науках и искусствах. В течение того периода я прочел немало специальной литературы и подробно ознакомился с трудами Фермольда, Леви,[96 - Элифас Леви — литературный псевдоним Альфонса-Луи Констана (1820–1875), французского оккультиста и писателя.] Принна и Джезраэля, и — в неких темных закоулках Британского музея — я содрогался, погружаясь в литературные безумствования Магнуса, Глиннда и Альхазреда. Я прочел «Текст Р’льеха» и «Повествования Йохансена», изучил легенды о затонувших Атлантиде и Му. Я корпел над рассыпающимися от старости томами в частных коллекциях и отслеживал все источники океанических легенд и мифов, с которыми сталкивала меня судьба. Я прочел рукопись Эндрю Фелана и показания Эйбела Кейна, свидетельство Клерборна Бойда, изложение Нейланда Колума и повествование Горвата Блейна. Моему недоверчивому взгляду предстали бумаги Джефферсона Бейтса, и ночами я лежал без сна, размышляя о предполагаемой судьбе Еноха Конджера.
Мог бы и не трудиться, на самом-то деле.
Все вышеупомянутые изыскания заняли чуть ли не год, но и по завершении их я ничуть не приблизился к разгадке тайны безумия моего брата. Нет, наверное, это не совсем так. По зрелом размышлении я решил, что вполне возможно сойти с ума после того, как побродишь по этаким темным дорогам: особенно такому человеку, как Джулиан, который изначально отличался повышенной впечатлительностью. Однако ж такой ответ, как мне казалось, был далеко не полон. В конце концов, Джулиан интересовался эзотерикой всю свою жизнь, и я по-прежнему не видел причины, с какой стати интерес этот внезапно принял столь пугающий размах. Нет, я пребывал в уверенности, что все началось с того сна на Сретение.
Но в любом случае год прошел не напрасно. Я по-прежнему ни во что такое не верил — ни в темные реликты стародавних времен, великих древних богов, что ждут в океанской пучине, ни в нависшую над человечеством опасность в обличье кошмарных морских жителей, ровесников начала времен, — как мог я в такое поверить и сохранить здравый рассудок? Но по части темных тайн исконной Земли я стал настоящим знатоком. А некоторые аспекты моего странного исследования меня не на шутку заинтересовали. Я имею в виду то, что прочел о поразительно похожих случаях Джо Слейтера, бродяги с Кэтскиллских гор в 1900–1901 годах, Натаниэля Уингейта Пейсли из Мискатоникского университета в 1908–1913 годах и Рэндольфа Картера из Бостона, чье исчезновение в 1928 году было тесно связано с необъяснимым явлением Свами Чандрапутры в 1930 году. Правда, я изучил и другие примеры предполагаемой одержимости демоном — все столь же неоспоримо засвидетельствованные, — но те, что я упомянул, кажутся особенно значимыми — слишком уж близко они соответствуют ужасному случаю с моим братом, рассмотрением которого я и занимался.
Время пролетело быстро; однажды июльским утром 1963 года я обнаружил в почтовом ящике письмо от доктора Стюарта с сообщением о том, что Джулиан стремительно идет на поправку, — и каким же нежданным потрясением, исполненным, впрочем, облегчения и радости, оно для меня явилось! Вообразите мое изумление и ликование, когда, приехав в Лондон на следующий же день и отправившись прямиком в приемную доктора Стюарта, я обнаружил, что психическое здоровье моего брата — насколько можно было судить за время столь недолгое — полностью восстановилось. Собственно говоря, доктор сам сообщил мне по прибытии, что Джулиан совершенно поправился — поправился всецело и полностью едва ли не за одну ночь. Однако я не был в том столь уверен: мне все еще мерещились одна-две аномалии.
Однако, не считая этих нескольких мелочей, улучшение в состоянии брата наблюдалось воистину грандиозное. Когда я видел брата в последний раз — всего-то какой-нибудь месяц назад! — от неизмеримой глубины его бреда мне сделалось физически дурно. В тот раз я постоял рядом с ним перед зарешеченным окном, сквозь которое, как мне рассказывали, он целыми днями слепо глядит на север, и в ответ на мое тщательно обдуманное приветствие Джулиан произнес: «Ктулху, Отуум, Дагон; Глубоководные во Тьме; все грезят во сне, дожидаясь пробуждения…» Кроме этой бессмысленной мифологической тарабарщины, мне так и не удалось тогда ничего от него добиться.
Что за благая перемена! На сей раз он сердечно со мной поздоровался — хотя мне и померещилось, будто узнал он меня не сразу, — и, радостно потолковав с ним какое-то время, я пришел к выводу, что, насколько я могу судить и если не считать одной-единственной новой странности, передо мною — тот же самый человек, которого я знал до злосчастного приступа. Упомянутая идиосинкразия состояла всего-то-навсего в том, что у Джулиана развилась престранная фотофобия и теперь он носил громадные, закрытые защитные очки с темными линзами, не позволяющими увидеть его глаза даже сбоку. Но как обнаружилось впоследствии, даже этим загадочным очкам было свое объяснение.
Пока Джулиан готовился к возвращению в Глазго, доктор Стюарт позвал меня к себе в кабинет, чтобы я подписал необходимые документы на выписку, и рассказал мне о чудесном выздоровлении моего брата. Выяснилось, что однажды утром, лишь неделю назад, зайдя в палату к своему необычному пациенту, доктор обнаружил, что Джулиан с головой забился под одеяло. И отказывался даже нос высунуть наружу, равно как и не позволял снять с себя одеяло до тех пор, пока доктор не согласился принести ему эти самые очки с темными линзами. При всей странности этой приглушенной просьбы, потрясенный психиатр возликовал: впервые после начала лечения Джулиан продемонстрировал некий осознанный интерес к жизни.
Очки оказались на вес золота: с их появлением Джулиан стремительно прогрессировал до нынешнего нормального состояния. Доктора удручало лишь одно: на сегодняшний день Джулиан категорически отказывался расстаться с очками, он просто-напросто уверял, что свет режет ему глаза! Однако ж, до известной степени, как сообщил мне достойный доктор, этого следовало ожидать. За время долгой болезни Джулиан настолько выпал из привычного мира, что его органы чувств за ненадобностью отчасти атрофировались — в буквальном смысле слова перестали функционировать. Выздоровев, он оказался в положении человека, который, долго просидев в темной пещере, внезапно обрел свободу и вырвался в яркий и солнечный внешний мир. Этим же отчасти объяснялась и некоторая неуклюжесть, сопровождавшая каждое движение Джулиана в первые дни после его выздоровления. Один из ассистентов доктора к слову заметил, как странно мой брат обвивал руками предметы (причем даже самые мелкие!), которые хотел поднять или рассмотреть поближе, — как если бы позабыл, для чего существуют пальцы! А еще поначалу пациент не столько ходил, сколько ковылял вперевалку, на манер пингвина, и его новообретенные способности к осмысленному выражению мыслей порою самым странным образом отказывали — и речь его деградировала до гортанной, шипящей пародии на английский язык. Но все эти аномалии исчезли уже спустя несколько дней, и нежданное выздоровление Джулиана осталось полной загадкой — точно так же, как и сама болезнь.
В купе первого класса на поезде Лондон — Глазго, по пути на север, я, исчерпав все самые банальные вопросы, что мне хотелось задать моему выздоровевшему брату (что характерно, отвечал он сдержанно-уклончиво), я достал книжицу карманного формата и погрузился в чтение. Спустя несколько минут, потревоженный гудком встречного поезда, я ненароком поднял глаза — и безмерно обрадовался, увидев, что мы с Джулианом в купе одни. Ибо брат мой явно обнаружил в старой газете нечто интересное, и не хочу и думать, что могли подумать посторонние люди при виде выражения его лица… По мере того как он читал, черты его исказила неприятная и, да, можно сказать, злобная гримаса: смесь жестокого сарказма, мрачного триумфа и непередаваемого презрения. Впечатление усугубляли необычные очки. Я несколько опешил, но не сказал ни слова, и позже, когда Джулиан вышел в коридор подышать свежим воздухом, я взял газету и заглянул в раздел, который он читал и который, по всей видимости, пробудил в нем такую гамму чувств. Я тотчас же увидел, что именно его так потрясло, и тень былого страха промелькнула в моем сознании, пока я в свой черед изучал статью. То, что я прочел, явилось для меня новостью, и неудивительно: с тех пор как год назад начался весь этот ужас, я в газеты не заглядывал, но ощущение было такое, словно это тот же самый выпуск. Все здесь, ничего не пропущено: события той недоброй ночи повторялись почти в точности — душевнобольные активизировались по всей стране, прежде нормальные люди внезапно принялись совершать безумные, чудовищные поступки, в центральных графствах оживились разнообразные секты и сатанинские культы, на побережье под Харденом снова видели морских тварей, а в Котсуолде происходило нечто и вовсе необъяснимое.
Стылое дыхание неведомых океанских глубин заледенило мне сердце. Я поспешно пролистал оставшиеся страницы и едва не выронил газету, обнаружив то, что почти ожидал найти. Ибо между Гренландией и северной оконечностью Шотландии вновь были зарегистрированы подводные пертурбации. Более того — я машинально глянул на дату наверху страницы по центру и убедился, что газета — недельной давности… Впервые она появилась в ларьках тем самым утром, когда доктор Стюарт обнаружил моего брата скорчившимся под одеялом в палате с зарешеченными окнами.
Однако ж, по всей видимости, страхи мои были безосновательны. По возвращении в наш дом в Глазго первое, что сделал мой брат, к вящему моему восторгу и удовольствию, так это уничтожил все свои старые книги о древнем знании и колдовстве. Но вернуться к сочинительству он даже не пытался. Напротив, бесцельно слонялся по дому, точно потерянный, и, как мне казалось, досадовал на те проведенные в трансе месяцы, о которых, по его словам, ничего не помнил. И ни разу, вплоть до ночи его смерти, не видел я его без очков. Думается, он даже спать в них ложился, однако ж что это значит, я постиг значительно позже — равно как и смысл его невнятицы в ту ночь у меня в спальне.
Так вот, об очках: меня заверили, что светобоязнь со временем пройдет, однако дни текли, и становилось все очевиднее, что обещаниям доктора Стюарта оправдаться не суждено. А что прикажете думать о еще одном замеченном мною изменении? Если раньше Джулиан был робок и застенчив и вялый его подбородок вполне соответствовал слабости характера, то теперь его словно подменили: он самоутверждался в сущих мелочах и при любой возможности, а лицо его — особенно губы и подбородок — обрело твердость и жесткость, прежде ему совершенно чуждые.
Все это несказанно меня озадачивало, а по мере того, как шли недели, я все яснее осознавал, что с моим изменившимся братом далеко не все в порядке, напротив — что-то серьезно не так. В придачу к его мрачной задумчивости Джулиана терзал какой-то тайный страх. Отчего он отказывается говорить о чудовищных кошмарах, что то и дело вторгаются в его ночной покой? Небо свидетель, он и без того спал мало, а когда засыпал, то частенько будил меня, бормоча во сне о тех же ужасах, что одолевали его в течение затяжной болезни.
Но затем, в середине октября, Джулиан и в самом деле переменился к лучшему — во всяком случае, мне так показалось. Он слегка приободрился и даже порылся в старых рукописях, в том числе и давно оставленных, хотя не думаю, чтобы он над ними действительно работал. А ближе к концу месяца он преподнес мне сюрприз. Уже какое-то время, сообщил Джулиан, он обдумывает в голове один замечательный сюжет, вот только, хоть убей, никак не получается толком им заняться. Над этой повестью он намерен работать сам, без соавтора, и ему понадобится проделать немало предварительных исследований: ведь материал необходимо тщательно подготовить. Джулиан спросил, согласен ли я потерпеть его капризы, пока книга пишется, и не нарушать его покоя — насколько позволяет наше скромное жилище. Я со всем согласился, хотя никак не мог взять в толк, зачем ему понадобилось врезать в дверь замок или, если на то пошло, зачем он прибрался в просторном подвале — дескать, «пригодится на будущее». Не то чтобы я пытался оспаривать его действия. Брат сказал, что нуждается в уединении, — и я не собирался ему мешать, насколько это в моих силах. Но признаю, любопытство во мне разыгралось.
С тех пор я видел брата только за трапезой — а за стол он садился не так уж и часто — и еще когда он выходил из комнаты, чтобы отправиться в библиотеку за книгами, что проделывал всякий день с пунктуальной точностью часового механизма. В ходе первых таких вылазок я подгадывал так, чтобы оказаться вблизи от входной двери к моменту его возвращения, ибо я по-прежнему ломал голову, что за произведение он пишет, и думал, что, возможно, получу хоть какое-то представление, глянув на его книги.
Но справочные издания, принесенные Джулианом из библиотеки, лишь усилили мое недоумение. Зачем, ради всего святого, ему понадобились «Рентгеновские лучи» Шалла, «Ядерное оружие и ЯСУ» Лаудера, «Расширяющаяся Вселенная» Кудерка, «Человек и энергоносители» Уббелоде, «Чудеса современной науки» Кина, «Психиатрия сегодня» Стаффорда Кларка, «Эйнштейн» Шуберта, «Мир электричества» Гебера и все бессчетные выпуски журналов «Нью сайентист» и «Прогресс оф сайенс», которые он всякий день пачками притаскивал в дом? И однако ж ровно ничего в его занятиях не давало мне повода для беспокойства, как в былые времена, когда он читал что угодно, только не научную литературу, а главным образом те чудовищные книги, которые теперь, слава богу, уничтожил. Я отчасти успокоился — но спокойствию моему не суждено было продлиться долго.
Однажды в середине ноября — в восторге от того, как я успешно справился с особенно непростой главой в моей собственной медленно обретающей форму книге, я заглянул к Джулиану, чтобы поведать о своем триумфе. Я не видел брата все утро и теперь, постучав и не получив ответа, зашел к нему — и обнаружил, что Джулиан в отлучке. В последнее время у него вошло в привычку, уходя, запирать комнату; странно, что на сей раз он этого не сделал. Более того, нарочно оставил дверь открытой, чтобы я обнаружил записку, оставленную мне на туалетном столике. На большом машинописном листе белой бумаги корявыми, разъезжающимися буквами было нацарапано краткое, чисто деловое послание:
«Филлип!
Я уехал в Лондон на четыре-пять дней. По работе. Брит. музей…
Джулиан».
Я не без досады повернулся, чтобы уйти, и вдруг заметил в изголовье кровати небрежно брошенный братнин дневник. Сама книжица меня нимало не удивила — до своей болезни Джулиан регулярно вел такого рода записи. Совать нос в чужие дела я не привык и тут же и вышел бы за дверь, если бы не углядел на открытой, исписанной от руки странице слово — или имя — «Ктулху».
Мелочь, не более… и однако ж в мыслях моих тотчас же всколыхнулся рой сомнений. Уж не Джулианова ли болезнь снова дает о себе знать? Что, если мой брат все еще нуждается в помощи психиатра, что, если его галлюцинации возвращаются? Помня, что доктор Стюарт предупреждал меня о возможности рецидива, я счел своим долгом подробно изучить исповедь брата — и тут я, похоже, столкнулся с непреодолимой проблемой. Трудность состояла вот в чем: прочесть дневник я не мог: записи велись совершенно чужеродной, загадочной клинописью — что-то подобное я видел разве что в книгах, которые Джулиан бросил в огонь. Эти странные знаки явственно напоминали минускулы и группы точек в «Г’харнских фрагментах» — помню, как поразили они меня в статье об этих текстах в одном из Джулиановых археологических журналов. Но сходство было поверхностным: в дневнике я не разобрал ничего, кроме одного-единственного слова «Ктулху», и даже его Джулиан перечеркнул, словно по зрелом размышлении взамен вписал над ним какие-то странные каракули.
Решение далось мне без особого труда. В тот же день, прихватив с собою дневник, я отправился на дневном поезде в Уорби. Автором вышеупомянутой статьи о «Г’харнских фрагментах» был хранитель музея в Уорби, профессор Гордон Уолмзли из Гуля, который, к слову сказать, уверял, что первым перевел пресловутые фрагменты — да, именно он, а не эксцентричный, давно сгинувший в никуда антикварий и археолог сэр Эймери Венди-Смит. Профессор был общепризнанным специалистом по Фитмарскому камню — той же эпохи, что и Розеттский камень, с его основными надписями с использованием двух видов египетских иероглифов, — и по письменам Гефской колонны, а также за ним числились еще несколько переводов или блистательных подвигов дешифровки древних текстов.
Воистину, мне очень повезло застать его в музее, поскольку спустя неделю он улетал в Перу, где его лингвистическим талантам предстояло очередное испытание. Тем не менее при всей его занятости он крайне заинтересовался дневником, спросил, откуда скопированы пресловутые иероглифы, и кем, и с какой целью? Я солгал, сказав, что брат срисовал надписи с некоего черного каменного монолита где-то в горах Венгрии, ибо я знал, что такой камень и впрямь существует — о нем упоминалось в одной из Джулиановых книг. Выслушав мою выдумку, профессор подозрительно сощурился, однако ж странные письмена так его заинтересовали, что он тут же и позабыл о своих сомнениях. С этого момента и вплоть до того времени, как я покинул его кабинет, расположенный в одном из музейных помещений, мы не обменялись ни единым словом. Он с головой ушел в содержание дневника и, по-видимому, совершенно позабыл о моем присутствии в комнате. Однако ж прежде, чем уйти, я взял с него слово, что дневник будет возвращен по моему адресу в Глазго в течение трех дней, вместе с приложенной копией перевода, если расшифровать иероглифы удастся. По счастью, профессор не спросил, зачем мне перевод.
Моя вера в таланты профессора в итоге подтвердилась — но, увы, слишком поздно. Ибо Джулиан вернулся в Глазго поутру третьего дня — на сутки раньше, чем я ожидал, а дневник мне так и не вернули, — и брат быстро обнаружил потерю.
Я без особого энтузиазма работал над книгой, когда явился брат. Должно быть, он первым делом заглянул к себе. Внезапно я всей кожей почувствовал его присутствие. Я так глубоко погрузился в мир своих идей и образов, что не слышал, как открылась дверь, и между тем осознал, что здесь, рядом со мной, что-то есть. Я говорю «что-то» — именно такое ощущение у меня и возникло! За мной наблюдали — и при этом, как мне казалось, отнюдь не человеческое существо. Я опасливо обернулся — короткие волоски на шее встали дыбом, словно оживленные некой сверхъестественной силой. В дверном проеме стоял Джулиан — и в лице его читалось выражение, которое я могу описать не иначе как отталкивающее. А в следующий миг его чудовищно искаженные черты расслабились, как бы сокрылись за непроницаемыми черными очками, и он делано улыбнулся.
— Филлип, я, кажется, куда-то свой дневник задевал, — медленно протянул он. — Я только из Лондона — и нигде его не нахожу. Ты ведь его не видел, правда? — В голосе его прозвучал намек на издевку — как невысказанное обвинение. — На самом деле дневник мне не нужен, но я там записал особым кодом кое-что — идеи для моей книги. Я, так и быть, открою тебе секрет! Я пишу — фэнтези! Ну, то есть — некий гибрид ужасов, научной фантастики и фэнтези: нынче все по ним с ума сходят, нам давно пора выйти на этот рынок. Я покажу тебе черновой вариант, как только он будет готов. А теперь, раз уж ты моего дневника не видел, прошу меня простить, я хочу над своими заметками поработать.
И Джулиан быстро вышел из комнаты, не дав мне возможности ответить, — и если я скажу, что не порадовался его уходу, это будет беззастенчивая ложь. Не могу не отметить, что с его исчезновением ощущение чуждого присутствия тоже развеялось. Колени у меня внезапно подогнулись, комнату окутала жутковатая аура недоброго предчувствия — точно темное облако сгустилось. И это чувство не прошло, нет, — скорее усилилось с наступлением вечера.
В ту ночь, лежа без сна, я снова и снова прокручивал в голове странности Джулиана, пытаясь в них разобраться. Фэнтези, значит, пишет? Неужто и вправду? Очень не похоже на Джулиана; и почему, если речь идет всего-навсего о книге, он, не найдя дневника, смотрел так страшно? И зачем вообще записывать историю в дневнике? О! Прежде ему нравилось читать всякую мистику — нравилось чрезмерно, как я объяснял выше, — но он в жизни не выказывал стремления писать что-то подобное! А потом еще эти библиотечные книги! Не похоже, что они могут пригодиться в процессе сочинения фэнтези! Но было еще что-то, нечто, что мелькало перед моим внутренним взором, но в фокус не попадало. И тут меня осенило — вот что не давало мне покоя с того самого момента, как я впервые увидел дневник: где, во имя всего святого, Джулиан научился писать иероглифами?
Вот оно!
Нет, я не верил, что Джулиан в самом деле пишет книгу. Это просто-напросто отговорка, чтобы сбить меня со следа. Но с какого следа? Чем он, собственно, занимается? О! Ответ самоочевиден: он на грани очередного нервного срыва, и чем скорее я свяжусь с доктором Стюартом, тем лучше. Все эти беспорядочные мысли долго не давали мне уснуть; если брат и шумел опять той ночью, я его не слышал. Я так измучился душой, что, едва сомкнув глаза, уснул мертвым сном.
Не странно ли это — свет дня обладает силой рассеивать худшие ужасы ночи! Поутру страхи мои заметно улеглись, и я решил выждать еще несколько дней, прежде чем обратиться к доктору Стюарту. Джулиан провел все утро и весь день, запершись в подвале, и наконец — вновь встревожившись с приближением ночи — я твердо решил по возможности поговорить с ним за ужином. В ходе трапезы я обратился к брату, посетовал на его кажущиеся странности и с деланым смехом упомянул о своих опасениях насчет рецидива. Ответы Джулиана меня несколько огорошили. Он утверждал, что перебрался работать в подвал исключительно по моей вине: ведь подвал — единственное место, где он может уединиться. Над моими словами о рецидиве он от души посмеялся, уверяя, что в жизни лучше себя не чувствовал! Когда он снова упомянул «уединение», я понял, что он намекает на злополучную пропажу дневника, и пристыженно замолчал. И мысленно проклял профессора Уолмзли вместе со всем его музеем.
Однако ж вопреки всем убедительным заверениям моего брата та ночь выдалась хуже всех прочих, вместе взятых, ибо Джулиан стонал и бормотал во сне, не давая мне и глаз сомкнуть. Так что, поздно поднявшись утром тринадцатого числа, измученный, невыспавшийся и одолеваемый мыслями, я понял, что скоро придется принимать решительные меры.
В то утро я видел Джулиана лишь краем глаза, на пути из его комнаты в подвал, и лицо его покрывала трупная бледность. Я предположил, что его сны действуют на него так же плохо, как и на меня, однако ж он не казался ни усталым, ни подавленным — напротив, словно бы пребывал во власти лихорадочного возбуждения.
Я встревожился еще больше и даже нацарапал два письма доктору Стюарту, но в итоге смял их и выбросил. Если Джулиан искренен в том, что касается его занятий, то стоит ли подрывать его ко мне доверие — то немногое, что от него осталось! А если неискренен? Меня снедало болезненное нетерпение узнать наконец, чем завершатся его странные занятия. Тем не менее дважды в течение дня, в полдень и позже, уже вечером, когда страхи, как обычно, подчинили меня себе, я громко барабанил в дверь подвала и требовал объяснить, что там происходит. Эти мои попытки пообщаться брат полностью проигнорировал, но я был твердо намерен переговорить с ним. Когда он наконец вышел из подвала — а час уже был поздний, — я дожидался его у двери. Он повернул ключ в замке, встав так, чтобы помешать мне заглянуть внутрь, и вопросительно воззрился на меня из-за этих своих кошмарных очков, прежде чем изобразить пародию на улыбку.
— Филлип, ты терпеливо сносил все мои прихоти, — промолвил он, беря меня под локоть и уводя вверх по ступеням, — и я знаю, что на сторонний взгляд я вел себя в высшей степени необъяснимо и странно. На самом деле все очень просто, но прямо сейчас я не могу объяснить, чем я занят. Просто доверься мне — и жди. Если ты опасаешься, что я — в преддверии нового приступа, хм, болезни, выбрось это из головы. Со мной все в полном порядке. Мне просто нужно еще немного времени, чтобы все закончить, — и тогда, послезавтра, я сам свожу тебя в подвал и покажу, что у меня там, — добавил он через плечо. — Все, о чем я прошу, — потерпи еще один-единственный день. Знай, Филлип, тебя ждет неописуемое потрясение, и после ты все поймешь. Не проси меня что-либо объяснять сейчас — ты просто не поверишь ни единому слову! Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, как говорится; и когда я отведу тебя вниз, ты все увидишь своими глазами.
Доводы Джулиана звучали вполне разумно и здраво — пусть и несколько возбужденно: он разволновался, точно ребенок, которому не терпится похвастаться новой игрушкой. Мне очень хотелось ему верить — так что я позволил с легкостью себя уговорить, и мы вместе сели за поздний ужин.
Утро четырнадцатого числа Джулиан провел, перетаскивая все свои записи — их оказались кипы и кипы, я даже представить себе не мог, сколько их! — и всякую всячину в небольших картонках из комнаты в подвал. Наспех пообедав, он отправился в библиотеку «кое-что проверить напоследок» и вернуть последнюю порцию книг. В его отсутствие я спустился в подвал и обнаружил, что дверь он запер и ключ унес с собой. Вернувшись, брат снова заперся внизу на весь вечер, а вышел поздно, в настроении странно приподнятом. Еще позже, когда я уже ушел на покой, Джулиан постучался ко мне.
— Ночь сегодня выдалась на диво ясная, я тут подумал, погляжу-ка на небо… звезды меня всегда завораживали, а ты разве не знаешь? Но из окна в моей комнате их почитай что и не видно. Буду тебе, Филлип, страшно признателен, если ты разрешишь мне немного посидеть здесь, у окна…
Скачать книгу [0.50 МБ]
Пирамида