– Так и есть. Я опять занемог.
Эдди посмотрел на пылающие щеки стрелка, на его потрескавшиеся губы, и кивнул.
– Я надеялся, что обойдется, но я не так уж удивлен, старик. Вдарить по микробам ты вдарил, но на цикл не хватило. У Балазара было слишком мало кефлекса.
– Я тебя не понимаю.
– Если не принимать пенициллиновый препарат достаточно долго, инфекция не дохнет. Ты просто загоняешь ее в подполье. Проходит несколько дней, и она возвращается. Нам понадобится еще кефлекс; впрочем, здесь по крайней мере есть дверь, через которую можно за ним сходить. В нужный момент от тебя потребуется только одно: не психовать. – Но при этом Эдди печально размышлял о том, что у Одетты нет ног, а переходы, которые приходится совершать в поисках воды, становятся все более долгими. Интересно, задумался он, мог ли Роланд выбрать более неподходящий момент, чтобы заболеть снова? Такую возможность Эдди допускал; он просто не понимал, как.
– Мне нужно рассказать тебе кое-что про Одетту.
– Ее зовут Одеттой?
– Угу.
– Чудесное имя, – сказал стрелок.
– Ага. Я тоже так подумал. А вот то, как она воспринимает это место, не так уж чудесно. Ей кажется, будто она не здесь.
– Знаю. И я ей не слишком нравлюсь, верно?
«Нет, – подумал Эдди, – но это не мешает ей считать тебя паскудной галлюцинацией». – Вслух он этого не сказал, только кивнул.
– Причины тут почти одни и те же, – продолжал стрелок. – Видишь ли, это не та женщина, которую я перенес сюда. Вовсе не та.
Эдди уставился на него и вдруг кивнул, объятый сильным волнением. Смазанный промельк в зеркале… то оскаленное лицо… Роланд прав. Господи Иисусе, конечно, он прав! Это была вовсе не Одетта!
Потом Эдди вспомнил руки, небрежно трогавшие шрамы, а до этого так же небрежно взявшиеся набивать большую дамскую сумочку блестящим хламом… почти как если бы женщине хотелось попасться.
Руки в кольцах.
В этих самых кольцах.
«Но это необязательно означает, что и руки были эти самые», – подумал он в исступлении, однако эта мысль задержалась всего на миг. Во время спора с Одеттой Эдди успел внимательно рассмотреть ее руки. Это были те самые руки – нежные, с длинными пальцами.
– Нет, – продолжал стрелок. – Не та. – Голубые глаза внимательно изучали Эдди.
– Ее руки…
– Послушай, – сказал стрелок, – послушай внимательно. Быть может, от этого зависят наши жизни – моя, поскольку мной вновь овладевает недуг, и твоя, поскольку ты влюбился в эту женщину.
Эдди ничего не сказал.
– Она – это две женщины в одном теле. Она была одной из них, когда я вошел в нее, и другой, когда я вернулся сюда.
Теперь Эдди ничего не мог сказать.
– Было и что-то еще. Что-то странное. Но то ли я не понял, что это, то ли понял, но оно ускользнуло от меня. Мне это показалось важным.
Взгляд Роланда скользнул мимо Эдди к инвалидному креслу. Оно, точно выброшенное на мель суденышко, одиноко стояло на морском берегу, там, где обрывался его короткий след, тянувшийся из ниоткуда. Потом стрелок опять посмотрел на Эдди.
– Я очень мало понимаю, что это или как такое может быть, но ты должен быть начеку. Понимаешь?
– Да. – Эдди показалось, что ему почти нечем дышать. Он понимал (по крайней мере, в доступном заядлому кинозрителю объеме), о какого рода вещах говорит стрелок, но на объяснения ему не хватало воздуха. Пока не хватало. Словно Роланд пнул его так, что дух вон.
– Хорошо. Потому что женщина, в которую я вошел по другую сторону двери, была так же страшна, как омарообразные твари, что выползают по ночам.
4.ДЕТТА НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ
«Ты должен быть начеку», – сказал стрелок, и Эдди согласился, но стрелок знал, что Эдди не понимает, о чем речь; дальняя, невредимая половина сознания Эдди, в которойбывает заложено или не заложено выживание, не получила сигнала.
Стрелок понимал это.
На счастье Эдди, он это понимал.
Среди ночи Детта Уокер резко открыла глаза. Они были полны звездного света и ясного ума.
Она вспомнила все: как дралась с ними, как они привязали ее к креслу, как дразнили и обзывали: сука черномазая, сука черномазая.
Она вспомнила, как из волн полезли чудища, и тот мужик, что постарше, убил одного из них. Парень помоложе развел костер и занялся готовкой, а потом с ухмылочкой протянул ей нанизанное на палочку дымящееся мясо морского урода. Она вспомнила, что плюнула в белое рыло этого сопляка, и ухмылочка превратилась в злобную, сердитую гримасу. Беложопый саданул ее снизу в челюсть и сказал: «Ну, ничего, еще передумаешь, стерва ты черная. Погоди, вот увидишь». Потом они с Настоящим Гадом расхохотались. Настоящий Гад показал ей кусок говядины, насадил на вертел и принялся не спеша печь над костром, пылавшим на чужом, враждебном берегу, куда ее завезли.
От медленно подрумянивающейся говядины шел чрезвычайно соблазнительный запах, но она не подавала виду. Даже когда молодой замахал у нее перед лицом ломтем мяса, выпевая ну, кусни, сука черномазая, давай-давай, кусни, Детта сдержалась и сидела, как каменная.
Потом она забылась сном, и вот сейчас проснулась. Веревки, которыми ее связали, исчезли. Она больше не сидела в кресле – она лежала на одном одеяле, укрытая другим; лежала намного выше линии прилива, у которой все еще бродили, о чем-то спрашивая и порой выхватывая из воздуха невезучую чайку, омарообразные твари.
Она посмотрела влево и ничего не увидела.
Она посмотрела вправо и увидела двоих спящих, закутанных в массу одеял. Ближе лежал тот, что помоложе. А Настоящий Гад снял портупеи и положил рядом с собой.
Револьверы еще были в кобурах.
«Ты крупно ошибся, козел», – подумала Детта и перекатилась на правый бок. Зернистый хруст и скрип песка под ее телом не были слышны в хоре ветра, волн, вопрошающих созданий. Блестя глазами, она медленно поползла по песку (сама – точно один из чудовищных омаров).
Добравшись до портупей, Детта вытащила револьвер.
Он был очень тяжелым, рукоятка в ее ладони – гладкой, какой-то самостоятельно смертоносной. Тяжесть не вызвала беспокойства: руки у Детты Уокер были сильные.
Она проползла чуть дальше.
Молодой парень дрых – храпящий камень, ничего больше, – но Настоящий Гад тихонько зашевелился во сне, и Детта, с вытатуированным на лице злобным оскалом, замерла без движения. Он опять затих, и она расслабилась.
«Этот-то хитрожопый, гнида. Ой, гляди, Детта. Убедись, чтоб наверняка».
Она отыскала потертую защелку барабана, попыталась протолкнуть вперед, ничего не добилась и потянула ее на себя. Барабан открылся.
"Заряжен! Заряжен, паскуда! Сперва уделаешь молодого пиздюка. Тут Настоящий Гад проснется, а ты рот до ушей ("улыбнись, ягодка, а то не видать, где ты есть") – да по рылуему, по рылу, начистишь гниде ряшку по первому классу!"
Она защелкнула барабан, положила палец на курок… и стала ждать.
Поднялся сильный ветер. Детта взвела курок до конца.
И нацелила револьвер Роланда Эдди в висок.
Стрелок наблюдал за всем этим одним полуоткрытым глазом. Лихорадка вернулась, но пока что несильная… не настолько сильная, чтобы Роланд не доверял себе. Поэтому он ждал. Приоткрытый глаз был своего рода пальцем на спусковом крючке его тела; тела, которое становилось его револьвером всякий раз, как револьвера не оказывалось под рукой.
Женщина нажала курок.
Щелк.
Щелк, что же еще.
Когда они с Эдди, нагруженные бурдюками, вернулись со своего совещания, Одетта Холмс спала в инвалидном кресле глубоким сном, завалясь вбок. Соорудив на песке лучшую по их возможностям постель, они осторожно перенесли молодую женщину из кресла на расстеленные одеяла. Эдди был уверен, что она проснется, но Роланд лучше разбирался, что и как.
Он подстрелил омара, Эдди развел огонь, и они поели, оставив порцию Одетте на утро.
Затем состоялся разговор, и Эдди сказал нечто такое, что вдруг возникло перед Роландом подобно внезапной вспышке молнии. Это озарение было чересчур ярким и чересчур кратким, чтобы постичь все в полной мере, но Роланд увидел немало – так порой счастливый удар молнии позволяет различить очертания местности.
Он мог бы поделиться с Эдди уже тогда, но не стал, понимая, что должен быть для юноши Кортом, у Корта же вид ученика, залившегося кровью после неожиданного и болезненного удара, вызывал всегда один и тот же отклик: «Дитя не разумеет, что есть молоток, покамест, забивая гвоздь, не расплющит себе палец. Встань, червь, и прекрати скулить! Ты позабыл лик своего отца!»
И Эдди уснул, хотя Роланд велел ему быть начеку, а сам Роланд, уверившись, что его спутники спят (он подождал подольше, полагая, что Владычица способна на коварство), перезарядил револьверы, вложив в барабаны стреляные гильзы, отстегнул револьверные ремни (это причинило ему мгновенную острую боль) и положил их рядом с Эдди.
Потом он стал ждать.
Час, два, три.
В середине четвертого часа, когда его усталое, сжигаемое жаром тело силилось уплыть в дремоту, он скорее почувствовал, чем увидел, что Владычица проснулась, и сам также полностью очнулся от сна.
Он видел, как она перевернулась. Не спускал с нее глаз, пока она, впиваясь скрюченными пальцами в песок и подтягиваясь, подбиралась к тому месту, где лежали портупеи. Внимательно пронаблюдал, как она вытащила из кобуры револьвер, подползла поближе к Эдди и замерла, вскинув голову и раздувая ноздри – эта женщина не просто нюхалавоздух, она пробовала его.
Да. Это ее он привез с той стороны.
Когда она глянула в его сторону, он не просто притворился спящим, потому что она почуяла бы надувательство; он уснул. Ощутив, что пристальный взгляд куда-то переместился, стрелок стряхнул сон и вновь приоткрыл один глаз. Он увидел, что женщина медленно поднимает револьвер (проделывая это с меньшим напряжением, чем выказал Эдди,когда в первый раз взял оружие при Роланде), направляет в голову Эдди… и медлит с невыразимо хитрой миной.
В этот миг она напомнила стрелку Мартена.
Она принялась возиться с барабаном и, хотя сперва взялась за него неправильно, чуть погодя открыла. Посмотрела на головки патронов. Роланд напрягся. Он ждал. Сначала – чтобы увидеть, поймет ли она, что капсюли уже пробиты, потом – чтобы посмотреть, не повернет ли она револьвер дулом к себе, не заглянет ли внутрь, не увидит ли пустоту вместо свинца (он думал над тем, не зарядить ли револьверы патронами, уже давшими осечку – но очень недолго; Корт учил: всяким револьвером в конечном итоге правит Старик Козлоногий, и единожды давший осечку патрон во второй раз может повести себя иначе). Сделай она это – и стрелок немедля бы прыгнул.
Но женщина защелкнула барабан, начала взводить курок… и опять остановилась. Остановилась, чтобы ветер скрыл единственный тихий щелчок.
Роланд подумал: «Вот она, другая. О Боже! Отвратительная, злобная, безногая – и все же стрелок; это так же верно, как то, что Эдди – стрелок».
Он ждал вместе с ней.
Налетел ветер.
Женщина оттянула спусковой крючок до полного взвода и поместила револьвер в полудюйме от виска Эдди. С ухмылкой, которая была гримасой упыря, она резко нажала на курок.
Щелк.
Роланд ждал.
Она снова нажала. Опять. И опять.
Щелк-щелк-щелк.
– Козлы ДРАНЫЕ! – завизжала она и плавным, грациозным движением повернула револьвер дулом к себе.
Роланд напружинил ноги, но не прыгнул. Дитя не разумеет, что такое молоток, покамест, забивая гвоздь, не расплющит себе палец.
«Если она убьет его, она убьет и тебя».
«Плевать», – непреклонно ответил голос Корта.
Эдди пошевелился. Нет, рефлексы у парня были неплохие; он метнулся в сторону достаточно быстро, чтобы не дать оглушить или убить себя. Вместо того, чтобы опуститься на уязвимый висок, тяжелая рукоять револьвера разбила челюсть.
– Что… Господи!
– КОЗЛЫ ДРАНЫЕ! КОБЕЛИ БЕЛОЖОПЫЕ! – истошно вопила Детта, и Роланд увидел, что она заносит револьвер во второй раз. Пусть она была безногой, пусть Эдди уже откатывался прочь, дальше рисковать он не смел. Коль скоро Эдди не усвоит урок сейчас, он не усвоит его уже никогда. В следующий раз, когда стрелок велит Эдди быть начеку, Эддипоследует совету, и потом… эта стерва оказалась шустра. Было бы неумно и дальше полагаться на проворство Эдди или на немощность Владычицы.
Распрямив напружиненные ноги, он перелетел через Эдди и, силой удара отбросив Детту назад, приземлился на нее сверху.
– Приспичило, кобелина? – закричала она в лицо Роланду, одновременно прижимаясь своим лобком к его паху и занося руку, все еще сжимающую револьвер, над его головой. – Разобрало? Щас получишь, чего тебе надо, щас дам, в натуре!
– Эдди! – снова крикнул стрелок – теперь он не просто орал, он приказывал. Эдди, с подбородка которого капала кровь (челюсть уже начинала распухать) еще секунду просидел на корточках, бессмысленно тараща широко раскрытые глаза. «Ну же, шевелись, не можешь, что ли? – подумал Роланд. – Или не хочешь?» Его силы таяли. Когда эта женщина в очередной раз обрушит вниз тяжелую рукоять револьвера, она сломает ему руку… то есть, если он успеет загородиться. Если нет, она проломит ему голову.
Потом Эдди стряхнул оцепенение. Он поймал стремительно опускавшийся револьвер, и Детта с пронзительным визгом повернулась к нему, щелкая зубами, точно вампир, и ругаясь на уличном patois [Patois (франц.) – уличный простонародный жаргон], таком беспросветно южном, что его не понимал даже Эдди, а Роланду казалось, будто женщина вдруг заговорила на иностранном языке. Но Эдди сумел вырвать револьвер из ее руки и, когда нависшая над Роландом «дубинка» исчезла, он смог пригвоздить Детту к песку.
Она и тогда не унялась и продолжала брыкаться, рваться вверх и сквернословить. На темном лице выступил пот.
Эдди глазел на все это, по-рыбьи открывая и закрывая рот. Он нерешительно дотронулся до своей челюсти, сморщился, отнял руку, внимательно осмотрел пальцы и оставшуюся на них кровь.
Детта продолжала верещать: прикончу обоих, рискните здоровьем, попробуйте меня снасильничать, я вас пиздой укокошу, вот посмотрите, это ж не дырка, а хуй знает что сзубами на входе, охота разведать, так сами убедитесь.
– Что, черт подери… – тупо проговорил Эдди.
– Ремень, – пропыхтел стрелок. – Тащи сюда. Я перекачу ее наверх, а ты схватишь ее за руки и стянешь кисти за спиной.
– ХРЕНА С ДВА! – взвизгнула Детта, и ее безногое тело забилось с такой силой, что Роланд чуть не слетел. Он чувствовал, как она опять и опять силится поднять обрубокправой ноги, чтобы заехать ему по причинному месту.
– Я… я… она…
– Живее, Господь прокляни лик твоего отца! – взревел Роланд, и Эдди наконец сдвинулся с места.
Скачать книгу [0.21 МБ]
Пирамида