— Между прочим, могу, — отвечает Генри елейным голосом.
У Ника Эвери, бармена, сегодня праздник: толстяк дал ему пятерку за переключение каналов, слепой — тоже пятерку, пока толстяк отлучался в туалет, чтобы вызвать такси.
— Что?
— Я сказал: «Между прочим, могу». Бармен?
— Водитель вас ждет, сэр, — отвечает Эвери. — Минуты две как подъехал.
Слышится скрип: Пенниман поворачивается на стуле. Генри не может увидеть, как хмурится толстяк, глядя на такси, стоящее у гостиницы, но чувствует это.
— Послушайте, Генри, — говорит Пенниман. — Думаю, вы чего-то не понимаете. Есть звезды спортивного радиорепортажа, конечно же, есть, вроде Тони Кронхайзера, гонорар которых исчисляется шестизначными числами, но вы в их число не входите. Дверь туда для вас закрыта. Но я, друг мой, отменный швейцар. Отсюда следует, если я говорю, что мы должны пропустить еще по одной, тогда…
— Бармен, — говорит Генри, потом качает головой. — Не могу я называть вас барменом. Хэмфри Богарту это подходит, а мне — нет. Как вас зовут?
— Ник Эвери, сэр. — Последнее слово слетает автоматически, но Эвери никогда бы не произнес его, обращаясь к толстяку, ни за что на свете. Оба посетителя дали ему по пятерке, но тот, что в черных очках, — джентльмен. И дело не в том, что он слепой, это состояние души.
— Ник, кто еще в баре?
Эвери оглядывается. В одной из кабинок двое мужчин пьют пиво. В холле коридорный говорит по телефону. За стойкой никого, кроме эти двух мужчин: один — подтянутый, хладнокровный и слепой, второй — толстый, потный, готовый выйти из себя.
— Никого, сэр.
— Здесь нет… дамы?
Он едва не спросил: «Жаворонка? Здесь нет Жаворонка?»
— Нет.
— Слушайте сюда, — говорит Пенниман, и Генри думает, что за всю жизнь не встречал человека, столь непохожего на «Литтл Ричарда» Пеннимана. Этот тип белее Моби Дика… и, наверное, таких же габаритов. — Нам есть что обсудить. Если только вы не хотите сказать, что мое предложение вас не заинтересовало.
«А такого просто не может быть, — сообщает внутренний голос Пеннимана сверхчувствительным ушам Генри. — Мы говорим о том, чтобы поставить печатный станок в твоейгостиной, дорогуша, аккурат рядом с телевизором, а от таких предложений не отказываются».
— Ник, а вы не чувствуете запаха духов? Очень легких и старомодных. Вроде «Моего греха»?
Пухлая рука падает на плечо Генри, как грелка с горячей водой.
— Грех, старина, в том, что вы отказываетесь выпить со мной еще по одной. Даже слепой видит…
— Я бы советовал вам убрать руку, — говорит Эвери, и, возможно, уши Пеннимана различают нюансы, потому что рука тут же покидает плечо Генри.
Но тут же другая, холодная рука приходит на смену первой, ласково касается шеи Генри и исчезает. Генри втягивает воздух. С ним в ноздри попадает аромат духов.
— Вы не чувствуете запаха духов? — В голосе Генри слышна мольба. Прикосновение руки к шее он может принять за осязательную галлюцинацию. Но нос никогда его не подводил.
До этого момента.
— Извините, — отвечает Эвери. — Я чувствую запахи пива… арахиса… джина, который выпил этот человек, его лосьона после бритья..
Генри кивает. Лампы за стойкой бара отражаются от его черных очков, когда он поднимается со стула.
— Я думаю, вы хотите еще выпить, друг мой. — В голосе Пеннимана слышится вежливая угроза. — По последней, чтобы отпраздновать нашу сделку, и я отвезу вас домой на моем «лексусе».
Генри чувствует духи жены. Он в этом уверен. И именно рука жены коснулась его шеи. Но внезапно его мысли переключаются на Морриса Розена… Морриса, который хотел, чтобы он послушал «Куда ушла наша любовь» в аранжировке «Грязной спермы», чтобы потом Генри прокрутил песню в передаче Висконсинской крысы. Моррис Розен, в обгрызанном ногте которого больше тактичности, чем во всем этом толстяке.
Он кладет руку на предплечье Пеннимана. Улыбается в лицо, которое не видит, и чувствует, как расслабляются мышцы под его ладонью. Пенниман решил, что все будет, как ему и хотелось.
— Вы возьмите мой стакан, — Генри предельно вежлив, — и вместе со своим засуньте себе в толстую прыщавую задницу. А если хотите, чтобы они оттуда не выскочили, подожмите своим концом.
Потом поворачивается и быстрым шагом направляется к двери, на всякий случай выставив перед собой руку. Ник Эвери хлопает в ладоши, но Генри едва слышит аплодисменты, да и о Пеннимане больше не думает. Все его мысли занимает аромат «Моего греха». Он чуть слабеет, когда Генри выходит в жаркий воздух второй половины дня… но разве не знакомый вздох он слышит рядом с левым ухом? Тот самый вздох, который иной раз издавала жена после любовных утех, перед тем как заснуть?
Его Рода? Его Жаворонок?
— Эй, такси, — кричит он с тротуара под навесом.
— Здесь, приятель… ты что, слепой?
— Как летучая мышь, — отвечает Генри и идет на голос. Он приедет домой, нальет стакан чаю, положит ноги на стол и прослушает эту чертову запись разговора по линии 911. Может, отсюда и эта нервозность, от сознания, что придется сидеть в темноте и слушать голос людоеда, убийцы детей? Должно быть, отсюда, потому что у него нет причиныбояться Жаворонка, не так ли? Если бы она решила вернуться, вернуться и преследовать его, она бы преследовала его с любовью.
Ведь так?
«Да», — думает он и садится на заднее сиденье такси.
— Куда едем, дружище?
— Норвэй-Вэлли-роуд, — отвечает Генри. — Белый дом с синими углами, чуть отстоящий от дороги. Вы увидите его сразу после моста.
Генри откидывается на спинку сиденья и поворачивает голову к открытому окну. Сегодня Френч-Лэндинг кажется ему каким-то… испуганным. Словно он сползал, сползал к краю стола и теперь застыл, зная, что еще самая малость — и полетит вниз, чтобы вдребезги разбиться об пол.
«Скажи, что она вернулась. Скажи, что вернулась. Если она пришла с любовью, почему мне становится не по себе от запаха ее духов? Почему я испытываю к нему отвращение? И почему ее прикосновение (воображаемое прикосновение, заверяет он себя) было таким неприятным? А рука — такой холодной?»***
После яркого солнечного дня в гостиной Нюхача так темно, что поначалу Джек просто ничего не видит. Потом, когда глаза приспосабливаются, понимает почему: одеяла, два слоя одеял, закрывают и окна гостиной, и дверь, ведущую в соседнее помещение, почти наверняка кухню.
— Он не может вынести света, — говорит Нюхач тихо, его голос не долетает до дивана у противоположной стены, на котором лежит мужчина. Другой мужчина стоит на коленях рядом с диваном.
— Может, его укусила бешеная собака. — Но Джек сам себе не верит.
Нюхач решительно качает головой:
— Это не физическая реакция. Док говорит, психологическая. Когда свет падает на него, кожа начинает расползаться. Ты о таком слышал?
— Нет. — И еще Джек никогда не встречался с таким запахом, как стоит в этой комнате. Работают не один — два вентилятора, он чувствует движение воздуха, но вонь заполняет всю гостиную. Не только запах гниющего мяса, с ним Джек уже сталкивался, но и крови, мочи и фекалий, все густо перемешанное.
Он с трудом подавляет рвотный рефлекс и видит, что Нюхач смотрит на него с сочувствием.
— Это ужасно, я знаю. Но со временем привыкаешь, как к запаху обезьянника в зоопарке.
Открывается дверь в соседнюю комнату, в гостиную входит миниатюрная женщина со светлыми волосами до плеч. В руках у нее миска. Когда свет падает на Мышонка, лежащего на диване, тот кричит. Кричит жутко, как от мучительной боли. Что-то — то ли дым, то ли пар — начинает подниматься с его лба.
— Держись, Мышонок, — говорит стоящий на коленях мужчина. Это Док. До того как дверь закрывается, Джек успевает прочитать надпись на потрепанном черном саквояже. Где-нибудь в Америке, конечно, может найтись врач, который украсит свой саквояж с лекарствами наклейкой группы «СТЕППЕН'ВУЛФ РУЛЗ», но не в Висконсине.
Женщина опускается на колени позади Дока, который достает из миски тряпку, чуть отжимает ее, кладет Мышонку на лоб. Мышонок стонет, начинает дрожать всем телом. Вода бежит по щекам в бороду. Борода, похоже, лезет клочьями.
Джек идет к дивану, говоря себе, что к запаху он привыкнет, обязательно привыкнет. Может, это и правда. Но жалеет, что у него нет тюбика мази «Варо-Раб» компании «Вике», который большинство детективов отдела расследования убийств УПЛА обязательно держат в бардачке. С удовольствием мазнул бы каждую ноздрю.
В гостиной стоит музыкальный центр и две огромные колонки, но телевизора нет. Там, где нет окон или дверей, у стен стоят деревянные стеллажи с книгами, отчего гостиная кажется меньше. Приступ клаустрофобии не улучшает самочувствия Джека. Большая часть книг, похоже, по религии и философии.
Он видит сочинения Декарта, К.С. Льюиса, «Бхагавад-Гиту», «Принципы существования» Стивена Эйвери… но есть и беллетристика, книги по пивоварению, а на одной из огромных колонок лежит далеко не самая удачная книга об Элвисе Пресли, написанная Альбертом Голдманом. На другой колонке стоит фотография девочки с ослепительной улыбкой, веснушками и морем рыжеватых волос. Глядя на девочку, нарисовавшую классики на бетоне, Джек Сойер испытывает злость и боль. Возможно, на карту поставлены судьбымира, но есть и старик, которого надо остановить. И ему следует об этом помнить.
Медведица отодвигается в сторону, пропуская Джека к дивану, не поднимаясь с колен и держа в руках миску. Джек видит, что в ней еще две мокрые тряпки и горка подтаявших кубиков льда. От одного взгляда на лед пить хочется еще сильнее.
Он берет один и кладет в рот. Потом смотрит на Мышонка.
Он по горло укрыт клетчатым пледом. Лоб и верхняя часть щек, там, где нет вылезающей бороды, очень бледные. Глаза закрыты. Губы растянулись, открывая белизну зубов.
— Он в… — начинает Джек, и глаза Мышонка открываются.
Вопрос, который хотел задать Джек, напрочь вылетает у него из головы. Белки вокруг коричневато-зеленых радужек стали кроваво-красными. Словно Мышонок смотрит в ужасный радиоактивный закат. Из внутренних уголков глаз течет черный гной.
— «Книга философской трансформации» рассматривает самые животрепещущие проблемы диалектики, — голос Мышонка звучит размеренно, успокаивающе, — и Макиавелли ведет речь о тех же проблемах.
— Мышонок, это Джек Сойер. — В красно-зеленовато-коричневых глазах никакого узнавания. Зато червяки гноя в уголках глаз шевелятся, как живые, словно слушают.
— Это Голливуд, — бормочет Нюхач. — Коп. Помнишь?
Одна рука Мышонка лежит на клетчатом пледе. Джек берет ее и едва подавляет крик удивления, с такой силой пальцы Мышонка сдавливают его руку. Кожа горячая. Просто раскаленная. Как булочка, которую достают из печи. Мышонок шумно выдыхает. Запах ужасный, тухлого мяса, увядших цветов. «Он гниет, — думает Джек. — Гниет изнутри. Господи Иисусе, помоги мне пройти через это».
Иисусу это, возможно, не по силам, а вот воспоминания о Софи помогают. Джек пытается удержать перед мысленным взором ее ясные, чистые, ослепительно синие глаза.
— Слушай, — говорит Мышонок.
— Я слушаю.
Мышонок, похоже, собирается с силами. Под пледом по телу пробегают волны дрожи; как догадывается Джек, это судороги.
Где-то тикают часы. Где-то лает собака. На Миссисипи гудит корабль. Если убрать эти звуки, останется тишина. За всю свою жизнь Джек может припомнить только одну схожую ситуацию: он в больнице Беверли-Хиллс, в ожидании, пока его мать поставит точку в долгом процессе умирания. Где-то Тай Маршалл ждет своего спасения. Во всяком случае, надеется, что его спасут. Где-то Разрушители напряженно трудятся, стремясь уничтожить ось, на которой вращается все существующее. Здесь же маленькое замкнутое пространство со слабыми вентиляторами и удушающим запахом.
Глаза Мышонка закрываются, снова открываются. Фокусируются на вновь прибывшем, и Джек внезапно понимает, что ему вот-вот откроют великую истину. Кубик льда исчез изо рта: то ли Джек его разжевал, то ли проглотил, не заметив, а взять второй он не решается.
— Давай, дружище, — подает голос Док. — Выкладывай, что хотел, а потом я вколю тебе еще один шприц. Средство хорошее. Может, ты поспишь.
Мышонок словно не слышит его слов. Глаза не отрываются от глаз Джека. Рука крепче сжимает руку Джека.
— Не… покупай самое дорогое оборудование, — говорит Мышонок, и опять облако вонючего воздуха выходит из его легких.
— Не?..
— Большинство людей перестанет варить пиво… через год или два. Даже те, для кого это хобби. Варить пиво… не для дилетантов.
Джек смотрит на Нюхача. Тот отводит взгляд.
— Он то в сознании, то в забытьи. Потерпи. Подожди, — Пальцы Мышонка сжимаются еще сильнее, потом расслабляются, когда Джек уже думает, что больше не выдержит этой медвежьей хватки.
— Возьми большой котел, — советует ему Мышонок. Его глаза вылезают из орбит. Красные тени появляются и исчезают, появляются и исчезают, летят по изогнутому ландшафту глазных яблок, и Джек думает: «Это его тень. Тень Алого Короля. Мышонок одной ногой в его дворце». — Как минимум… на пять галлонов. А для ферментации хороши пластиковые охладители воды… они легче стеклянных и… я весь горю. Господи, Нюхач, я весь горю!
— К черту, я ему сделаю укол. — Док открывает свой саквояж.
Нюхач хватает его за руку:
— Рано.
Кровавые слезы выступают на глазах Мышонка. Черные червяки вроде бы выпускают щупальца, которые жадно тянутся к красной влаге.
— Клапан ферментации, — шепчет Мышонок. — Томас Мертон — дерьмо, не слушай тех, кто говорит другое. Ни одной ценной мысли. Надо стравливать избыточное давление и не пропускать пыль. Джерри Гарсия — не Бог. Курт Кобейн — не Бог. Аромат духов, который он чувствует, — не его мертвой жены. Король положил на него глаз. Горг-тен-аббала, и-ли-ли. Опопанакс мертв, да здравствует опопанакс.
Джек наклоняется ниже, в зловонное дыхание Мышонка:
— Кто чувствует духи? На кого положил глаз Король?
— Безумный Король, плохой Король, грустный Король. Ринг-а-динг-динг, все славят Короля.
— Мышонок, на кого положил глаз Король?
— Я думал, вы хотели узнать… — встревает Док.
— На кого? — Джек не знает, о чем речь, но нутром чует, что это важно. Кто-то недавно говорил что-то подобное? Дейл? Тэнзи? Или, упаси бог, Уэнделл Грин?
— Еще нужен шланг для слива осадка, — уверенно продолжает Мышонок. — Он понадобится по завершении ферментации! И нельзя разливать пиво в бутылки с завинчивающейся пробкой! Ты…
Мышонок отворачивается от Джека, утыкается лицом в плечо, раскрывает рот и блюет. Медведица кричит. Блевотина гнойно-желтая и испещрена черными точками, похожими на гной в уголках глаз Мышонка. Они живые.
Нюхач торопливо выходит из гостиной, и Джек, как может, прикрывает Мышонка от солнечного света, которым залита кухня.
Хватка Мышонка ослабевает.
Джек поворачивается к Доку:
— Вы думаете, он уходит?
Док качает головой:
— Просто отключился. Старина Мышонок так просто не уйдет. — Он мрачно смотрит на Джека. — Если бы от этого был прок, мистер Полисмен. Не будет — вина ляжет на вас.
Нюхач возвращается с тряпками, на его руках — зеленые резиновые перчатки. Молча он собирает тряпками блевотину между плечом Мышонка и спинкой дивана. Черные точкибольше не шевелятся, и это хорошо. Было бы лучше, думает Джек, если б они не шевелились с самого начала. Он замечает, что блевотина проела обивку дивана, как кислота.
— Я хочу на пару секунд убрать плед, — говорит Док, и Медведица сразу встает, с миской со льдом в руках. Отходит к одному из стеллажей, поворачивается к дивану спиной, ее трясет.
— Док, мне это надо видеть?
Скачать книгу [0.37 МБ]
Пирамида
