— Но я тебя видел.
— Возможно. В большом павильоне. Моя мать была одной из фрейлин Доброй Королевы. Я тоже… самой младшей. Ты мог меня видеть. Я думаю, что видела тебя.
Джеку требуется несколько секунд, чтобы переварить смысл ее слов, потом он продолжает. Время поджимает. Они оба это знают. Он чуть ли не физически чувствует его бег.
— Ты и Джуди — двойники, но путешествовать вы не можете. Она никогда не была в твоем сознании здесь, а ты в ее — там. Вы… говорите через стену.
— Да.
— Когда она что-то писала, это была ты, шепчущая по другую сторону стены.
— Да. Я знала, как сильно я давлю на нее, но ничего другого мне не оставалось. Не оставалось! Дело не в том, чтобы вернуть ей сына, хотя это тоже важно. Есть более серьезные причины.
— Например?
Она качает головой:
— Не мне рассказывать тебе о них. Это сделает другой человек, в сравнении с которым я — пылинка.
Он смотрит на аккуратные повязки на кончиках пальцев и думает о том, как яростно Софи и Джуди пытались прорваться сквозь стену друг к другу. Морган Слоут, похоже, становился Морганом из Орриса усилием воли. Двенадцатилетним мальчиком Джек встречал и других, обладающих тем же талантом.
Он был не из их породы. Оставался Джеком в обоих мирах. А вот Джуди и Софи не могли перемещаться в сознание друг друга. Что-то им препятствовало, они лишь перешептывались через стену между мирами. И Джек не может представить себе более печальной повести.
Джек оглядывает рваный шатер, непрерывное движение пятен света и тени. Хлопают полотнища. Через дыру в стене он видит в соседней комнате несколько перевернутых коек.
— Где мы?
Она улыбается:
— Для некоторых это госпиталь.
— Да? — Он вскидывает голову, вновь смотрит на очертания креста. Муаровый, но когда-то точно был красным. «Красный крест, глупенький», — думает он. — Ага! Но он… несколько… э… древний?
Улыбка Софи становится шире, и Джек понимает, что она ироничная. Каким бы ни был этот госпиталь, здесь, похоже, пациентам оказывают совсем не ту помощь, как в клинической больнице.
— Да, Джек. Очень древний. Когда-то таких госпиталей было больше десятка, в Долинах, в Верхнем мире, в Срединном мире. Теперь они наперечет. Может, это последний. Сегодня он здесь. Завтра… — Софи вскидывает руки, опускает. — Где угодно! Может, по ту сторону стены, что и Джуди.
— Прямо-таки странствующий медицинский цирк.
Должно быть, она воспринимает его слова как шутку, потому что смеется и хлопает в ладоши:
— Да! Да, конечно! Хотя ты едва ли захотел бы здесь лечиться.
«Что означают ее слова?»
— Наверное, не захотел бы, — соглашается он, окинув взглядом расползающиеся стены, порванные потолки, шесты-стойки, которые того и гляди сломаются. — Со стерильностью здесь не очень.
— Однако, будь ты пациентом, — Софи говорит очень серьезно, но ее глаза весело поблескивают, — ты бы подумал, что лучше госпиталя просто не найти. В заботе и внимании Смиренным сестрам[98]равных нет.
Джек вновь оглядывается:
— А где они?
— Смиренные сестры не показываются на глаза, когда светит солнце. И если мы хотим остаться в живых, Джек, каждый из нас должен покинуть госпиталь и продолжить свой путь задолго до наступления темноты.
У него щемит сердце при мысли о том, что каждому из них действительно придется идти своим, отдельным путем, пусть он и знает, что другого не дано. Но любопытство заставляет задать следующий вопрос. Копписмен всегда остается копписменом.
— Почему?
— Потому что Смиренные сестры — вампиры, и их пациенты никогда не выздоравливают.
Джеку становится не по себе. На лице — тревога. Софи он верит: в мире, где есть место вервольфам, вполне могут быть и вампиры.
Она касается его руки. По телу Джека пробегает дрожь желания.
— Не бойся, Джек. Они тоже служат Лучу.[99]Все живое служит Лучу.
— Какому лучу?
— Не важно. — Ее пальцы сильнее сжимают запястье Джека. — Тот, кто ответит на твои вопросы, скоро будет здесь, если уже не пришел. — Она искоса смотрит на него, улыбается. — Когда ты выслушаешь его, тебе станет проще задавать вопросы.
Джек понимает, что ему указывают на его невежество, но указывает Софи, а потому не чувствует обиды. Он с готовностью идет следом за ней из одной комнаты большого и древнего госпиталя в другую. Переходя из помещения в помещение, понимает, какое огромное это сооружение. Еще он ощущает, несмотря на свежий ветерок, слабый, но неприятный запах, смесь запахов бродящего вина и испортившегося мяса. Что это за мясо, Джек знает. Он сотни раз выезжал на место преступления, где его поджидал очередной труп, так что догадаться не трудно.***
Мы бы допустили бестактность, покинув Джека в тот момент, когда тот встретил любовь всей своей жизни, вот мы этого и не сделали. Но теперь, когда Джек и Софи шагают по госпиталю, давайте выскользнем за его тонкие стены. Снаружи нас встречают сухая земля, красные скалы, кустарник, цветы, чем-то напоминающие калохортус, невысокие сосны, несколько кактусов. Откуда-то доносится журчание воды. Полотно стен и крыши госпиталя шуршит и хлопает, как паруса торгового корабля, поймавшего ветер. Легко инепринужденно скользя вдоль восточной стены госпиталя, мы замечаем набросанные вдоль нее предметы. Тут и каменные пластины с рисунками, и прекрасная медная роза, которая, судя по всему, побывала в раскаленной печи и оплавилась, и маленький коврик, мясницким тесаком разрезанный надвое. Все это вещи, которые вместе с Джеком перенеслись из одного мира в другой. Мы видим обугленную телевизионную электронную трубку, лежащую среди осколков стекла, несколько батареек «Дюраселл АА», расческу и, что уже совсем странно, женские белые нейлоновые трусики с розовой надписью «Sunday». Произошло столкновение миров.
Предметы у восточной стены госпиталя показывают силу этого столкновения.
Так, где их шлейф обрывается, можно сказать, в голове кометы, сидит мужчина, который нам знаком. То есть мы впервые видим его в этой бесформенной коричневой тунике (ион, само собой, не знает, как носить такую одежду, потому что она определенно открывает лишнее), сандалиях на босу ногу, с волосами, зачесанными назад и собранными в конский хвост, перехваченный лентой из грубой, невыделанной кожи, но перед нами, безусловно, Уэнделл Грин. Он что-то бормочет себе под нос.
Слюна течет из уголков рта. Он пристально смотрит на мятые листы писчей бумаги, свернутые трубкой, которую он держит в правой руке. Если он сумеет понять, как диктофон «Панасоник» превратился в мятую бумагу, то, возможно, начнет соображать, что к чему. Но до этого еще далеко.
Уэнделл (мы продолжим называть его Уэнделлом и не будем ломать голову над тем, какое имя он может получить, или не получить, в этом маленьком уголке вселенной, поскольку он сам этого не знает, да и не хочет знать) замечает батарейки «Дюраселл АА». Подкрадывается к ним, поднимает и начинает вставлять в бумажную трубку. Ничего путного, разумеется, не выходит, но Уэнделла это не останавливает. Как сказал бы Джордж Рэтбан: «Дайте этому парню сачок, и он постарается поймать им обед».
— Че… — говорит знаменитейший репортер округа Каули, продолжающий засовывать батарейки в трубку из листков. — Че… за. Че… за! Черт побери, залезайте в…
Звук… приближающееся позвякивание (это же надо!) шпор, привлекает внимание Уэнделла, и он отрывается от батареек и листов, поднимает голову. Его выпученные глаза широко раскрыты. Окончательно и бесповоротно рассудка Уэнделл, возможно, не потерял, но на данный момент его рассудок определенно повез жену и детей в «Диснейленд». А то, что Уэнделл видит перед собой, ни в коей мере не способствует скорейшему возвращению рассудка.
Когда-то в нашем мире жил прекрасный актер, которого звали Вуди Строуд[100] (Лили его знала, более того, в конце шестидесятых снялась в фильме «Экспресс правосудия» студии «Америкэн интернешнл»). Человек, который приближается к тому месту, где Уэнделл Грин сидит на земле с трубкой из мятых листов и батарейками «Дюраселл», очень похож на этого актера. На нем вытертые джинсы, синяя рубашка из «шамбре». Нашее — платок, на широком кожаном ремне-патронташе с четырьмя десятками поблескивающих патронов — тяжелый револьвер в кожаной же кобуре. Гладко выбритый череп, глубоко посаженные глаза. Через плечо на вязаной ленте — гитара. На другом плече вроде бы попугай. Только двухголовый.
— Нет. Нет, — вырывается у Уэнделла. — Нет. Не вижу. Не. Вижу. Этого. — Он наклоняет голову и возобновляет попытки вставить батарейки в бумажную трубку.
Тень мужчины падает на Уэнделла, но тот отказывается поднимать голову.
— Привет, незнакомец, — здоровается мужчина.
Уэнделл по-прежнему не поднимает головы.
— Меня зовут Паркус. В этих местах я представляю закон. Как тебя зовут?
Уэнделл не отвечает, если не принимать за ответ бессвязные звуки, срывающиеся со слюнявых губ.
— Я спросил твое имя.
— Уэн, — отвечает наш давний знакомец (не можем же мы назвать его другом), не поднимая головы. — Уэн. Делл. Гри… Грин. Я… я… я…
— Не торопись. — В голосе Паркуса слышится сочувствие. — Я могу подождать, пока ты соберешься с мыслями.
— Я… газетный ястреб!
— О? Вот, значит, ты кто? — Паркус нависает над ним, Уэнделл вжимается в податливую стену госпиталя. — Да, это что-то новенькое. Вот что я тебе скажу, я видел ястребов-рыболовов, я видел красноплечих ястребов, я видел серых ястребов, но ты мой первый газетный ястреб.
Уэнделл поднимает голову, быстро-быстро моргает.
Одна голова попугая, сидящего на левом плече Паркуса, говорит:
— Бог — это любовь.
— Пойди оттрахай свою мать, — тут же подает голос вторая голова.
— Все должны искать реку жизни, — первая.
— Пососи мой член, — вторая.
— Мы растем навстречу Богу, — первая.
— Обоссысь, — вторая.
Головы говорят друг за другом, не перебивая, даже тембр голоса и интонации у них одинаковые. Уэнделл еще подается назад и возобновляет прерванное занятие: вставляет батарейки в бумажную трубку, которая в его руке изогнулась, а верхние слои разбухли от пота.
— Не обращай на них внимания, — говорит Паркус. — Я вот не обращаю. Можно сказать, не слышу их, и это правда. Заткнитесь, мальчики.
Попугай замолкает.
— Одна голова — Святость, вторая — Нечестивость. Я держу попугая для того, чтобы он напоминал мне…
Его прерывают приближающиеся шаги, и он поворачивается на их звук. К ним спешат Джек и Софи, держась за руки, словно дети, возвращающиеся из школы.
— Спиди! — восклицает Джек, его лицо расплывается в улыбке.
— Неужто Странник Джек! — Паркус улыбается во весь рот. — Какая встреча! Дайте взглянуть на вас, сэр… вы выросли!
Джек подбегает, обнимает Паркуса, тот крепко прижимает его к груди. Потом Джек отстраняется и внимательно изучает своего друга.
— Ты был старше… во всяком случае, казался мне старше. В обоих мирах.
Продолжая улыбаться, Паркус кивает. А когда начинает говорить, чуть тянет слова, на манер Спиди Паркера:
— Наверное, я казался тебе старше, Джек. Ты-то был мальчишкой, помнишь.
— Но…
Паркус машет рукой.
— Иногда я выгляжу старше, иногда — нет. В зависимости от…
— Возраст — это мудрость, — уважительно замечает первая голова.
— Ты — слабоумный старый хрен, — откликается другая.
—..в зависимости от места и обстоятельств, — заканчивает фразу Паркус. — А вас, мальчики, я просил заткнуться. Будете болтать — сверну ваши тощие шеи. — Он поворачивается к Софи, которая смотрит на него широко раскрытыми, восторженными глазами, застенчивая, как лань. — Софи. Как приятно видеть тебя, милая. Разве я не сказал, что он придет? И вот он здесь. Правда, на дорогу ему потребовалось больше времени, чем я ожидал.
Она делает глубокий реверанс, встает на колено, низко наклоняет голову:
— Спасибо тебе. Приди с миром, стрелок, и да будет с тобой моя любовь, когда ты продолжишь свой путь по Лучу.
Джек чувствует, как от этих слов по его спине бежит холодок, потому что произнесены они особым тоном, полным глубокого смысла.
Спиди, так Джек все еще называет его, берет Софи за руку, предлагая ей подняться;
— Встань, девочка, и посмотри мне в глаза. Здесь я не стрелок, во всяком случае, в пограничье, даже если время от времени и таскаю с собой старую железяку. В любом случае нам о многом надо поговорить. На церемонии времени нет. Вы двое, пойдемте со мной. Посовещаемся, как говорим мы, стрелки. Или говорили, до того как мир сдвинулся. Я настрелял дичи, так что заодно и перекусим.
— Как насчет… — Джек указывает на что-то бормочущего, пытающегося засунуть батарейки в бумажную трубку Уэнделла Грина.
— Вроде бы он при деле, — говорит Паркус. — Сказал мне, что он — газетный ястреб.
— Боюсь, он слишком высоко себя ценит, — качает головой Джек — Он — газетный стервятник.
Уэнделл чуть поворачивает голову. Смотреть на Джека не решается, но губы растягиваются в оскале. Возможно, это рефлекторное.
— Зол. Золо. Золо-той мальчик. Голли. Вуд.
— Ему удалось сохранить чуточку обычного обаяния и жизнелюбия. С ним тут ничего не случится?
— Рядом с шатром Смиренных сестер редко кто бродит, — отвечает Паркус. — Никто его не тронет. А если он учует в воздухе что-нибудь вкусненькое и заглянет на огонек, что ж, мы сможем его накормить. — Он поворачивается к Уэнделлу. — Мы будем за тем пригорком. Захочешь прийти в гости не стесняйся. Понял меня, мистер Газетный Ястреб?
— Уэн. Делл. Грин.
— Уэнделл Грин, да, сэр. — Паркус смотрит на Джека и Софи. — Пошли. Времени в обрез.
— Нам бы не забыть про него, — шепчет Софи, оглядываясь. — Через несколько часов стемнеет.
— Не забудем, — соглашается Паркус, они уже поднимаются на пригорок. — Негоже оставлять его около шатра после наступления темноты. Добром не кончится.***
На другом склоне холма растительность гуще, есть даже ручеек, который, должно быть, бежит к реке, шум ее воды доносится издалека, но ландшафт больше напоминает Северную Неваду, чем Западный Висконсин. «И это понятно», — думает Джек. Последний переход разительно отличается от прежних.
У него такое ощущение, будто он — камень, который перебросили через озеро. А как досталось бедолаге Уэнделлу…
Справа от них, у подножия холма, стреноженная лошадь пасется в тени, как кажется Джеку, юкки древовидной. По левую руку, в двадцати ярдах вниз по склону, круг изъеденных ветром и песком камней. Внутри аккуратно сложены дрова, которые надо только поджечь. Джеку эти камни определенно не нравятся. Торчат из земли, как зубы. И он не одинок. Софи останавливается, сжимает его руку.
Скачать книгу [0.37 МБ]
Пирамида
