Другого раза не наступило. Когда он снова увидел дедушку, тот лежал в гробу, и Клайв пришел к выводу, что это и есть важная часть того инструктажа, который дал ему в тот день дедушка. То обстоятельство, что старик не знал, что это составляет важную часть инструктажа, подчеркнул ее важность.
– Старики походят на старые поезда на сортировочной станции, Клапан. – они пересекают слишком много путей. Поэтому им приходится пять раз огибать паровозное депо, прежде чем въехать в него.
– Это ничего, дедушка.
– Я хочу сказать, что всякий раз, когда я намереваюсь научить тебя чему-то, начинаю говорить о чем-то другом.
– Я знаю, но это другое очень интересно.
– Если ты хочешь польстить мне, – улыбнулся дедушка, – у тебя это здорово получается.
Клайв улыбнулся в ответ, и темные воспоминания о Джонни Бринкмайере вроде бы покинули дедушку. Когда он заговорил снова, его голос уже звучал по-деловому.
– Ладно, хватит об этом. Жизнь, когда длительное время приходится терпеть боль, -.
Это всего лишь нечто дополнительное, выделяемое Господом. Ты ведь знаешь, Клайви, как люди собирают купоны Рейли и потом обменивают их на что-то вроде медного барометра или набора новых кухонных ножей?
Внук кивнул.
– Так вот, таким является и время, когда ты перетерпишь боль, только это скорее «приз отстающему», тому, кто пришел к финишу последним, чем настоящий приз, можно сказать. Главное заключается в том, что, когда ты стареешь, настоящее время – время «моего милого пони» – меняется на быстрое время. Ну вроде того, как тогда, когда ты был мальчиком, только наоборот.
– Меняется местами.
– Совершенно верно.
Представление о том, что время бежит быстро, когда ты становишься старым, выходило за пределы ощущений Клайва. Он не понимал этого, однако был достаточно умен, чтобы признать возможность существования подобной концепции. Он знал, что если один конец качелей опускается, то другой неминуемо поднимается. То, о чем говорил дедушка, рассуждал он, основывалось на том же принципе: вес и противовес. Ну хорошо, это имеет право на существование, сказал бы отец Клайва.
Дедушка достал из большого кармана на животе комбинезона пачку и на этот раз осторожно извлек из нее сигарету – она была не последней, но оказалась последней, которую он выкурит на глазах мальчика. Старик смял пачку и положил обратно в карман. Затем зажег эту последнюю сигарету с такой же легкостью, как и предыдущую. Старик не обращал внимания на ветер, что гулял на вершине холма; казалось, он каким-то образом отрицал его право на существование.
– Когда это произойдет, дедушка?
– Я не могу точно сказать, да и происходит это не сразу, – ответил старик, гася спичку мокрыми пальцами, как и в прошлый раз. – Это вроде как подкрадывается к тебе подобно кошке, что подбирается к белке. Проходит определенное время, и ты замечаешь. А когда ты замечаешь, что время начинает идти быстро, это так же несправедливо, как и то, что этот мальчишка Осгуд слишком быстро считал.
– И что тогда, что происходит? Как ты замечаешь это?
Дедушка стряхнул столбик пепла, не вынимая сигарету изо рта. Он сделал это большим пальцем, постукивая по сигарете, как стучат по столу. Мальчик навсегда запомнил этот негромкий звук.
– Мне кажется, что первый раз, когда ты замечаешь это, для каждого человека является особым, – сказал старик, – но для меня он наступил, когда мне было сорок с небольшим. Я не помню точно, сколько мне было лет, по готов поспорить, что знаю, где это произошло.., я был тогда в «Дейвис Драгз». Ты помнишь это кафе?
Клайв кивнул. Его отец часто водил их с сестрой в это кафе отведать мороженого, когда они навещали дедушку и бабушку. Отец называл их заказ «тройной ванилшоколклуб», потому что они постоянно заказывали одно и то же: отец – ванильное мороженое, Пэтти – шоколадное, а Клайв – клубничное. Отец сидел между ними и читал, пока дети медленно поглощали сладкие холодные шарики. Пэтти была права, когда говорила, что можно безнаказанно делать что угодно, пока их отец увлечен чтением, а это большей частью было так. Но когда он откладывает книгу и оглядывается вокруг, нужно сидеть смирно и вести себя самым воспитанным образом, чтобы избежать немедленного наказания.
– Так вот, я был там, – продолжал дедушка, глядя куда-то далеко и рассматривая облако, похожее на солдата, трубящего в горн, которое стремительно летело по весеннему небу, – зашел, чтобы купить твоей бабушке лекарство от артрита. Тогда целую неделю шел дождь, и у нее чертовски болели суставы. И тут, войдя в кафе, я увидел новую стойку, которая занимала почти весь проход. Там были разные маски и листы бумаги с изображениями черных кошек, ведьм -на метлах и прочего, предназначенные для вырезания. Имелись там и картонные тыквы вроде тех, что обычно продаются. Они были сложены, внутри имелась резинка. Идея заключалась в том, что, когда ребенок нажимал на такую тыкву, она раздувалась. Мать могла рассчитывать на спокойный вечер, пока дети раскрашивали и вырезали купленные им картинки. По окончании работы ты мог украсить такой картинкой свою дверь, а в бедных семьях, где ребенку не могли купить маску в магазине или просто не умели сделать маскарадный костюм из имевшихся в доме материалов, к вырезанному изображению прикрепляли резинку – и маска готова. Помнится, много ребят ходило в День всех святых по городу с бумажными пакетами в руках и картонными масками, купленными в «Дейвис Драгз», на лицах, Клайви. И, разумеется, Дейвис разложил там же всякие сласти. У пего всегда был прилавок с дешевыми сластями, знаешь, рядом со стойкой газированной воды… Клайв улыбнулся. Он это, конечно, знал.
Однако это было нечто другое. Это были дешевые лакомства самого разного типа. Такие, например, как восковые бутылочки, сладкая кукуруза, бочонки с шипучкой, палочкилакрицы.
И я подумал, что старик Дейвис – в то время действительно человек по имени Дейвис управлял кафе (это его отец открыл его году так в тысяча девятьсот десятом) – чокнулся. Боже мой, подумал я, Фрэнк Дейвис выставил свои товары для продажи ко Дню всех святых еще до конца лета! Я подумал, а не пойти ли мне к прилавку, где продаются лекарства, прописанные врачами, и не сказать ли ему об этом – он как раз стоял там. Но тут что-то меня остановило: минутку, Джордж, у тебя самого бы крыша поехала. И это было очень близко к истине, Клайви, потому что лето уже прошло и я знал это так же хорошо, как то, что мы стоим сейчас здесь. Видишь ли, я хочу, чтобы ты понял – я вовремя осознал свою ошибку.
Разве я не набирал уже по всему городу сборщиков яблок и разве не сделал заказ на пятьсот объявлений, которые будут расклеены по другую сторону границы, в Канаде? И разве я не присматривался уже к парню по имени Гом Уорбертон, приехавшему из Скенектеди в поисках работы? Он станет хорошим бригадиром на сборе яблок, потому что умеет себя вести и выглядит честным. Разве я не собирался поговорить с ним об этом уже на следующий день, и разве он не догадывался, что я хочу поговорить с ним, потому? oi сказал, что a такое-то время он будет стричься в таком-то месте? И я подумал про себя: «Черт тебя побери, Джордж, тебе еще рановато страдать старческим слабоумием. Действительно, старый Фрэнк выставил свои товары для Дня всех святых преждевременно, но ведь не летом! Лето уже прошло, дорогой друг».
Я понял это очень хорошо, но на секунду, Клайви, -или это могло быть несколько секунд – мне показалось что это лето или похоже на лето, потому что только что это было летом. Понимаешь, что я имею в виду. Мне не потребовалось много времени, чтобы у меня в голове твердо укрепилось слово «сентябрь», но до того момента я чувствовал.., чувствовал… – он нахмурился, затем неохотно произнес слово, которое знал, но не использовал в разговорах с другими фермерами, опасаясь, что его обвинят (хотя бы только в сознании собеседника) в напыщенности, – слове «смятение». Только так, черт побери, я мог объяснить это Смятение. Вот как это произошло со мной в первый раз.
Он посмотрел на мальчика, который только молча глядел на него в ответ, даже не кивая, такой глубокой был; его сосредоточенность. Дедушка кивнул за них обоих и снова большим пальцем стряхнул пепел со своей сигареты Мальчик подумал, что дедушка поглощен своими мыслями и предоставляет ветру курить его сигарету.
– Это вроде того, как ты подходишь к зеркалу в ванной и собираешься всего лишь побриться, но тут замечаешь первую седину в своих волосах. Ты понимаешь меня, Клайви.
– Да.
– О'кей. И после этого первого случая такое начало относится ко всем праздникам. Тебе кажется, что лавочники выставляют праздничные украшения слишком рано, и ты иногда даже говоришь об этом кому-то, хотя всякий раз делаешь это осторожно, словно намекая на то, что они про являют излишнюю жадность. Таким образом у твоего собеседника создается впечатление, что это с ними что-то не ладно, а не с тобой. Понимаешь?
– Да.
– Потому что, – продолжал дедушка, – прижимисты, лавочник понятен человеку, а иногда такими даже восхищаются, хотя я никогда не принадлежал к числу их поклонников. Такой-то хитро ведет свое дело, говорят что как будто это хорошо. Или вести свое дело хитро означает подсовывать свой большой палец под весы, если только покупатель этого не замечает, как поступает мясник Рэдвиш. Именно так и нужно поступать? Я никогда не поступал таким образом, но их поведение мне понятно. А вот когда говоришь что-то, из-за чего люди могут подумать, что у тебя крыша поехала.., ну, это совсем другое дело. Поэтому ты говоришь что-то вроде: «Господи, это надо же: они украсили свою витрину, хотя семена будущего урожая еще не убраны в амбары». И тот, кому ты это говоришь, подтвердит, что это абсолютная правда, хотя это вовсе не абсолютная правда, и когда я задумываюсь над этим, то замечаю, что украшения в витринах выставляются каждый год примерно в одно и то же время.
Затем со мной случилось еще кое-что. Это случилось спустя пять лет, может быть, семь. По-моему, мне было тогда лет пятьдесят, может, чуть меньше или чуть больше. Как быто ни было, меня вызвали в суд в качестве присяжного. Это всегда неприятно, но я поехал. Судебный пристав привел меня к присяге, спросил, готов ли я исполнять свои обязанности, как требует того от меня Господь, и я ответил, что готов, – как будто я всю жизнь не исполнял свой долг по разным поводам, как того требовал от меня Господь. Затем он достал ручку, спросил мой адрес, и я продиктовал ему, где живу, без малейшей запинки. Наконец он спросил, сколько мне лет, и я открыл было рот, собираясь сказать, что мне тридцать семь.
Дедушка откинул назад голову и засмеялся, глядя па облако, похожее на солдата. Облако уже пересекло полнеба, а то, что выглядело раньше как солдатский горн, походило теперь на тромбон.
– Почему тебе захотелось рассказать мне об этом, дедушка? – Клайву казалось, что до сих пор он следовал за ходом мыслей старика вполне успешно, но сейчас упустил нить.
– Я потому захотел рассказать, что это первое, что пришло мне в голову! Черт побери! Как бы то ни было, я знал, что ошибался, и потому на секунду замолчал. Не думаю, что это заметил судебный пристав или кто-нибудь другой, присутствующий в зале суда, – казалось, большинство из них или спят, или дремлют. Но даже если бы они бодрствовали, как тот парень, которому только что воткнули в задницу ручку от метлы вдовы Браун, все равно ничего бы не заметили. Ведь это была всего лишь заминка подобно тому,как парень, играющий в гольф, дважды примеряется к трудному мячу, прежде чем нанести удар. И все-таки какая глупость! Задавать человеку вопрос, сколько ему лет, – это не то что выбивать мячик из ямки. Я чувствовал себя круглым идиотом. На мгновение мне показалось, что я не помню, сколько мне лет, возможно, и тридцать семь. Почудилось, что, может быть, семь, семнадцать или семьдесят семь. Тут я взял себя в руки и произнес: «Сорок восемь, а может, пятьдесят один или сколько там еще». Но забыть, сколько тебе лет, даже на мгновение.., да!
Дедушка бросил сигарету, придавил ее сапогом и приступил к ритуалу растаптывания, а потом вдавливания в землю.
– Но это всего лишь начало, сынок, – продолжал он, и хотя старик говорил с ирландским акцентом, который он иногда подчеркивал, мальчику захотелось быть его сыном. – Начиная с какого-то момента время несется так быстро, словно те водители на шоссе, которые мчатся с такой скоростью, что осенью ветер от их автомобилей срывает листья с деревьев. – Что ты хочешь сказать?
– Хуже всего становится со сменой времен года, – задумчиво произнес старик, словно не расслышав вопроса мальчика. – Разные времена года перестают быть разными временами. Создается впечатление, что жена едва успела достать с чердака сапоги, перчатки и шарфы, как на улице все тает, кругом грязь и ты думаешь – скорее бы эта грязь кончилась. Чепуха, ты ничуть не будешь радоваться, что все просохло и ты сумел вытащить свой трактор из болота, в котором он застрял. А потом кажется, что ты только собрался на первый летний концерт в году, как с тополиных сережек начинают слетать пух и покрывает все вокруг. Дедушка посмотрел на внука, подняв бровь с выражением иронии, словно ожидая от мальчика объяснений, по Клайв радостно улыбнулся – он знал, что такое тополиный пух, потому что иногда его мать сгребала его до пяти вечера, по крайней мере когда отец уезжал в командировку – продавать бытовые приборы, кухонную посуду и страховку. Когда отец уезжал из дома, мать начинала пить по-настоящему, и дело заходило так далеко, что она не успевала одеться до самого заката. Затем она одевалась и уходила из дома, поручив его заботам Пэтти, потому что ей самой якобы нужно было навестить заболевшую подругу. Однажды Клайв сказал Пэтти: «Мамины подруги по большей части болеют, когда папа уезжает из дома, ты заметила это?» И Пэтти смеялась до слез, которые текли у нее но щекам, и ответила: «О да, заметила, разумеется, заметила».
То, что сказал дедушка, вот что напомнило мальчику: когда дни наконец начинали катиться к школьным занятиям, тополя как-то менялись. Дул ветер, и нижние стороны листьев становились точно такого цвета, как мамина самая красивая сорочка, – серебряными. Цвет был одновременно удивительно красивым и печальным: он указывал на то, что наступает конец времени, казавшегося раньше бесконечным.
– Затем, – продолжал дедушка, – ты начинаешь забывать некоторые события. Немногие – это, слава Богу, не старческое слабоумие, как у старика Хайдена в конце улицы,но все равно неприятно, когда ты запамятуешь о чем-то. Вообще-то нельзя сказать, что ты что-то забываешь, нет, но вот расставляешь ты это не по тем местам, где следует находиться. Вот, например, я был совершенно уверен, что сломал руку после того, как наш мальчик Билли погиб во время той дорожной катастрофы в пятьдесят восьмом году.Это относится к числу тех событии, что путаешь с другими. В этом я могу поспорить со священником Шабандом. Билли ехал за самосвалом со скоростью не больше двадцати миль в час, когда камень размером с циферблат тех часов, что я тебе подарил, упал из кузова самосвала, отскочил от дороги и разбил ветровое стекло нашего «форда». Осколки стекла попали в глаза Билли, и доктор потом сказал, что он ослеп бы на один глаз или на оба, если бы остался жив. Но он не остался в живых – машина съехала с дорогии врезалась в столб с проводами высокого напряжения. Столб упал прямо на нее, и Билли изжарился подобно тем убийцам, которых казнят на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Вот такая судьба выпала па долю парня, ничего плохого не сделавшего в жизни, – разве что притворялся больным, когда нужнобыло окучивать бобы, – тогда у нас все еще был огород.
Но я утверждал с полной уверенностью, что сломал эту чертову руку после несчастного случая. Клялся чем только мог, будто помню, как присутствовал на его похоронах, а моя рука все еще была в гипсе! Саре пришлось показать мне нашу семейную Библию и затем страховой полис по случаю моей руки, прежде чем я поверил, что все произошло наоборот: я сломал руку за два месяца до этого, и когда мы хоронили Билли, гипс уже сняли. Сара обозвала меня старым дураком, и я чуть не врезал ей как Следует, потому что рассердился, а рассердился я потому, что чувствовал себя смущенным, но по крайней мере у меня хватило здравого смысла понять это и оставить ее в покое. Она очень любила Билла, он был светлым окошком в ее жизни.
– Господи! – воскликнул Клайв. – Это не значит, что я поглупел, нет. Это вроде того, как ты приезжаешь в Нью-Йорк, и там на углах улиц сидят парни с тремя ореховыми скорлупками и шариком под одной из них, и они готовы поспорить, что ты не угадаешь, под какой скорлупкой находится шарик. Ты уверен, что можешь угадать, но они передвигают скорлупки так чертовски быстро, что всякий раз обманывают тебя. Ты теряешь след. Создается впечатление, что это тебе не по силам.
Он вздохнул, оглянулся по сторонам, словно пытаясь вспомнить, где они сейчас находятся. На его лице появилось выражение полной беспомощности, и эта растерянность вызвала отвращение у мальчика и одновременно напугала его. Ему не хотелось испытывать такие чувства, но он ничего не мог с собой поделать. Создавалось впечатление, что дедушка сорвал бинт и показал мальчику язву, симптом чего-то ужасного, чего-то вроде проказы.
– Похоже, что весна началась на прошлой неделе, – сказал дедушка, – но уже завтра все цветки слетят, если ветер останется таким же сильным. Вообще-то непохоже, чтоветер стихнет. Когда все развивается так быстро, как сейчас, человеку трудно сохранять нормальный ход мыслей. Человек не может сказать: «Эй, подожди минуту-другую, пока я соберусь с мыслями!» Просто некому сказать. Все равно что находишься в машине без водителя, если ты меня понимаешь.
Как твое мнение, Клайви?
– Насчет одного ты прав, дедушка, – произнес мальчик, – мне кажется, что все это сделано как-то по-дурацки.
Он не хотел, чтобы старик истолковывал его слова как шутку, но дедушка захохотал и смеялся до тех пор, пока его лицо не приобрело ту же тревожно пурпурную окраску. На этот раз он был вынужден не только наклониться и упереться руками о колени, но и обнять одной рукой мальчика за шею, чтобы не упасть. И они упали бы, если бы кашель и хриплый смех дедушки не ослабли как раз в тот момент, когда мальчик уверился, что кровь вот-вот брызнет из сосудов на лице старика, ставшем пурпурным и распухшим от веселья.
– Ну ты и шутник! – сказал дедушка, наконец выпрямляясь. – Настоящий шутник!
– Дедушка?
С вами все в порядке? Может быть, нам лучше…
– Нет, черт побери, со мной не все в порядке. За последние два года у меня было два сердечных приступа, и если я проживу еще два года, никто не удивится этому больше меня самого. Но в этом нет ничего нового для человечества, сынок. Все, что я хотел сказать тебе, заключается в следующем: старый ты или молодой, быстро идет время или медленно, ты проживешь хорошую жизнь, если будешь помнить про этого пони. Потому что, когда ты будешь считать, произнося «мой милый пони», время не может быть ничем, кроме времени. Будешь поступать таким образом – все будет в порядке. Разумеется, ты не можешь все время считать – Бог и не рассчитывал на это. Как бы то ни было, сейчас я пойду по аллее, усаженной примулами, с этим угодливым муравьем Шабандом. Но ты должен помнить, что время не принадлежит тебе – ты принадлежишь времени. Оно движется вместе с тобой с одинаковой скоростью каждую секунду каждого дня. Ему в высшей степени наплевать на тебя, но это не имеет никакого значения, если у тебя твой милый пони. Если у тебя есть такой пони, Клайви, можешь считать, что ты схватил этого ублюдка за яйца, и наплевать тебе на всех Олденов Осгудов в мире.
Старик наклонился к Клайву Баннингу.
– Ты меня понимаешь?
– Нет, сэр.
– Это я знаю. Но ты запомнишь, что я тебе говорил?
– Да, сэр.
Дедушка Баннинг смотрел на него так долго, что мальчик почувствовал себя неловко, им овладело беспокойство. Наконец старик кивнул.
– Да, я вижу, что ты запомнишь. Черт меня побери, если не так.
Мальчик молчал. Говоря по правде, он не знал, что сказать.
– Ты получил инструкции, – сказал дедушка.
– Я не получал никаких инструкций, потому что ничего не понял! – воскликнул Клайв в безысходной ярости, такой откровенной и искренней, что потряс самого себя. – Яничего не получил!
– Наплевать на то, понял ты их или нет, – спокойно ответил старик. Он обнял мальчика за шею и снова прижал его к себе – прижал к себе. В последний раз перед тем, как бабушка найдет его в постели мертвым и холодным как камень месяцем спустя. Она проснулась, и рядом лежит дедушка, а дедушкин пони сбил дедушкины заборы и умчался по холмам всего мира.
Зловредное сердце, зловредное сердце. Хорошее, но такое зловредное.
– Понимание и инструктаж – это двоюродные братья, которые не целуют друг друга, – сказал дедушка в тот день, стоя среди яблонь.
– Тогда что такое инструктаж?
– Память, – невозмутимо произнес старик. – Ты помнишь того пони?
– Да, сэр.
– Как его зовут?
Мальчик задумался.
– Время.., так мне кажется.
– Хорошо. А какого он цвета?
На этот раз мальчик думал дольше. Он раскрыл свой разум, как расширяются зрачки.
– Я не знаю, – признался он наконец.
– И я не знаю, – сказал старик, отпуская его. – Мне кажется, что у пони нет цвета, да и, по-моему, это не имеет значения. Значение имеет нечто другое – ты узнаешь его?
– Да, сэр, – сразу ответил мальчик.
Блестящий лихорадочный глаз соединил разум и сердце мальчика, словно канцелярская скрепка.
– Каким образом?
– Он будет красивым, – произнес Клайв Баннинг с полной уверенностью.
Дедушка улыбнулся.
– Ага! – сказал он. – Клайви получил инструктаж и потому стал умнее, а я сделался более счастливым.., или наоборот. Хочешь кусок пирога с персиками?
– Да, сэр!
– Тогда что мы здесь делаем? Пошли и отрежем себе по куску!
Они повернулись и пошли к дому.
И Клайв Баннинг навсегда запомнил имя пони – его звали время – и цвет, который отсутствовал, и внешность, которая не была ни безобразной, ни прекрасной.., а только красивой. И он никогда не забывал его характер – злобный. А также то, что сказал его дедушка на обратном пути, слова еле слышные, унесенные ветром: лучше иметь пони, на котором можно ездить, чем не иметь пони совсем, и не важно, как чувствует себя твое сердце.
Извините, номер верный
Сокращения в киносценарии просты и употребляются, по мнению автора, главным образом для того, чтобы те, кто использует их, чувствовали себя членами одной масонскойложи. Как бы то ни было, вам следует помнить, что КП означает крупный план, ОКП – очень крупный план. Инт. – интерьер, ВВ – внешний вид, ЗП – задний план, ТЗ – точка зрения. Не иначе, большинство из вас знали все это и раньше, не так ли?
Первый акт
Постепенно возникает изображение рта Кэти Уайдерман, ОКП. Она говорит по телефону. Красивый рот; через несколько секунд мы видим, что и все остальное ему под стать.
Кэти.Билл? Он говорит, что чувствует себя не очень хорошо, но он всегда говорит так, когда кончает одну книгу и еще не приступил к следующей… Плохо спит, считает любую головную боль первым симптомом опухоли головного мозга.., но, как только начнет что-то новое, хорошее самочувствие возвращается.
Звук включенного на ЗП телевизора.
Камера откатывается назад. Кэти сидит в углу кухни у телефона, болтает со своей сестрой, одновременно листая каталоги. Мы замечаем одну не совсем обычную особенность телефонного аппарата, по которому она говорит: у него две линии. На аппарате видны освещенные клавиши, показывающие, какая линия занята в настоящий момент. Сейчасосвещена только одна клавиша – линия, по которой говорит Кэти. Она продолжает разговор, камера оставляет ее, проходит по кухне и заглядывает через арочный дверной проем в гостиную.
Кэти (ее голос стихает). Да, я видела сегодня Джэни Чарлтон.., да! Беременную и огромную, как дом!..
Голос Кэти исчезает. Телевизор звучит громче.
В гостиной трое детей: Джефф, ему восемь лет, Конни – десять и Деннис – тринадцать. На экране телевизора передача «Колесо фортуны», но дети не смотрят на экран. Они заняты спором о том, какую передачу смотреть после этой.
Джефф.Да бросьте вы! Это была его первая книга!
Конни.Его первая глупая книга.
Деннис.Мы будем смотреть «Радость и крылья», как и каждую неделю, Джефф.
Деннис говорит с абсолютной убежденностью, на какую только способен старший брат. «Поговори мне еще, хочешь – убедишься, как больно я могу сделать твоему хилому телу, Джефф?» – написано на его лице.
Джефф.Можно хотя бы записать ее на пленку?
Скачать книгу [0.42 МБ]
Пирамида