– Вы спрашивали у родителей?
– Никто из них не мог вспомнить ничего такого… а вы?
На мгновение что-то всплыло – дым, черный, жирный, пахнущий вроде бы резиной. Холод. Затем видение исчезло. Джонни отрицательно покачал головой. Вейзак вздохнул, пожал плечами.
– Вы, должно быть, устали.
– Да. Немножко.
Браун присел на край стола.
– Без четверти двенадцать. Сегодня вы хорошо поработали. Если хотите, мы с доктором Вейзаком ответим на ваши вопросы, а потом вас поднимут в палату, и вы вздремнете. Хорошо?
– Хорошо, – сказал Джонни. – Эти снимки мозга…
– КОТ, – кивнул Вейзак. – Компьютеризированная осевая томография. – Он взял коробочку со жвачкой «Чиклетс» и вытряхнул три подушечки прямо в рот. – КОТ – это, по сути дела, серия рентгеноснимков мозга, Джонни. Компьютер обрабатывает снимки и…
– Что он вам сказал? Сколько мне осталось?
– Это что еще за чепуха – «сколько мне осталось»? – спросил Браун. – Похоже на фразу из допотопного фильма.
– Я слышал, люди, вышедшие из длительной комы, долго не живут, – сказал Джонни. – Они снова отключаются. Подобно лампочке, которая, перед тем как перегореть, ярко вспыхивает.
Вейзак громко захохотал. Его гулкий смех словно шел изнутри – удивительно, как он не подавился жвачкой.
– О как мелодраматично! – Он положил руку на грудь Джонни. – Вы что, думаете, мы с Джимом дети в этой области? Как бы не так. Мы неврологи. Врачи, которых вы, американцы, цените на вес золота. А это значит, что мы невежды не во всем, а лишь в том, что касается деятельности человеческого мозга. Так что могу сказать: да, такие случаи бывали. Но с вами этого не произойдет. Думаю, мы не ошибаемся, а, Джим?
– Да, – сказал Браун. – Мы не обнаружили никаких серьезных нарушений, Джонни. В Техасе один парень пролежал в коме девять лет. Сейчас он выдает ссуды в банке вот уже шесть лет. А до того работал два года кассиром. В Аризоне живет женщина, которая пролежала без сознания двенадцать лет. Что-то там случилось с наркозом, когда она рожала. Сейчас она передвигается в инвалидной коляске, но жива и в здравом уме. Она вышла из комы в шестьдесят девятом, и ей показали ребенка, который появился на свет двенадцать лет назад. Ребеночек был уже в седьмом классе и, кстати, великолепно учился.
– Мне грозит инвалидная коляска? – спросил Джонни. – Я не могу вытянуть ноги. С руками получше, а вот ноги… – Он устало замолчал, покачивая головой.
– Связки сокращаются, – сказал Вейзак. – Понятно? Вот почему коматозные больные как бы скрючиваются, принимая положение, которое мы называем зародышевым. Ныне мы знаем о физических изменениях во время комы гораздо больше и успешнее можем противостоять болезни. Даже когда вы находились без сознания, с вами регулярно занимался физиотерапевт. К тому же больные по-разному реагируют на коматозное состояние. У вас, Джонни, ухудшение протекало довольно медленно. Как вы сами говорите, руки у вас на удивление чувствительны и жизнеспособны. И тем не менее какое-то ухудшение произошло. Лечение будет долгим и… стоит ли лгать? Нет, пожалуй. Оно будет долгим и болезненным. Будут слезы. Вы можете возненавидеть врача. И остаться навсегда прикованным к постели. Предстоят операции – одна, если вам очень, очень повезет, но, может быть, и все четыре, – чтобы вытянуть связки. Такие операции еще в новинку. Они удаются полностью или частично либо оказываются безрезультатными. И все же, с божьей помощью, я полагаю, вы будете ходить. Лыжи и прыжки через барьер – едва ли, но бегать и, конечно, плавать вы сможете.
– Спасибо, – сказал Джонни. Внезапно он почувствовал прилив нежности к этому говорившему с акцентом человеку, у которого была такая странная шевелюра. Джонни захотелось, в свою очередь, сделать что-нибудь приятное для Вейзака – и с этим чувством пришло желание, почтинеобходимостьприкоснуться к нему.
Неожиданно Джонни протянул руку и взял ладонь Вейзака. Ладонь врача была большая, морщинистая, теплая.
– Да? – спросил мягко Вейзак. – Что такое?
Неожиданно все преобразилось. Непонятно как. Только вдруг Вейзак весь ему открылся. Он как бы…приблизился,сделался контрастным в лучах мягкого, чистого света. Каждая точка, родинка и черточка на лице Вейзака стала рельефной. И каждая рассказывала свою историю.Джонни начинал понимать.
– Дайте ваш бумажник, – сказал он.
– Бумажник?… – Вейзак и Браун удивленно переглянулись.
– В бумажнике лежит фотография вашей матери, мне нужно взглянуть на нее, – сказал Джонни. –Пожалуйста.
– Как вы узнали?
– Пожалуйста!
Вейзак посмотрел на Джонни, затем медленно сунул руку под халат и вытащил старый бумажник, пухлый и бесформенный.
– Откуда вы узнали, что я ношу фотографию матери? Ее нет в живых, она умерла, когда нацисты оккупировали Варшаву…
Джонни выхватил бумажник. Вейзак и Браун застыли от изумления, Джонни открыл бумажник и, не обращая внимания на прозрачные кармашки для фотографий, полез в глубину– его пальцы торопливо перебирали старые визитные карточки, оплаченные счета, погашенный банковский чек, старый билет на какое-то политическое собрание. Он вытащил маленькую любительскую фотографию, вклеенную в прозрачный пластик. С нее смотрела молодая женщина с простым лицом – волосы убраны под платок, улыбка излучает свет и молодость. Она держит за руку мальчика. Рядом стоит мужчина в польской военной форме.
Джонни зажал фотографию между ладонями и закрыл глаза, сначала было темно, но затем из темноты стремительно появился фургон… нет, не фургон, а катафалк. Катафалк, запряженный лошадьми. С фонарями, покрытыми черным крепом. Конечно же, это был катафалк, потому что они…
(умирали сотнями, нет, тысячами, не в силах противостоять броне, вермахту, кавалерия девятнадцатого века против танков и пулеметов, взрывы, крики, падающие солдаты, лошадь с развороченными внутренностями и выкатившимися белыми яблоками глаз, рядом перевернутое орудие, и все же они движутся, движется вейзак, стоя в стременах, и сабля его высоко в воздухе под проливным дождем осенью 1939 года, за ним, увязая в грязи, следуют его солдаты, орудие фашистского «тигра» ищет его, нащупывает, целится, стреляет, и неожиданно туловище исчезает, сабля вылетает из рук; а дорога ведет в варшаву, и нацистский волк рыщет по европе.)
– Пожалуй, пора кончать с этим, – сказал Браун далеким и встревоженным голосом. – Вы слишком возбуждены, Джонни.
Голоса доносились издалека, из коридора времени.
– Он в трансе, – сказал Вейзак.
Здесь жарко. Он обливается потом. Обливается потом, ведь…
(город в огне, тысячи беженцев, ревущий грузовик, петляя, движется по мощенной булыжником улице, в кузове тесно сидят немецкие солдаты в шлемах-котелках, они машут руками, и молодая женщина уже не улыбается, она бежит, надо бежать, ребенок отправлен в безопасное место, и вот грузовик въезжает на тротуар, ударяет ее крылом, ломает бедро, отбрасывает в витрину часового магазина, и все часы начинают бить, бить, потому что пора пробить время.)
– Шесть часов, – произнес Джонни хрипло. Глаза его закатились так, что стали видны выпуклые белки. – Второе сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, и отовсюду голоса кукушек.
– О боже, что это? – прошептал Вейзак. Сестра отступила, прижавшись к энцефалографу, она побледнела от испуга. Все напуганы, ибо смерть витает рядом. Она всегда здесь витает, в этой…
(больнице, запах эфира, кричат в этой обители смерти, польша пала под молниеносным ударом вермахта. сломанное бедро. мужчина на соседней койке просит воды, просит, просит, просит. она вспоминает: «МАЛЬЧИК СПАСЕН». какой мальчик? она не знает, какой мальчик? как его зовут? она не помнит. только одно…)
– Мальчик спасен, – прохрипел Джонни. – Так-так. Так-так.
– С этим пора кончать, – повторил Браун.
– Что вы предлагаете? – срывающимся голосом спросил Вейзак.
– Это зашло слишком далеко, чтобы…
Голоса затихают. Их обволакивает туман. Все в каком-то тумане. Европа в тумане войны. Все в тумане, кроме вершин, горных вершин…
(швейцарии. швейцария, и вдруг ее имя – БОРЕНЦ. ее имя ИОГАННА БОРЕНЦ, и муж ее инженер или архитектор, словом, тот, кто строит мосты. он строит в швейцарии, а там козьемолоко, козий сыр. ребенок, оооох, какие роды! тяжелейшие роды, и ей нужны наркотики, морфий, этой ИОГАННЕ БОРЕНЦ, и все из-за бедра, сломанного бедра, оно зажило, оно успокоилось, но сейчас оно проснулось и болит под нажимом тазовых костей, раздвигающихся, чтобы пропустить ребенка. один ребенок, два и три. и четыре. они появляются не все сразу – это урожай многих лет, они…)
– Детки мои… – протянул Джонни вовсе не своим, а каким-то женским голосом… Потом он запел что-то непонятное…
– Что это, боже правый… – начал было Браун.
– Польский, он же поет по-польски! – закричал Вейзак. Он вытаращил глаза и побледнел. – Это колыбельная, на польском, о господи, что ж это в самом деле?
Вейзак наклонился, будто хотел вместе с Джонни перешагнуть через годы, перепрыгнуть через них, будто…
(мост, какой-то мост, в турции. затем другой мост среди жары юго-восточной азии, не в лаосе ли? не разберу, потеряли там человека, ГАНСА, затем мост в виргинии, мост через РЕКУ РАППАХАНОК и еще один в калифорнии, мы хотим получить гражданство и занимаемся языком в маленькой душной комнате на почте, где всегда пахнет клеем. идет 1963 год, ноябрь, и когда мы узнаем, что в далласе убит кеннеди, мы плачем, а когда маленький мальчик отдает салют у гроба своего отца, она думает: «мальчик спасен», и это навевает воспоминания о каком-то пожаре, каком-то большом пожаре и скорби, что за мальчик? она грезит о нем, это вызывает головную боль. а человек умирает, ХЕЛЬМУТ БОРЕНЦумирает, и она с детьми живет в кармеле, штат калифорния, в доме на… на… на… не вижу таблички, она в мертвой зоне, так же как лодка, как стол для пикника на лужайке, в мертвой зоне. как варшава, дети уходят один за другим, мать присутствует на школьных выпусках, а бедро болит. один погиб во вьетнаме. с остальными все в порядке. еще один строит мосты, ее зовут ИОГАННА БОРЕНЦ, и ночами в одиночестве она то и дело думает в пульсирующей темноте: «МАЛЬЧИК СПАСЕН»)
Джонни поднял на них глаза. С головой творилось что-то странное. Ореол над Вейзаком исчез. Джонни снова был самим собой, только ощущал слабость и легкую тошноту. Он мельком взглянул на фотографию и отдал ее.
– Джонни? – спросил Браун. – Как вы себя чувствуете?
– Устал, – пробормотал он.
– Можете объяснить, что с вами произошло?
Джонни посмотрел на Вейзака.
– Ваша мать жива, – произнес он.
– Нет, Джонни. Она умерла много лет назад. Во время войны.
– Ее сбил немецкий военный грузовик, и она через витрину влетела в часовой магазин, – сказал Джонни. – Она очнулась в больнице, но ничего не помнила. У нее не было удостоверения личности, никаких документов. Взяла имя Иоганна. Я не разобрал фамилии, а когда война кончилась, уехала в Швейцарию и вышла замуж за швейцарского… инженера, что ли. Его специальность – строительство мостов, а звали его Хельмут Боренц. Так что ее фамилия по мужу была – и есть – Иоганна Боренц.
Глаза сестры все более округлялись. Лицо доктора Брауна стало жестким – то ли он считал, что Джонни их всех дурачит, а может, просто ему не понравилось нарушение четкой программы опытов. Вейзак оставался неподвижным и задумчивым.
– У нее и у Хельмута Боренца родилось четверо детей. – Джонни говорил тем же тихим, слабым голосом. – Жизнь бросала его в разные концы света. Какое-то время он был в Турции. И где-то в Юго-Восточной Азии. В Лаосе или, может быть, в Камбодже. Затем приехал сюда. Сначала Виргиния, затем другие места, какие – я не понял, и, наконец, Калифорния. Они с Иоганной получили американское гражданство. Хельмут Боренц умер. Один из детей погиб. Остальные живы и здоровы. Но время от времени она грезит вами. И в такие минуты она говорит: «Мальчик спасен». Однако она не помнит вашего имени. А может, считает, что все потеряно.
– Калифорния? – произнес Вейзак задумчиво.
– Сэм, – сказал доктор Браун, – ей-богу, не стоит это поощрять.
– Где в Калифорнии, Джон?
– В Кармеле. На побережье. Не могу только сказать, на какой улице. Не разобрал названия. Оно в мертвой зоне. Как стол для пикника и лодка. Но она в Кармеле, в Калифорнии. Иоганна Боренц. Она еще не старая.
– Нет, конечно, она не должна быть старой, – сказал Сэм Вейзак тем же задумчивым, отрешенным голосом. – Ей было всего двадцать четыре, когда немцы напали на Польшу.
– Доктор Вейзак, я вынужден настаивать… – резко сказал Браун.
Вейзак будто очнулся от глубокой задумчивости. Он оглянулся, словно впервые увидел своего младшего коллегу.
– Да-да, – сказал он. – Конечно. Джону уже хватит на сегодня вопросов и ответов… хотя, полагаю, он рассказал нам больше, чем мы ему.
– Чепуха, – отрезал Браун, а Джонни подумал:Он напуган. Напуган до чертиков.
Вейзак улыбнулся Брауну, затем сестре. Она смотрела на Джонни, как на тигра в плохо запертой клетке.
– Не рассказывайте об этом, сестра. Ни вашему начальству, ни матери, ни брату, ни любовнику, ни священнику. Понятно?
– Да, доктор, – ответила она.Все равно она раззвонит,подумал Джонни и бросил взгляд на Вейзака.И он это знает.
Он проспал до четырех часов дня. Потом его повезли по коридору к лифту, спустили в отделение неврологии и продолжали исследования. Джонни плакал. Он, видимо, почти не мог контролировать себя, как все здоровые люди. На обратном пути он обмочился, и ему, словно ребенку, поменяли белье. На него накатила первая (но далеко не последняя) волна депрессии, ему захотелось умереть. Джонни стало жалко себя. Как все несправедливо, думал он. С ним произошло то же, что и с Рипом ван Винклем. Ходить он не может. Его девушка вышла замуж за другого, а мать – в религиозном экстазе. Стоит ли теперь жить?
В палате сестра поинтересовалась, не нужно ли ему чего. Если бы дежурила Мари, Джонни попросил бы воды со льдом. Но она ушла в три часа.
– Нет, – сказал он и повернулся лицом к стене. И вскоре заснул.
В тот вечер отец с матерью пришли на целый час, и Вера оставила пачку брошюр.
– Мы собираемся пробыть тут до конца недели, – сказал Герберт, – и если у тебя все пойдет на лад, вернемся ненадолго в Паунал. Но мы будем приезжать каждый уик-энд.
– Я хочу остаться с моим мальчиком, – громко заявила Вера.
– Лучше, если ты тоже поедешь, мам, – сказал Джонни. Депрессия несколько уменьшилась, но он не забыл, что с ним творилось несколько часов назад. Если бы в тот моментмать затеяла разговор о чудесном предназначении, которое уготовил для него господь, Джонни вряд ли удержался бы от взрыва истерического смеха.
– Я нужна тебе, Джон. Я должна объяснить тебе…
– Прежде всего мне нужно поправиться, – сказал Джонни. – Ты все объяснишь потом, когда я начну ходить. Хорошо?
Вера не ответила. На ее лице появилось до смешного упрямое выражение – хотя ничего смешного вокруг не было. Совсем ничего.Всего лишь игра судьбы. Если бы он проехал пятью минутами раньше или позже по той дороге, все могло быть по-другому. А теперь посмотрите – всех нас тряхнуло по первое число. И она считает, что это божья воля. А иначе, наверное, можно свихнуться.
Чтобы прервать неловкое молчание, Джонни спросил:
– Что, Никсона переизбрали, отец? Кто выступал против него?
– Никсона переизбрали, – сказал Герберт. – Его соперником был Макговерн.
– Кто?
– Макговерн. Джордж Макговерн, сенатор из Южной Дакоты.
– Не Маски?
– Нет. Но Никсон больше не президент. Он ушел в отставку.
– Что?
– Он был лжец, – мрачно изрекла Вера. – Его обуяла гордыня, и господь отступился от него.
– Никсон ушел в отставку? – Джонни был потрясен. –Никсон?
– Ему нужно было уйти, иначе б его убрали, – сказал Герберт. – Дело дошло до импичмента.
Неожиданно Джонни понял, что в американской политической жизни произошли большие и серьезные перемены – почти наверняка итог вьетнамской войны – и он о них ничего не знает. Впервые он по-настоящему почувствовал себя Рипом ван Винклем. Насколько все изменилось? Ему было даже боязно спрашивать. Затем в голову пришла поистине леденящая душу мысль.
– Агню… Агню стал президентом?
– Форд, – ответила Вера. – Хороший, порядочный человек.
– Генри Форд – президент Соединенных Штатов?
– Не Генри, – сказала она, – Джерри.
Он переводил взгляд с матери на отца, почти уверенный в том, что все это либо сон, либо чудовищная шутка.
Скачать книгу [0.19 МБ]
Пирамида