ради?.. Ну, не люблю я детей! Или скажем мягче: равнодушен. И даже
брезгаю, если уж на то пошло: пеленки, распашонки, вопли, сопли,
болезни... А если врач окажется прав и их, действительно, будет двое?..
Тут самое гадкое, что ведь и не скажешь об этом никому и никому не
пожалуешься. Особенно Лариске. Она-то, видимо, решила раз и навсегда. Или
сейчас или - уж никогда больше. У нее эта решимость на лице написана, не
подступишься - слышать ничего не захочет, и знать не захочет ничего.
Сейчас или никогда!.. Теперь, значит, надо готовиться к переезду в Минск.
Они со своей маман уже явно все обговорили, папан - в восторге и готов
устроить меня к себе в институт хоть завтра. И не обидит. Отца своего
внука - никогда не обидит. Тем более, если внуков будет двое... Господи,
все здесь бросить - квартиру, ребят, Ежеватова, - все послать к черту, все
надежды, все расчеты, и может быть - навсегда...
Он задержал шаг и стал смотреть сквозь снег, который все густел и
густел, горит ли свет у Виконта. Свет горел, но он решил идти домой -
настроение было не под гостей. Настроение было - поглядеть на себя в
зеркало и хватить по дурацкой морде со всей силы, чтобы юшка брызнула...
Но едва он включил свет в большой комнате, раздался телефонный
звонок. Он сначала не хотел брать трубку, но тут его вдруг словно ледяной
водой окатило: а вдруг это из больницы, - он кинулся, но это, слава богу,
оказался Виконт. От счастья и облегчения у него даже дух занялся, и он на
радостях тут же позвал Виконта пить чай.
Сразу после программы "Время", еще про погоду сообщить не успели,
приперся Сеня Мирлин. Жадно выхлебал остывший чай, подобрал остатки
тульского пряника, а потом, оскаливаясь лошадиными зубами, полез в свой
мокрый от истаявшего снега портфель, вынул и швырнул на скатерть пачку
листков, исписанных крупным детским почерком. "Читайте, - потребовал он,
сверкая очками. - Только что закончил. Еще чернила не высохли".
Пришлось читать. Это оказалось некое эссе, "плод нощных размышлений",
кровью сердца писанное, слезами окропленное и чуждое внутренней цензуры.
Называлось оно "ПОКОЛЕНИЕ, ГЛОТНУВШЕЕ СВОБОДЫ", и имело перед собою
эпиграфом стихи, - по словам Сени, вольный перевод польской диссидентской
песенки:
Наше поколение,
Глотнувшее свободы, -
Недоразумение,
Странное, уродливое...
Кровью не умытое,
В тюрьмах не распятое,
Богом позабытое, дьяволом проклятое,
Наше поколение...
Читали, перебрасывая друг другу уже прочитанные листки, сначала
неохотно (навязался нам на голову со своими брульонами), потом -
настороженно-критически (ну, брат, это ты - хватанул, не так оно все
происходило, а совсем даже по-другому), а начиная со второй половины, -
азартно, жадно, хотя и в совершенном несогласии с автором, с собою, с
миром, со всей этой проклятой поганой действительностью.
- Ну, Семен... Посадят тебя к чертовой матери! - сказал Станислав,
дочитав последний листок и передав его Виконту. Семен удовлетворенно
ухмыльнулся и принялся собирать разбросанные листочки в папку.
Станислав глядел на него раздраженно, но главным образом - с
изумлением. Семен Мирлин был трепло. Он трепал языком много, смачно, во
всеуслышание и без всякого стеснения - в любой компании, с любым
собеседником и на любую тему. "Ерунда! - небрежно отвечал он своим
доброжелателям, пытавшимся предостеречь и спасти. - Брось! Если захотят, -
придут и засадят, как миленького - и меня, и тебя, и кого угодно. И
никаких обоснований им для этого не понадобится. А не захотят, так и не
тронут. Неужели ты не понимаешь, что каждый из нас УЖЕ наболтал более чем
достаточно для сто девяностой-один? Даже смешно..." Некоторые, особо
трепетные, старались последнее время держаться от него подальше: да ну его
в жопу, сам угепается, так еще и умных людей за собой потянет, придурок
небитый... Некоторые (опытные) цедили сквозь зубы что-то там про подсадных
стукачей на твердом окладе, но, разумеется, это уж была чушь и гнусь...
Трепло он был, трепло необузданное, восторженное, вдохновенное. Но вот
чтобы так, концентрированно, складно и, черт его побери совсем, точно,
изложить суть целого поколения, да еще в письменном виде, - нет, этого
ожидать от него нельзя было никоим образом. Никто и не ожидал. Станислав
поймал изумленный и даже ошарашенный какой-то взгляд Виконта, поверх
последнего листочка нацеленный на Семена...
(Головка у Семена была - дулей. Огромный кривоватый нос, оседланный
кривоватыми очками, черные глазки, двустволкой, спрятанные под нависшими
черными бровями, вороная пакля вместо волос - хоть вилку втыкай.
Аномальной длины конечности, как у паукообразного гиббона, невероятные
волосатые лапищи-грабли, сорок пятого размера ступнищи, и - нечеловеческая
силища. На руках-ногах не было у него никакой мускульной рельефности: одни
кости да жилы, - как тросы. Это вообще у него были не руки-ноги, а рычаги
какие-то, шатуны-кривошипы. Бороться с ним было, - все равно что со
скрепером или с паровозом, а штучки a la Волк Ларсен (взять сырую
картофелину, скажем, и раздавить ее в кулаке до состояния грязного пюре)
он демонстрировал играючи. У него было три жены и шестеро, кажется, детей.
В свое время окончил он Герценовский институт, но учителем проработал
всего несколько лет, на Целине, а потом повело его менять профессии и
занятия с невероятной энергией и жадностью, словно он хотел перепробовать
их все. Вершины экзотики достигнул он, работая определителем пола цыплят
на бройлерной фабрике, профессия - редчайшая, нужен особый талант, который
и обнаружился, а платили недурственно, но сейчас, как и надлежало
записному диссиденту, осваивал он вполне стандартную профессию оператора
котельной ("...светлый путь: от бройлера до бойлера."), и вообще, похоже,
остепенялся: Софья, - маленькая, тихая, простенькая и твердая, словно
придорожный камушек, - родила ему двоих девок и держала его мягко, но
крепко, на коротком поводке, - он ее побаивался.)...
Так вот: до пятьдесят восьмого все они были, оказывается, - злобные и
Скачать книгу [0.31 МБ]
Пирамида