Все переоделись в чистое (кроме него - у него не было чистого) и сели
вечерять. Неторопливо беседовали, по очереди макали пасху в блюдо с медом,
мир был за столом, и все любили друг друга, а Рабби молчал и был печален.
Потом он вдруг заговорил, и речь его была полна горечи и тяжких
предчувствий, не было в ней ничего о добре, о любви, о счастье, о красоте,
а было что-то о предательстве, о недоверии, о злобе, о боли.
И все загомонили, сначала робко, с недоумением, а потом все громче, с
обидой и даже с возмущением. "Да кто же? - раздавались голоса. - Скажи же!
Назови нам его тогда!" - а опасный Иоанн зашарил бешеными глазами по лицам
и уже схватился за рукоять своего страшного ножа. А он тем временем
украдкой, потому что очередь была не его, потянулся своим куском к блюду,
и тут Рабби вдруг сказал про него: "Да вот хотя бы он", - и наступила
тишина, и все посмотрели на него, а он с перепугу уронил кусок в мед и
отдернул руку.
Первым засмеялся Фома, потом вежливо захихикал Петр, культурно
прикрывая ладонью волосатую пасть, а потом и Иоанн захохотал оглушительно,
откинувшись назад всем телом к чуть не валясь со скамьи. И захохотали все.
Им почему-то сделалось смешно, и даже Рабби улыбнулся, но улыбка его была
бледна и печальна.
А он не смеялся. Сначала он испугался, он решил, что его сейчас
накажут за то, что он полез к меду без очереди. Потом он сообразил, что
его проступка даже не заметили. И тут же почему-то понял, что ничего
смешного не происходит, а происходит страшное. Откуда у него взялось это
понимание? Неизвестно. Может, родилось оно от бледной и печальной улыбки
Рабби. А может быть, это было просто звериное предчувствие беды.
Они отсмеялись, погалдели, настроение у всех поднялось, они все рады
были, что Рабби впервые за неделю отпустил шутку и шутка оказалась столь
удачной. Они доели пасху, и ему было велено убрать со стола, а сами стали
укладываться на ночь. И вот, когда он мыл во дворе посуду, вышел к нему
под звездное небо Рабби, присел рядом на перевернутый котел и заговорил с
ним.
Рабби говорил долго, медленно, терпеливо, повторял снова и снова одно
и то же: куда он должен будет сейчас пойти, кого спросить, и когда
поставят его перед спрошенным, что надо будет рассказать и что делать
дальше. Рабби говорил, а потом требовал, чтобы он повторил сказанное,
чтобы он запомнил накрепко: куда, кого, что рассказать и что делать потом.
И когда, уже утром, он правильно и без запинки повторил приказание в
третий раз, Рабби похвалил его и повел за собой обратно в помещение. И
там, в помещении, Рабби громко, так, чтобы слышали те, кто не спал, и те,
кто проснулся, велел ему взять корзину и сейчас же идти на рынок, чтобы
купить еду на завтра, а правильнее сказать - на сегодня, потому что утро
уже наступило, и дал ему денег, взявши их у Петра.
И он пошел по прохладным еще улицам города, в четвертый, в пятый и в
шестой раз повторяя про себя: кого; что рассказать; что делать потом, - и
держал свой путь туда, куда ему было приказано, а вовсе не на рынок. И он
удивлялся, почему черное, звериное предчувствие беды сейчас, когда он
выполняет приказание Рабби, не только не покидает его, но даже как будто
усиливается с каждым шагом, и почему-то виделись ему в уличных голубых
тенях бешеные глаза опасного Иоанна и чудился леденящий отблеск на лезвии
его длинного ножа...
Он пришел, куда ему было приказано, и спросил того, кого приказано
было спросить, и сначала его не пускали, и мучительно долго томили в
огромном, еле освещенном единственным факелом помещении, так что ноги его
застыли на каменном полу, а потом повели куда-то, и он предстал, и без
запинки, без единой ошибки (это было счастье!) проговорил все, что ему
было приказано проговорить. И он увидел, как странная, противоестественная
радость разгорается на холеном лице богатого человека, перед которым он
стоял. Когда он закончил, его похвалили и сунули ему в руки мешочек с
деньгами. Все было именно так, как предсказывал Рабби: похвалят, дадут
денег, - и вот он уже ведет стражников.
Солнце поднялось высоко, народу полно на улицах, и все расступаются
перед ним, потому что за ним идут стражники. Все, как предсказывал Рабби,
а беда все ближе и ближе, и ничего невозможно сделать, потому что все
идет, как предсказывал Рабби, а значит - правильно.
Как было приказано, он оставил стражников на пороге, а сам вошел в
дом. Все сидели за столом и слушали Рабби, а опасный Иоанн почему-то
припал к Рабби, словно стараясь закрыть его грудь своим телом.
Войдя, он сказал, как было приказано: "Я пришел, Рабби", и Рабби,
ласково освободившись от рук Иоанна, поднялся и подошел к нему, и обнял
его, и прижал к себе, и поцеловал, как иного сына целует отец. И сейчас же
в помещение ворвались стражники, а навстречу им с ужасающим ревом, прямо
через стол, вылетел Иоанн с занесенным мечом, и начался бой.
Его сразу же сбили с ног и затоптали, и он впал в беспамятство, он
ничего не видел и не слышал, а когда очнулся, то оказалось, что валяется
он в углу жалкой грудой беспомощных костей, и каждая кость болела, а над
ним сидел на корточках Петр, и больше в помещении никого не было, все было
завалено битыми горшками, поломанной мебелью, растоптанной едой, и обильно
окроплено кровью, как на бойне.
Петр смотрел ему прямо в лицо, но словно бы не видел его, только
судорожно кусал себе пальцы и бормотал, большей частью неразборчиво.
"Делать-то теперь что? - бормотал Петр, бессмысленно тараща глаза. -
Мне-то теперь что делать? Куда мне-то теперь деваться?", а заметивши
наконец, что он очнулся, схватил его обеими руками за шею и заорал в
голос: "Ты сам их сюда привел, козий отброс, или тебе было велено?
Говори!" "Мне было велено", - ответил он. "А это откуда?" - заорал Петр
еще пуще, тыча ему в лицо мешочек с деньгами. "Велено мне было", - сказал
он в отчаянии. И тогда Петр отпустил его, поднялся и пошел вон, на ходу
засовывая мешочек за пазуху, но на пороге приостановился, повернулся к
нему и сказал, словно выплюнул: "Предатель вонючий, иуда!".
На этом месте рассказа наш гусенок внезапно оборвал себя на
полуслове, весь затрясся и с ужасом уставился на дверь. Тут и мы всей
бригадой тоже посмотрели на дверь. В дверях не было ничего особенного. Там
стоял, держа портфель под мышкой, Агасфер Лукич и с неопределенным
выражением на лице (то ли жалость написана была на этом лице, то ли
печальное презрение, а может быть, и некая ностальгическая тоска) смотрел
на гусенка и манил его к себе пальцем. И гусенок с грохотом обрушил все
свои мослы на пол и на четвереньках пополз к его ногам, визгливо
вскрикивая:
- Велено мне было! Белено! Он сам велел! И никому не велел говорить!
Я бы сказал тебе, Опасный, но ведь он никому не велел говорить!..
Скачать книгу [0.17 МБ]
Пирамида