стал слышен тяжелый скрип ступенек и не донеслось до нас свистящее
натужное дыхание и еще какие-то неуместные звуки, похожие на прерывистое
всхлипывание, и вот старик прошел мимо глайдера, прошаркал подошвами по
пластику, возник в поле моего зрения, и я невольно взглянул ему в лицо.
Вблизи лицо это показалось мне совершенно незнакомым.
Оно было искажено горем. Мягкие щеки обвисли и тряслись, рот был
безвольно распущен, из запухших глаз текли слезы.
Сгорбившись, Бадер приблизился к древнему желто-зеленому флаеру,
самому древнему из трех, с какими-то дурацкими шишками на корме, с
уродливыми щелями визиров старинного автопилота, с помятыми бортами, с
потускневшими никелированными ручками, приблизился, откинул дверцу и, то
ли кряхтя, то ли всхлипывая, полез в кабину.
Долгое время ничего не происходило. Флаер стоял с распахнутой дверцей,
а старик внутри то ли собирался с духом перед взлетом, то ли плакал там,
уронивши лысую голову на облупленный овальный штурвал. Потом наконец
коричневая рука, вылезшая из белой манжеты, протянулась, и захлопнула
дверцу. Древняя машина с неожиданной легкостью и совершенно беззвучно
снялась с площадки и ушла над рекой между обрывистыми берегами.
-- Это Бадер, -- сказал я. -- Прощался. Пошли.
Мы вылезли из глайдера и начали подниматься по лестнице.
Я сказал, не оборачиваясь к Тойво:
-- Не надо эмоций. Ты идешь на доклад. Будет очень важный деловой
разговор. Не расслабляйся.
-- Деловой разговор -- это прекрасно, -- отозвался Тойво мне в спину.
Но у меня такое впечатление, что сейчас не время для деловых разговоров.
-- Ты ошибаешься. Именно сейчас и время. А что касается Бадера... Не
думай сейчас об этом. Думай о деле.
-- Хорошо, -- сказал Тойво покорно.
Домик Горбовского, "Дом Леонида", был совершенно стандартным,
архитектуры начала века: излюбленное жилье космопроходцев,
глубоководников, трансмантийщиков, истосковавшихся по буколике, без
мастерской, без скотного двора, без кухни... Но зато с энергопристройкой
для обслуживания персональной нуль-установки, полагающейся Горбовскому
как члену Всемирного Совета. А вокруг были сосны, заросли вереска, пахло
нагретой хвоей, и пчелы сонно гудели в неподвижном воздухе.
Мы поднялись на веранду и через распахнутые двери вступили в дом. В
гостинной, где окна были плотно зашторены и светил только торшер возле
дивана, сидел какой-то человек, задравши ногу на ногу, и рассматривал на
свет торшера не то карту, не то ментосхему. Это был Комов.
-- Здравствуйте, -- сказал я, а Тойво поклонился молча.
-- Здравствуйте, здравствуйте, -- сказал Комов как бы нетерпеливо. --
Проходите, садитесь. Он спит. Заснул. Этот треклятый Бадер его совершенно
ухайдокал... Вы -- Глумов?
-- Да, -- сказал Тойво.
Комов пристально, с любопытством глядел на него. Я кашлянул, и Комов
тут же спохватился.
-- Ваша матушка случайно не Майя Тойвовна Глумова? -- Спросил он.
-- Да, -- сказал Тойво.
-- Я имел честь работать с нею, -- сказал Комов.
-- Да? -- Сказал Тойво.
-- Да. Она вам не рассказывала? Операция "Ковчег"...
-- Да, я знаю эту историю, -- сказал Тойво.
-- Чем сейчас Майя Тойвовна занимается?
-- Ксенотехнологией.
-- Где? У кого.
-- В Сорбоне. Кажется у Салиньи.
Комов покивал. Он все смотрел на Тойво. Глаза у него блестели. Надо
понимать, вид взрослого сына Майи Глумовой пробудил в нем некие
животрепещущие воспоминания. Я снова кашлянул, и Комов сейчас же
повернулся ко мне.
-- Нам придется подождать. Мне не хочется его будить. Он улыбается во
сне. Видит что-то хорошее... Черт бы побрал Бадера с его соплями!
-- Что говорят врачи? -- Спросил я.
-- Все то же... Нежелание жить. От этого нет лекарств... Вернее есть,
но он не хочет их принимать. Ему стало неинтересно жить, вот в чем дело.
Нам этого не понять... Все-таки ему за полтораста... А скажите,
пожалуйста, Глумов, чем занимается ваш отец?
-- Я его почти не вижу, -- сказал Тойво. -- Кажется, он гибридизатор
сейчас. Кажется на Яйле.
-- А вы сами... -- Начал было Комов, но замолчал, потому что из
глубины дома донесся слабый хрипловатый голос:
-- Геннадий! Кто там у вас? Пусть заходят...
-- Пошли, сказал Комов вскакивая.
Окна в спальне были распахнуты настежь. Горбовский лежал на спине,
укрытый до подмышек клечатым пледом, и казался он невообразимо длинным,
тощим и до слез жалким. Щеки у него ввалились, знаменитый туфлеобразный
нос закостенел, запавшие глаза были печальны и тусклы. Они словно не
хотели больше смотреть, но смотреть было надо, вот они и смотрели.
-- А-а, Максик... -- Проговорил Горбовский, увидев меня. -- Ты все
такой же... Красавец... Рад тебя видеть, рад...
Это была неправда. Не был он рад видеть Максика. И ничему он не был
рад. Наверное ему казалось, что он приветливо улыбается, на самом же деле
лицо его изображало гримасу тоскливой любезности. Чувствовалось в нем
бесконечное и снисходительное терпение. Словно бы думал сейчас Леонид
Андреевич: Вот и еще кто-то пришел... Ну что ж, это не может быть очень
надолго... И они уйдут, как уходили все до них, а мне оставят мой
покой...
-- А это кто? -- С явным усилием превозмогая апатию, полюбопытствовал
Горбовский.
-- Это Тойво Глумов, -- сказал Комов. -- Комконовец, инспектор. Я
говорил вам...
-- Да-да-да... -- Вяло сказал Горбовский. -- Помню. Говорили. "Визит
старой дамы"... Садитесь, Тойво, садитесь, мой мальчик... Я слушаю вас...
Тойво сел и вопросительно посмотрел на меня.
-- Изложи свою точку зрения, -- сказал я, -- и обоснуй.
Тойво начал:
-- Я сейчас сформулирую некую теорему. Формулировка эта принадлежит не
мне. Доктор Бромберг сформулировал ее пять лет назад.
Так вот, теорема. В начале восьмидесятых годов некая свехцивилизация,
которую мы для краткости назовем странниками, начала активную
Скачать книгу [0.12 МБ]
Пирамида