Своими воспоминаниями я оживил Энею-ребенка потому, что хотел, чтобы
ожила Энея-женщина - ожила вопреки логике, вопреки истории, вопреки
безнадежности и отчаянию.
Каждое утро, когда автоматически вспыхивают лампы, я просыпаюсь в
кошачьем ящике Шредингера, три на шесть метров, и с изумлением
обнаруживаю, что еще жив, что так и не почувствовал ночью миндального
привкуса.
Каждое утро я сражаюсь со страхом и отчаянием, пишу воспоминания и
аккуратно складываю в стопку веленевые странички. К сожалению, здешняя
система переработки далека от совершенства: больше дюжины страниц за раз
она не выдает. Вот и получается, что мне приходится запихивать в
рециркулятор первые страницы рукописи. Они выходят чистенькими и
свежими, садись и пиши. Змея, которая гложет собственный хвост.
Настоящее безумие. Либо - истинная сущность здравомыслия.
Вполне возможно, процессор в текстовой палете запоминает все, что я
пишу. Он запомнит и то, что мне еще предстоит написать - если, конечно,
судьба будет благосклонна. Но, честно говоря, чихал я на процессоры и на
судьбу. Меня интересует лишь та дюжина страниц - невинно чистых поутру и
заляпанных чернилами, заполненных мелким, бисерным почерком к вечеру.
На этих страницах каждый день оживает Энея.
Прошлой ночью, когда огни в камере погасли и от вселенной меня
отделяла разве что статико-динамическая капсула застывшей энергии, в
которой хватало места и флакону с цианидом, и таймеру, и счетчику
радиации, - так вот, прошлой ночью я услышал, как Энея окликает Рауля
Эндимиона по имени. Я сел. Царил непроглядный мрак, но я настолько
разволновался, что позабыл включить свет; я был уверен, что сплю, но тут
ее пальцы коснулись моей щеки. Это были ее пальцы, уж мне ли не знать. Я
целовал их, еще когда Энея была ребенком. Поцеловал и в ту ночь, на
прощание.
Ее пальцы коснулись моей щеки. Пахнуло знакомым ароматом. К моим
губам прильнули милые губы.
- Рауль, хороший мой, мы уходим отсюда, - прошептала она. - Не
сейчас. Когда ты закончишь свою историю. Как только все вспомнишь и все
поймешь.
Я потянулся к ней, но она словно отступила. Когда зажглись огни, в
камере никого не оказалось.
Я расхаживал по своему эллипсоиду, пока огни не вспыхнули вновь,
уже утром. В те бесконечные месяцы я боялся вовсе не смерти - Энея
научила меня относиться к ней как к неизбежности, - я боялся безумия.
Почему? Потому что безумие лишило бы меня воспоминаний об Энее.
Внезапно мне бросилось в глаза, что текстовая палета включена. На
миг я застыл как вкопанный. Перо высовывалось из-под крышки... Когда мы
путешествовали по вселенной с Энеей, я заметил у нее привычку засовывать
перо меж страниц дневника, который она вела. У меня задрожали руки. Я
рециркулировал то, что написал вчера, и включил принтер.
Из устройства выползла одна-единственная страница. Я сразу узнал
почерк Энеи.
Это был своего рода поворотный пункт. Либо я действительно
обезумел, либо спасен и воскрес для новой жизни.
Читайте и судите сами. Скажу лишь, что прочел ее с надеждой на
спасение. Не на духовное, а на физическое - на телесное воссоединение с
той, кого помню и люблю больше всех на свете.
Иначе, на мой взгляд, читать и не стоило.
60
Рауль, можешь считать, что это постскриптум к твоим воспоминаниям,
которые я прочла сегодня ночью. Господи, сколько минуло лет... Помнишь
последние три часа, которые мы провели вместе на катере - ты, мой милый
Рауль, наш добрый А.Беттик и я? Катер летел по направлению к
Талиесин-Уэст, где меня ожидали долгие годы ученичества. Мне так
хотелось все тебе рассказать - поведать о снах, в которых мы были
любовниками и поэты слагали песни о нашей любви; о видениях грядущих
опасностей, о встречах с новыми друзьями и о тягостных прощаниях, о еще
не испытанной скорби и еще не свершившемся торжестве.
Но я промолчала.
Помнишь? Мы дремали, сидя в креслах. До чего же странная штука
жизнь... Последние часы наедине, завершение одного из самых
запоминающихся промежутков нашей близости, конец моего детства, начало
иных отношений - а мы дремали. И ладно бы в одном кресле, а то в
разных... Жизнь чертовски жестока. Бесценные воспоминания теряются среди
повседневных мелочей.
Но мы устали. Нам было даже не до разговоров.
Когда катер пошел на снижение над пустыней, я вырвала страничку из
своего бедного дневника, уцелевшего в воде и в огне, и написала тебе
записку. Ты спал, опустив голову на подлокотник кресла, по подбородку
текла струйка слюны. У тебя не было ни бровей, ни ресниц, на макушке,
там, где волос коснулось пламя, виднелась проплешина. Выглядел ты
забавно - этакий клоун, которого сморил сон. (Помнишь, мы с тобой
говорили о клоунах, когда летели к Бродягам? Ты видел клоунов в цирке
Порт-Романтика, а я наблюдала за ними в Джектауне на ежегодной ярмарке в
канун праздника Первопоселенцев.)
Ожоги. Пятна мази на щеках и на висках, под глазами и на верхней
губе - ни дать ни взять клоунский грим. Белое на красном. Ты был
прекрасен, Рауль. Я полюбила тебя. Пойми, я любила тебя в прошлом и
будущем и за пределами пространства-времени.
Ну вот, я написала записку, сунула ее в карман твоей наполовину
истлевшей рубашки и тихонько поцеловала тебя в губы, отыскав
необожженный уголок. Ты пошевелился, но не проснулся. На следующий день
ты не сказал мне ни слова насчет записки, вообще о ней не упоминал, и я
долго гадала, нашел ты ее или нет - может, она выпала из кармана или ты
выкинул ее заодно с рубашкой в Талиесине...
Строки принадлежали моему отцу. Он написал их столетия назад. Потом
умер, воскрес, если можно так выразиться, кибридом и умер снова, уже как
человек. Умер - и продолжал жить: его личность скиталась по метасфере.
Вместе с Консулом покинул Гиперион, проникнув в ДНК бортового
компьютера. Что бы там ни плел в своих "Песнях" дядюшка Мартин, о чем
отец говорил, прощаясь с моей матерью, известно только им двоим. Но
когда мама проснулась на следующее утро, она обнаружила эти строки - и
Скачать книгу [0.40 МБ]
Пирамида