Он обрывает речь на полуслове. Ахейца уже и след простыл.
Манмут минует шлюз, на всякий случай привязывается и, цепляясь за лестницы и перила мостков, движется вдоль корпуса «Королевы Мэб». Маленький моравек находит Орфу у входа в грузовой отсек, в глубинах которого покоится, ожидая спуска, «Смуглая леди»: иониец наваривает на дверь небольшую заплату.
– Не очень-то содержательный получился у них разговор, – сетует европеец по радиосвязи.
– Так ведь это общая черта всех разговоров на свете, – откликается гигантский краб. – Даже наших.
– Да, но мы не напиваемся во время бесед. Искры от сварки озаряют ярким сиянием корпус, конечности и датчики Орфу.
– Учитывая, что моравеки не усваивают алкоголь, чтобы взбодриться или же успокоиться, теоретически ты, конечно, прав. Зато мы очень мило болтали, пока ты страдал от нехватки кислорода, был опьянён токсинами переутомления и в придачу, как сказали бы люди, наложил от страха в штаны, так что бессвязный трёп Одиссея и Хокенберри не так уж дико прозвучал для моих ушей… хотя у меня и ушей-то нет.
– Интересно, что сказал бы Пруст о сути человека? – подначивает Манмут. – Или мужчины, если на то пошло?
– Ах, Пруст, этот зануда, – отзывается иониец. – Сегодня утром его перечитывал.
– Ты мне однажды пытался растолковать, по каким ступеням он поднимался к истине, – произносит маленький моравек. – Правда, сначала их было три, потом четыре, потом снова три, потом опять' четыре. Если не ошибаюсь, я так и не услышал вразумительных объяснений по этому поводу. И вообще, по-моему, ты сам тогда утратил нить рассуждений.
– Это была проверка, – громыхает краб. – Внимательно ты слушаешь или прикидываешься.
– Как скажешь. А мне кажется, у тебя был просто «бзик моравека».
– Ну, это не впервой, – не возражает Орфу.
Перегрузка органического мозга и банков кибернетической памяти всё чаще грозили каждому моравеку, чей возраст перевалил за двести – триста лет.
– Что ж, – замечает Манмут, – сомнительно, чтобы представления Пруста о сущности всего человеческого имели много общего с понятиями Лаэртида.
Четыре из верхних сочлененных конечностей ионийца заняты сваркой, но он пожимает свободной парой плеч.
– Если помнишь, рассказчик испытал дорогу дружбы и даже любовной связи, – начинает Орфу, – что сразу сближает его как с Одиссеем, так и с нашим знакомым схолиастом. Однако Марсель находит своё призвание к истине в написании книг, в изучении тонких оттенков, сокрытых в глубине иных оттенков собственной жизни.
– Да ведь он отверг искусство как путь совершенного познания гуманности, – встревает европеец. – Я думал, что, по твоим же собственным словам, в конце концов герой решил, будто это и не дорога вовсе.
– Он обнаруживает, что подлинное искусство – неотъемлемая часть творения. Вот послушай отрывок из «У Германтов»:
«Люди со вкусом говорят нам сегодня, что Ренуар – великий живописец восемнадцатого века. Но они забывают о Времени и о том, что даже в конце девятнадцатого века далеко не все отваживались признать Ренуара великим художником. Чтобы получить такое высокое звание, и оригинальный художник, и оригинальный писатель действуют по способу окулистов. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно для пациентов. По окончании курса врач говорит нам: „Теперь смотрите“. Внезапно мир (сотворённый не однажды, а каждый раз пересоздаваемый новым оригинальным художником) предстаёт перед нами совершенно иным и вместе с тем предельно ясным. Идущие по улицам женщины не похожи на прежних, потому что они ренуаровские женщины, те самые ренуаровские женщины, которых мы когда-то не принимали за женщин. Экипажи тоже ренуаровские, и вода, и небо; нам хочется побродить по лесу, хотя он похож на тот, что, когда мы увидели его впервые, казался нам чем угодно, только не лесом, а, скажем, ковром, и хотя в тот раз на богатой палитре художника мы не обнаружили именно тех красок, какие являет нашему взору лес. Вот она, новая, только что сотворённая и обречённая на гибель вселенная. Она просуществует до следующего геологического переворота, который произведут новый оригинальный художник или новый оригинальный писатель»[35 - Перев. Н.М. Любимова.].
– Это он, разумеется, в переносном смысле, – высказывается Манмут, – насчёт сотворения вселенных.
– А я полагаю, в прямом. – Голос Орфу ещё никогда не звучал по личному лучу столь серьёзно. – Ты внимательно следил за лекциями Астига-Че по общему лучу?
– Вообще-то не очень. Квантовая теория меня усыпляет.
– Это не теория, – возражает иониец. – С каждым днём нашего перелёта нестабильность между двумя мирами внутри всей этой солнечной системы непомерно растёт. И Земля находится точно в центре квантового потока. Матрицы её пространственно-временных вероятностей словно угодили в некий водоворот, в некую область самонаведённого хаоса.
– Ну и при чём здесь Пруст?
Крупная заплата на двери грузового отсека приварена на славу. Гигантский краб отключает сварочную горелку.
– Кто-то или что-то забавляется с мирами, а то и с целыми вселенными, как пожелает. Нарушает математику втекающих квантовых данных, как если бы в Дыре непостижимым образом пытались сосуществовать несколько разных Калаби-Яу-пространств. Иначе говоря, похоже, на свет желают явиться новые миры, и всё это по воле исключительного гения, как и предполагает Пруст.
В это мгновение космическое судно из чёрного углепласта и стали, не слишком элегантное, однако по-своему красивое, начинает вращаться. Ноги Манмута отрывает от корпуса, и он хватается за перила. Трёхсотметровое атомное судно крутится и кувыркается, словно цирковой акробат. Солнце обливает моравеков сиянием и тут же заходит за громоздкие буферные плиты на корме. Отладив свои поляризованные фильтры, маленький европеец снова глядит на звёзды. Ему известно, что иониец не способен их видеть, зато слышит по радио разноголосые скрипы и визг – «термоядерный хор», как он однажды выразился.
– Орфу, дружище, ты собираешься внушить мне религиозные мысли?
– Допустим; но если Пруст не ошибся и новые вселенные воистину возникают там, где незаурядные, редкостные умы сосредоточиваются на их создании, – не хотел бы я повстречаться с творцами нашей текущей реальности. Уж больно зловеще выглядят плоды их усилий.
– Не вижу, почему бы… – Осекшись, европеец прислушивается к общей линии. – Что такое тревога двенадцать-ноль-один?
– Секунду назад вес «Королевы Мэб» уменьшился на шестьдесят четыре килограмма, – поясняет иониец.
– Мы сбросили мусор и выпарили мочу?
– Не совсем. Наш приятель Хокенберри сию минуту квант-телепортировался прочь.
«Он же не в состоянии никуда квитироваться, – первым делом думает Манмут. – Надо было остановить его. Близкому другу не позволяют на пьяную голову…» Впрочем, он держит свои мысли при себе.
Секунду спустя Орфу спрашивает:
– Ты это слышишь?
– Нет, а в чём дело?
– Я тут прочёсывал радиоволны. Мы направили на Землю – вернее, на орбитальное кольцо, – антенну с большим усилением и только что поймали модулированное радиопослание, отправленное в СВЧ-диапазоне квантовых волн лично нам.
– И что в нём говорится? – Сердце европейца гулко ухает; маленький моравек позволяет ему колотиться, не понижая уровень адреналина.
– Знаешь, это определённо с полярного кольца, – произносит краб, – расстояние от Земли – примерно тридцать пять тысяч километров. Голос – женский. Повторяет одно и то же: «Доставьте ко мне Одиссея».
38
Даэман вступил под голубые своды ледяного купола под шелестящее эхо монотонного шёпота:
– Помыслил, сотворил его нарочно, чтоб с пламенем соперничать: вот глаз огнистый, среди клочьев пены плывущий и дающий пищу! Помыслил, наблюдал за той охотой раскосым, с белыми краями оком при лунном свете; да, и сороку с долгим языком, что лезет глубоко в древесные наросты, ища червей, а отыскав добычу, возвещает об этом ясно, без прикрас, но муравьев не ест; тех самых муравьев, что стены возводят из соломы и семян вкруг нор своих… Он создал всё, что видит глаз, и боле, и нас самих – назло, а как иначе?
Мужчина тут же узнал ненавистный голос. Калибан… Свистящий шёпот полз по синеватым стенам тоннеля отовсюду сразу, внушая ужас собственной близостью и в то же время дразня надеждой на удалённость. Неведомо как одиночный голос чудовища превратился в целый хор, леденящий кровь своей слаженностью. Всё оказалось страшнее, чем ожидал Даэман, – гораздо, гораздо, гораздо страшнее, чем он опасался. Низко склонив голову, мужчина шагнул из ледяного тоннеля на ледяной балкон – один из многих сотен утопающих в тени балконов на внутренней поверхности колоссального купола.
В течение целого часа сын Марины карабкался по синим коридорам; нередко был вынужден возвращаться, когда очередной ход сужался и завершался тупиком или, наоборот, расширялся до трёх футов в поперечнике, однако упирался в стену или оканчивался головокружительной отвесной шахтой; случалось подчас ползти на животе, царапая спину о ледяной потолок, толкая перед собой рюкзак и арбалет; и вот отчаянный искатель приключений попал, как ему показалось, в центр удивительного собора.
Кузену Ады не довелось обзавестись достаточным запасом старинных терминов, подходящих к описанию этого места, но даже «проглоти» он уйму нужных книг, сейчас бы всё равно запутался: шпили, купол, контрфорсная арка, апсида, неф, базилика, хоры, портик, капелла, окно-розетка, альков, колонна, алтарь… Всё это могло пригодиться, однако и тогда мужчине понадобились бы новые слова. Множество новых слов.
Верхняя точка синеватого ледяного строения, по прикидкам Даэмана, вознеслась над мерцающим багровыми бликами дном не менее, чем на две тысячи футов, а сам собор занимал чуть больше мили в диаметре. Как и показалось тогда со стороны, Сетебос накрыл своим куполом весь кратер. Просторный круг пола озаряли, пульсируя в ритме ударов гигантского сердца, красноватые отблески. Возможно, их причиной стала некая, природная активность: магма забурлила и поднялась из многомильной глубины вулкана, из самого сердца Земли, пронзённого чёрной дырой. Или Сетебос по собственной воле и для собственных целей вызвал этот жар и дрожащее подземное сияние. Своды же играли такими красками, которых собиратель бабочек даже не сумел бы описать словами: самые причудливые оттенки красного на дне переливались радугой и сменялись нежно-оранжевыми вдоль края, багровые вены струились вверх по янтарным сталагмитам и контрфорсным аркам, потом жар цветов остывал, и высокие столпы мерцали уже голубым свечением. По синим ледяным стенам, колоннам, башням, кристаллическим тросам пробегали зеленоватые вспышки, жёлтые искры мелькали по всему собору, алые пульсирующие лучи пронизывали потайные тоннели подобно вспышкам электричества.
Местами оболочка купола была настолько тонка, что прощальные вечерние зарницы высвечивали на западных сводах розовые круги. У самой вершины потолок напоминал стекло, показывая овал темнеющего неба с чуть размытыми проклюнувшимися звёздами. Но более всего завораживали при взгляде на внутренние стены сотни перекрещенных отпечатков, каждый примерно в шесть футов высотой. Они окружали пространство, и, склоняясь на перила балкона, Даэман видел под собою новые пересекающиеся ниши, ломаные, словно прожжённые в голубом льду. В их пустующих, похожих на металлические полостях плясали красноватые блики из сердца кратера.
Скачать книгу [0.63 МБ]
Пирамида