этих мест, я думаю, я имею
право описывать без прикрас
увиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла,
наше сильно запущенное именье
во времени, с горсткой ревизских душ,
с угодьями, где отточенному серпу,
пожалуй, особенно не разгуляться,
и где снежинки медленно кружатся как пример
поведения в вакууме.
Да, печальное смирение — окончательное слово Бродского. История — против человека, природе вообще не до него. Как Тютчев еще предполагал, Сфинкс блефует, — мы гибнем просто так, ни за что. Жизнь освещается только речью, доведенной до второго, третьего — до последнего смысла. Такая речь, пересказывая молчание, придвигается к нему все ближе — вот-вот соскользнет:
По колено в репейнике и в лопухах,
по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,
разъезд минующий впопыхах;
в сонной жене, как инвалид, по пояс.
И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.
И не избы стоят, а когда-то бревна
порешили лечь вместе, раз от одной беды
все равно не уйдешь, да и на семь ровно
ничего не делится, окромя
дней недели, месяца, года, века.
Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмя
и впускать в себя вечером человека.
Для исторического словаря
Бродский олицетворил собою, — выстрадав как личную веру, — последнюю отчетливую мысль человечества о своей судьбе и роли в мировом процессе.
Культура Запада не могла дойти до этой мысли сама: ее творцам недоставало личного опыта творческого существования в тоталитарном режиме.
Бесчеловечность как основное свойство миропорядка; Ничто как строительный материал бытия; отчаяние как свобода; ирония как единственный источник света... Понять реальность подобным образом и превратить ее в речь, неотличимую от роковой любви, — только бывшему гражданину Третьего Рима, притом изгнанному в межпланетное пространство, — только Иосифу Бродскому достался этот подвиг.
Его талант оказался сильней даже чем бездарность социалистического государства, помноженная на всю безжалостность.
Судьба и стихи Бродского вселяли надежду, что и будучи одним из нас можно стать человеком в полном смысле слова.
Совсем немного теории
Так и осталось тайной — кто ему диктовал. И вообще не решено — ни в богословии, ни в эстетике — кто такой гений, что такое вдохновение, и является ли поэт носителем сознания более высокого, чем человеческое. Это всего лишь старинная гипотеза, которую, кажется, Бродский разделял.
Но странно переписал он пушкинского «Пророка». Впрочем, и Пушкин, как известно, не сам выдумал эту историю, а пересказал одного древнего еврея, некоего Исайю, ну, а тот — надо думать, большой фантазер — воображал себя пророком совершенно всерьез. Прилетел, говорит, ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника — и коснулся уст моих...
Представьте, веками тунеядцы всех стран цеплялись за эту уловку: дескать, они оттого так нелепо и антиобщественно живут, что им доверено передать нам важное сообщение. А от кого — неизвестно. Смешней всего, что сами не знают. И в показаниях путаются. Вот, пожалуйста:
М. Б.
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью ночь
склоняла чело.
Я был лишь тем,
что ты там, внизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже — черты.
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя штору,
в сырую полость рта
вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив, их часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Так, бросаем то в жар,
то в холод, то в свет, то в темень,
в мирозданье потерян,
кружится шар.
Кто слышал — не забудет, как падал голос в последней строке: как падает сердце.
Скачать книгу [0.22 МБ]
Пирамида