до какой низости способно опуститься раболепие.
- Между прочим, сэр Питер, - сказал мистер Вольф, - конечно потребуется
время, и не малое, чтобы уладить эти дела... Ведь унаследованная
собственность велика, очень велика. Однако, я полагаю, что учитывая
нынешние времена вы не будете обижаться, сэр Питер, если мы вручим вам для
начала чек на тысячу фунтов.
Только когда я очутился за дверями, до меня дошло как сильно он нуждался в
том, чтобы вести мое дело. Мог бы и не беспокоиться. Он управлял делами
бедного старого дяди Мортимера достаточно хорошо все эти годы; едва ли я
захотел бы передать их в руки нового человека.
Что меня действительно порадовало во всей этой истории, так это один
пунктик в завещании. Старый краб просидел всю войну в клубе, хватая за
рукав всех, кто оказывался рядом; и все же продолжал отслеживать, чем я
занимаюсь. В завещании было сказано, что он делает меня своим наследником
"за блестящие заслуги перед отечеством в трудную для последнего годину".
Такова истинно кельтская психология. Когда закончен разговор, всегда
остается нечто такое, о чем ни сказано ни слова, но что проходит сквозь
землю, и упирается в ее центр.
А теперь подошло время рассказать о самом забавном во всем этом деле. Я,
вдруг, с изумлением осознал, что дикий зверь, рыскавший в поисках
заработка, был по-своему довольно везучей тварью, точно также как был
по-своему счастлив и бог сорвиголова, дравшийся в воздухе, играя в бабки
с жизнью и смертью.
Ни один из этих двух не стал бы раскисать от неудачи; но благополучный
светский молодой человек создание куда более посредственное. Его утомляло
все на свете, и даже пережаренная котлета раздражала до глубины души. В
вечер моего знакомства с Лу я завернул в кафе "Глициния", пребывая в
некотором злобно-тупом остолбенении. Причем единственным досадным
инцидентом за день было письмо от адвокатов, которое я обнаружил в клубе
после перелета из Норфолка в Барли-Грандж и последующего приезда в город
на авто.
Мистер Вольф дал весьма разумный совет оформить запись на распоряжение
частью моего имущества; на тот случай, если я женюсь, но с поисками
доверенных лиц вышла какая-то дурацкая заминка.
Я питаю отвращение к законам. Они представляются мне простою чередой
препятствий, мешающих поступать разумно. И все-таки, разумется,
формальности следует соблюдать, так же как ты уславливаешься насчет взлета
и посадки, когда летаешь. Но уделять им внимание - зверская морока.
Я решил, что не помешает слегка перекусить. На самом деле мне нужен был не
обед, а общение с людьми. Просто ума не доставало понять, что это так. Но
нет никакого человеческого общения. Каждый человек одинок навсегда.
Однако, если вы окружены более-менее приличной компанией, вы можете забыть
про этот ужасающий факт на достаточно долгий период, чтобы дать вашему
мозгу оправиться от острых симптомов заболевания - то есть от размышлений.
Прав был мой старый командир. Я слишком много думаю; как Шекспир. Это
занятие и заставило его написать чудесные вещи о сне. Я правда подзабыл
какие именно; но было время, когда они меня впечатляли. "Старикан знал,
какой это ужас, отдавать себе отчет в чем-либо", - говорил я себе.
Поэтому, когда я заглянул в кафе, полагаю истинным моим мотивом была
надежда найти там кого-то, с кем я мог бы проговорить до утра. Люди
считают, что многословие - признак многомыслия. По большей части это не
так; даже напротив - это механическая уловка организма, с целью снять с
себя мыслительное напряжение; также как упражнения мышц помогают телу
забыть на время о своем весе, о своей боли, изношенности, и о своей
предопределенной гибели.
Вы видите какие мрачные мысли могут посещать молодого человека, даже если
он и ходит у Фортуны в любимчиках. Это заразная болезнь цивилизованного
мира. Мы находимся в переходном периоде между крестьянской тупостью и
чем-то, что еще как следует не развито.
Итак, я вошел в зал кафе и присел за один из мраморных столиков. На
мгновение я испытал радостный трепет - оно мне так сильно напомнило про
Францию, про те дни, когда я испытывал яростный азарт от игры со Смертью.
Я не увидал там ни одной знакомой души. Но двух мужчин за соседним
столиком я знал, по крайней мере, в лицо. Кто не знал этого свирепого
седого волка - человека, созданного для сражений, высокий лоб которого,
тем не менее, выдавал его презрение к мирской суете. Противоречивые
элементы его натуры сыграли с ним злую шутку. Джек Фордхэм звали его. В
свои шестьдесят он все еще оставался самым беспощадным и неумолимым из
публицистов. "Багровы и клыки, и когти", - как сказал Теннисон. И все же
он по-прежнему находил время писать великие вещи; и не дал в битве с этим
миром деградировать своей мысли, а стилю испортиться.
Напротив него сидел слабенький, добродушный журналист-работяга по имени
Вернон Гиббс. Он практически в одиночку заполнял своей писаниной номер за
номером одного еженедельника, причем делал это год от года с
изобретательностью опытного шелкопера и трудолюбием механического орудия,
отточенного длительной практикой.
Но при этом он продолжал мнить о себе нечто, ибо инстинкт подсказывал ему,
что он был создан для лучшей участи. В результате чего он только и делал,
что спивался все больше и больше.
В госпитале я узнал, что тело человека на семьдесят пять процентов состоит
из воды; но в данном случае, как в старой песенке, видимо он был в родстве
с тем МакФерсоном, у которого был сын:
"Что женился на Ноевой дочке
И едва не испортил потоп
Выпив всю воду.
Он так бы и поступил,
В этом я убежден,
Только будь туда намешано
Три четверти или больше
Виски "Glen Livet".
Хрупкая фигура молодого старика с опухшим носом, который портил его
природную выдающуюся красоту, пусть и подпорченную годами сумасшедших
страстей, появилась в кафе. Его холодные голубые глаза были юркими и
злобными. Он производил впечатление некой твари, вылезшей из темного
закоулка - пришелец с того света, озирающийся кого бы сцапать. За ним по
пятам ковылял его прихвостень - огромный, распухший, бледный как мучной
червь детина, похожий на таракана в неопрятном черном костюме, плохо
сидящем, нечищенном и закапанном. Его белье было грязно, а опухшее лицо
Пирамида