Стыдно признаться, но первым, о чем я подумала, была католическая церковь и ее мессы
для упокоения усопших. Я пошла в храм, обдумывая по дороге все, что когда-либо было
сказано - предрассудки сотни дикарских племен. В глубине души я не могла определить,
чем отличаются варварские ритуалы от христианских.
Как бы то ни было, мой план не удался. Священник отказался молиться за душу еретика.
Я поспешила обратно и возобновила свое бдение. Изменений не было, только углубление
страха, обострение одиночества, все большее погружение в кошмар. Я только и могла
уповать, что, по мере угасания жизненных процессов, смерть станет концом: ад,
граничащий с полным уничтожением.
За этим последовала цепь размышлений, конечным из которых стало намерение ускорить
процесс. Я думала о том, как разрушить мозг, но понимала, что у меня нет возможности
это сделать. Решила, что можно заморозить тело, сочинив историю для санитара, но потом
поняла, что не может быть холода страшнее бесконечной черной пустоты.
Я подумала, не сказать ли врачу, что Артур хотел передать свое тело хирургам, что он
боялся быть погребенным заживо, - придумать все, что угодно, лишь бы заставить их
извлечь мозг. В этот момент я взглянула в зеркало. Я поняла, что не должна ничего
говорить. Мои волосы поседели, лицо осунулось, безумные глаза налились кровью.
Беспомощная и несчастная, я легла на диванчик в кабинете и жадно принялась курить.
Облегчение было столь сильным, что моему чувству преданности и долга предстояла
немалая битва, чтобы заставить меня возобновить работу. Смесь ужаса, любопытства и
восторга, должно быть, помогла.
Я погасила пятую сигарету и вернулась в обитель смерти.
VI
Я провела за столом меньше десяти минут, и тут с пугающей неожиданностью случилась
перемена. В какой-то точке пропасти тьма собралась, сконцентрировалась и вспыхнула
зловещим пламенем, хлынувшим бесцельно из ниоткуда в никуда.
Это сопровождалось гнуснейшей вонью.
Все завершилось мгновенно. Точно гром, которому предшествует молния, последовал
жутчайший шум, который я могла бы назвать криком больной машины.
Крик этот повторялся с равными промежутками в течение часа пяти минут и оборвался
столь же внезапно, как и начался. Артур все еще падал.
Через пять часов произошел еще один подобный пароксизм, но сильнее и
продолжительней. Снова настала тишина, - несколько столетий страха, одиночества и
позора.
После полуночи под падающей душой открылся серый океан кишок. Казалось, он
безграничен. Артур с плеском упал в него и стал по-новому воспринимать происходящее.
Море, хоть и бесконечно холодное, было покрыто кипящей зыбью. Более-менее
однородная слизь, вонь которой превосходит все человеческие представления (в нашем
языке недостает слов, определяющих запах и вкус; мы всегда относим наши чувства к
области общеизвестного**), постоянно завивалась зелеными водоворотами - бешеными
красными кратерами с мертвенно-белыми заостренными краями; оттуда извергался гной,
образовывая все известные человеку вещи, но в изуродованном, униженном,
кощунственном виде.
Вещи невинные, вещи счастливые, вещи святые! Каждая невыразимо оскверненная,
омерзительная, тошнотворная! Во время бдения на следующий день я распознала один
рисунок. Я увидела Италию. Сначала карту Италии - нога в сапоге. Но эта нога стала
быстро меняться, минуя множество фаз. По очереди она становилась лапами всех
животных и птиц на свете, и каждая была изуродована всеми мыслимыми болезнями - от
проказы и слоновости до золотухи и сифилиса. Было ясно, что это неотделимая и вечная
часть Артура.
Затем сама Италия, гнусная в каждой детали. И следом я сама. Воплощенная во всех
женщинах на свете, со всеми болезнями и следами пыток, которые Природа и человек
способны замыслить в адских фантазиях, и каждая умирала так же, как Артур, и их
вечные муки дополняли его собственные, и были узнаны и восприняты, как его
собственные.
То же произошло с нашим несуществующим ребенком. Все дети всех народов, -
недоношенные, изувеченные, подвергнутые пыткам, разодранные на части, замученные с
изобретательностью, на которую способен только величайший из дьяволов.
Подобное происходило с каждой мыслью. Я поняла, что разложение мозга мертвеца
постепенно затрагивает каждую его мысль, марая ее краской самого ада.
Я засекла продолжительность одной мысли: несмотря на то, что в ней были неисчислимые
миллионы деталей, и каждая ясная, яркая и продолжительная, длилась она всего лишь три
секунды земного времени. Я подумала, что в его мощном мозге хранится гигантское
количество мыслей; ясно было, что они не истощатся и за тысячу лет.
Но, возможно, если разрушить мозг, чтобы его составные части оказались неразличимы...
Принято считать, что сознание обусловлено правильной циркуляцией крови в клетках
мозга; но почему бы записям мыслей не осуществляться как-то иначе? Теперь мы знаем,
что опухоль мозга порождает галлюцинации. Сознание работает странным образом;
небольшое нарушение кровообращения, и оно угасает, точно свеча, или же приобретает
чудовищные формы.
Но вот сокрушительная истина: в смерти человек живет снова, и живет вечно. Можно
было бы догадаться и раньше: фантасмагорическая жизнь, возникающая в сознании
утопающего, предполагает нечто подобное у каждого человека с активным и живым
воображением.
Хуже всего то, что сами мысли были предчувствиями мыслей перед тем, как те
появлялись. Карбункулы, нарывы, язвы, раковые опухоли - нет аналогов гнойникам в
утробе ада, в бурлящие конвульсии которого погружался Артур - глубже, все глубже.
Важность этого опыта не может быть постигнута человеческим разумом. Я была
убеждена, что для меня конец наступит с кремацией его тела. Я безмерно радовалась, что
Артур распорядился это сделать. Но для него начало и конец, судя по всему, не имели
значения. Мне казалось, что сквозь все доносится подлинная мысль Артура: "Хотя это все
- я, это лишь мое случайное свойство; я же стою поодаль, невредимый, вечный".
Ни в коем случае не следует думать, что все это в какой-то степени умаляло
интенсивность страданий. Скорее, лишь добавляло им силы. Быть омерзительным - не так
страшно, как быть ввергнутым в мерзость. Погрузиться в нечистое, - означает стать
нечувствительным к отвращению. Но если сделать это и все равно оставаться чистым,
каждая гнусность лишь добавляет боли. Представьте мадонну, заключенную в теле
проститутки и вынужденную признать "Это я", ни на секунду не утрачивая отвращения.
Не только быть заточенным в аду, но и по принуждению участвовать в адских таинствах;
не только быть верховным жрецом его ритуалов, но прародителем и провозвестником его
культа; Христос, которому отвратителен поцелуй Иуды, теперь узнает, что предатель - он
сам.
VII
По мере того, как продвигалось разложение мозга, гнойники порой лопались
одновременно, и, в результате, к обычному кошмару добавлялись путаница и гипертрофия
безумия со всеми ее муками. Можно предположить, что любая неразбериха была бы
отдохновением от столь омерзительной ясности, но это было не так. К мучениям
добавлялось оглушительное чувство тревоги.
Появлялись устрашающие видения, они исчезали, взрываясь и превращаясь в
кашеобразные окаменелые нечистоты, которые были главным элементом многих частиц,
Пирамида