Никогда не видывал никого хуже капитана Оубеда — старое отродье сатаны! Кхе-кхе! Помнится, он говорил как-то насчет веры, называл всех жителей дураками, мол, ходят на христианские собрания и носят свои бремена кротко и смиренно. Говорил, что лучше бы им выбрать себе других богов, вроде нижних, как у индейских народов, которые дают туземцам за их жертвоприношения доброе рыболовство, и еще говорил, что только нижние боги по-настоящему отвечают на молитвы людей.
Мэтт Элиот, что плавал у него первым помощником, много чего тогда порассказал, он один не хотел, чтобы люди делали всякие языческие вещи. Говорил об острове, что восточнее Отагейта, куда они ходили, что будто на нем прорва каменных развалин старее всего, что кто-нибудь когда-нибудь видел, что-то вроде Понапы на Каролинах,[7 - …что-то вроде Понапы на Каролинах… — Имеется в виду атолл Понапе в группе Каролинских островов в Микронезии, посреди лагуны которого сохранились развалины Нан-Мадола — ныне мертвого города, возведенного из огромных базальтовых блоков на 92 искусственных островках. Происхождение строителей города и назначение некоторых сооружений до сих пор остаются загадкой для ученых. По вскрытии гробниц древних правителей Нан-Мадола выяснилось, что они по своему антропологическому типу отличались от микронезийского населения архипелага.] но с резными лицами, совсем как у больших статуй на острове Пасхи. Там неподалеку был еще невеликий остров с вулканом, где они видели другие развалины со всякой резьбой — камни все поистерлись, пока лежали под морем, но ужасные вырезные чудища покрывали их сплошь.
Ну так вот, значит, Мэтт сказывал, туземцы там имели столько рыбы, сколько могли выловить, и носили браслеты всякие и на голове штуковины вроде как золотые и покрыты сплошь узорами с чудищами, ну прям совсем как на тех развалинах на островке, — не пойми что, то ли рыбьи лягвы, то ли лягушачьи рыбы, и они будто бы крутятся так и сяк, ну совсем как человечки. Никто не мог выведать у них, кто им так хорошо помогает, и все другие туземцы не знали, как это они исхитряются наловить такую прорву рыбы, когда на соседних островах тащили одне пустые невода. Мэтт, он все дивился, да и капитан Оубед тоже. Оубед, тот примечал, что с каждым годом все больше красивых юношей того племени исчезало с глаз долой безвозвратно, а стариков там вообще почти не было. Еще он заприметил, что некоторые туземцы выглядели слишком уж странно даже для канаков.
И захотел Оубед вызнать правду насчет их язычества. Ведать не ведаю, как он это сделал, а только начал он промышлять торговлей из-за тех золоченых цацек, что носили туземцы. Все выпытывал у них, откудова они их взяли и нельзя ли раздобыть еще, и выведал все ж историю у старого вождя — у Валакеа, как они его называли. Никто, кроме Оубеда, не поверил старому желтому дьяволу, но капитан-то, он умел читать людей как книги. Кхе-кхе! Никто никогда и мне не верил, даже когда я им и теперь говорю; вижу, и ты не веришь, молодой человек, хотя, посмотреть на тебя, глаза-то у тебя вроде такие же смышленые, как были у Оубеда.
Шепот старика становился все тише, и я содрогнулся, почувствовав, что сам он искренне верит в правдивость своих хмельных фантазий.
— Ну так вот, сэр, Оубед, он узнал, что на ентой земле водятся такие твари, о каких люди никогда и слыхом не слыхивали — и не поверят, даже если им скажут. Кажется, енти канаки множество своих юношей и девушек приносили в жертву каким-то тварям вроде богов, что жили под морем и платили им за это всякого рода пользой. Канаки повстречали тех тварей на малом островке со странными развалинами, и они казались им точь-в-точь теми ужасными рыбье-лягушачьими чудищами, что вырезаны там на камнях. Может, они все вроде существ, о каких говорят русалочьи истории и все такое. У них на дне морском разные города, и ентот остров выпучился оттуда. Кажется, там, наверху, оказалось несколько тех самых тварей, что жили в каменных зданиях, когда остров вдруг вылез наружу. Так вот канаки и прознали про них, что они оттуда, снизу. Сразу, как только высадились, поговорили с ними знаками, а вскоре учинили сделку. Этим тварям нравились человеческие жертвы. Им когда-то давным-давно их приносили много, потом они надолго потеряли связь с верхним миром. Что они делали с жертвами, этого я не скажу, и я так думаю, Оубед не хотел, чтобы кто-нибудь слишком много об этом расспрашивал. Но факт, что ента сделка показалась язычникам выгодной, потому что они переживали тяжкие времена и от нужды готовы были на всякое безумие. Дважды в год — в Вальпургиеву ночь и в канун Дня всех святых — они отдавали морским тварям точно такое число молодых людей, о каком условились. Также давали им кой-какие резные безделки, которые сами делали. А енти твари, как обещали, давали им взамен прорву рыбы — они сгребали ее со всех морских глубин — и еще всякий раз давали сколько-то золоченых вещей.
Ну вот, встречались туземцы с тварями на малом острове с вулканом — приходили туда на каноэ с жертвами и всяким прочим, а назад плыли с золочеными драгоценностями. Поначалу твари на главный остров к канакам сами никогда не приходили, но потом стали приходить своей охотой. Видать, они безумно захотели смешиваться с канаками на церемониях в Вальпургиеву ночь и в канун Дня всех святых. Они, видишь ты, могли жить и под водой, и снаружи — потому и зовутся анфибами, так я думаю. Канаки говорили им, мол, если люди с других островов прознают, что они вообще здесь существуют, то захотят вымести их отсюда, но твари им отвечали, что тут нечего беспокоиться, потому что они сами могут отовсюду вымести детей человечьих как шелуху, если те вздумают надоедать им, — мол, они могут такое, чему даже названия не придумано, потому что подобное делалось только один раз сгинувшими Прежними Существами, кто бы они ни были. Но, не желая лишнего беспокойства, твари затаивались, когда на остров приплывали чужие. А как дело подошло к спариванию с ентими жабьими рыбами, канаки будто поначалу не хотели, но потом узнали кое-что, как на деле с этим спознались. Оказалось, человечьи люди все вроде родни таким водяным бестиям: мол, все живое однажды вышло из вод и дожидалось только малой перемены, чтоб вернуться назад. Твари сказали канакам, что если они смешают крови, то дети будут как нижние, сначала в человечьем виде, а потом превратятся и все больше будут похожи на бестий, пока наконец не уйдут в воду и не соединятся там, внизу, с огромным множеством бестий. И это в большинстве молодые парни — их превратили в рыбьих тварей, и они пошли в воду, чтобы никогда не умереть. Енти твари никогда не умирают, разве что их насильно убьют. Ну вот, сэр, со временем Оубед вроде узнал, что тех островитян их водяные твари наполнили рыбьей кровью. Когда они старели и это делалось заметно, то держались скрытно, пока не почувствуют, что им уже хочется оставить селение и идти в воду. Некоторым больше это нравилось, чем другим, а некоторые медленно изменялись и долго не хотели идти в воду; но в большинстве они сурьезно относились к пути, указанному им бестиями. Тот, кто от рождения больше походил на тварей, превращался легко и исчезал безвозвратно, а тот, кто рождался почти человечьего облика, иногда оставался на острове лет, почитай, до семидесяти, хотя обычно и до этого ходил вниз, чтобы попробовать плавать. Туземцы, уходившие в воду на время, сколько-то побыв там, возвращались, и будто кое-кто разговаривал там, внизу, со своим прапрапрапрапрадедом, оставившим сушу два века назад или того раньше.
Все только и говорили, что о смерти: как бы им не погибнуть в каноэ, воюя с другими островитянами, и не стать жертвой, приносимой богам нижнего мира, и не помереть от укуса змеи, или от чумы, или какой другой скоротечной хворобы, или еще от чего-нибудь до того, как им придет пора идти в воду, — очень им, видишь, хотелось такой перемены, опосля которой с ними уже ничего ужасного не случится. Видать, надеялись, что то, что они получат, стоит того, что они отдадут, — и Оубед вроде того что задумался и о себе, когда слегка покумекал над рассказом старого Валакеа. Хотя сам Валакеа никогда не брал себе рыбьей крови — он был королевского роду и семейственные узы связывали его с королевскими родами других островов.
Валакеа, тот показал Оубеду много ритуалов и научил заклятиям, какие он говорил, вызывая морских тварей, и позволил ему посмотреть в селении на туземцев, многие из которых уже теряли человечье обличье. Ну так ли, иначе, однако он ни разу не показал ему кого-нибудь из сущих морских тварей, выходящих из воды. Напоследок дал ему странную штуковину — как бишь ее — из свинца или еще чего-то, которую, сказал он, людям низа вынесли рыбьи твари из какого-то места в воде, чтобы наверху спрятать это добро. Полагалось сбросить это вниз с правильными молитвами и все такое. Валакеа говорил, что, когда твари рассеивались по всему миру, всегда находился кто-то, кто, осмотревшись, находил енту штуковину и приносил им, когда они требовали.
Мэтту Элиоту, ему вообще невзлюбилось это дело, и он хотел, чтобы Оубед скорей уходил от острова; но капитан страстно желал наживы, а тут обнаружил, что может по дешевке добыть енти золоченые штуковины, люди низа заключили с ним выгодное соглашение. Твари ступили на ентот путь надолго, и Оубед взял предостаточно того золоченого товара, так что хватило открыть фабрику в старом заброшенном здании, когда-то бывшем мельницей Уайта. Он не стал торговать ентими штуковинами в том виде, как они были, потому что люди низа все время о них спрашивали. Тоже и его местные, нижние потом, хотя и обещали вести себя смирно, не давали ему покою, мол, где да где все это золотое добро; тогда он и позволил своим женщинам, пока те не совсем еще лишились человечьего обличья, носить кой-какие из ентих цацек.
Ну вот, шел тридцать восьмой, кажись, год — мне тогда семь годков от роду было, — и Оубед, тот в одно из плаваний обнаружил, что его островитян куда-то повымело, все исчезли. А вышло так, что туземцы с других островов догадались кой о чем и решили прибрать дело к своим рукам. Да только не знали они древних магических заклятий, какими призывают морских тварей. Слышали, будто те, прежние, канаки получили много пользы, когда морское дно выпучило какой-то остров с развалинами старее потопа. Но только видят, что ханжеские стервецы, жившие там прежде, не оставили ничего путного ни на главном своем острове, ни на малом островке с вулканом, одне развалины, которые все, почитай, рассыпались в труху. В некоторых местах только мелкие камни повсюду разбросаны — вроде амулетов — с какими-то на них подобиями знаков, которые ты бы нынче назвал свастикой. Может, это знаки вообще самых древних тварей. Ну а все туземцы исчезли вместе со своими золочеными цацками, никого из канаков не осталось, кто бы мог хоть слово молвить насчет этого дела. Никто бы даже и не подумал, что на этом острове когдай-то жили какие-то люди.
Это, конечно, здорово ударило по Оубеду, обычная торговля его пошла на убыль. Да и по всему Инсмуту тоже ударило, потому что, пока стояли времена мореплавания, польза была не только хозяину судна, экипаж тоже внакладе не оставался. В большинстве местные переживали плохие времена безропотно и покорно, как овцы, но тут уж стало хуже некуда: рыболовство пошло на убыль и мельницы никак не хотели справно работать.
Вскорости Оубед, он начал кощунственно проповедовать среди местных, мол, живут в овечьей глупости, молясь христианским небесам, которые никому ни в чем не помогают. Он говорил им, что некоторые народы молятся только таким богам, которые дают много пользы, дают все, что нужно человеку, еще сказал, что, если добрая паства станет его слушать, он, можбыть, сумеет задобрить тех богов, каким молились люди низа, и енти боги отплатят прорвой рыбы и цельными кусками золота. Ну а те, которые плавали с Оубедом на «Королеве Суматры» и видели остров, те смекнули, о чем он толкует, но не хотели никого слишком тревожить рассказами о морских тварях, которых сами не видели и считали глупыми сказками; и еще они думали, мол, вдруг и взаправду все переменится к лучшему, как обещал Оубед. А тот все свое, мол, он знает путь истинной веры, чтоб они получили по… пользу…
Вдруг старик запнулся, забормотал, впал в угрюмость, уста его будто сковало ужасом. Нервно оглянувшись через плечо, а затем вновь повернувшись к морю, он зачарованно уставился на чернеющий в отдалении риф. Я заговорил с ним, но он не ответил, и я подумал, что никак нельзя дозволять ему прикончить бутылку. Безумный его рассказ я выслушал с глубоким интересом, ибо вообразил, что все же что-то есть в этой грубой, но своеобразной аллегории, основанной на странностях Инсмута и получившей развитие в путаных объяснениях старика, наделенного воображением и способностью творчески переосмыслить экзотическую легенду. Разумеется, я не считал, будто сказка имела хоть какие-то реальные основания; впрочем, это не спасало от истинного ужаса, внушенного мне этим повествованием, хотя бы уж потому, что в нем поминались необычные драгоценности, явно схожие со зловещей тиарой, которую я видел в Ньюберипорте. Возможно, орнаменты действительно пришли с какого-то далекого острова; а все эти дикие истории скорее являются выдумками самого Оубеда, нежели старого пьянчужки.
Я передал Зейдоку бутылку, и он осушил ее до последней капли. Удивительно, как можно поглотить столько виски, но он сделал это, и даже следа хрипоты не осталось в его высоком, с присвистом, голосе. Старик облизал горлышко бутылки и запихнул ее в карман, затем начал клевать носом, бормоча что-то себе под нос. Я наклонился поближе, стараясь хотя бы по артикуляции угадать слова, которые тот бормотал, и, присмотревшись внимательнее, заметил под его неопрятными густыми усами сардоническую улыбку. Да, он продолжал рассказ, и я, напрягши слух, сумел разобрать большую часть из произнесенного.
IV
Едва ли я смогу описать настроение, в которое привел меня этот эпизод — одновременно безумный и жалкий, карикатурный и устрашающий. Парень из бакалеи предупреждал о чем-то подобном, однако реальность сверх ожидания выбила меня из колеи. И хотя вся эта история порядком смахивала на детскую страшилку, неистовая убежденность и ужас старого Зейдока передались мне, возбудив интерес, который смешался с ранее сформировавшимся стойким отвращением к этому городу.
Впоследствии у меня будет время обдумать услышанное и извлечь из легенды зерна исторической аллегории, а теперь хотелось просто выбросить все это из головы. К тому же я рисковал опоздать — часы показывали пятнадцать минут восьмого, а автобус на Аркхем отходил с Таун-сквер в восемь, — так что я попытался придать своим мыслям по возможности более нейтральное и практическое направление, шагая по заброшенным улицам с провалившимися кровлями и покосившимися стенами домов в сторону отеля, чтобы забрать свой саквояж и там же, на площади, сесть в автобус. Золотистый свет ранних сумерек придавал древним кровлям и ветхим трубам вид мистического очарования и покоя, но мне почему-то было трудно заставить себя обернуться. Я желал поскорее покинуть этот зловонный и омраченный страхами Инсмут, желательно на каком-нибудь другом виде транспорта, а не на том автобусе, за рулем которого сидел Сарджент, малый с омерзительной внешностью. Шел я, впрочем, не слишком стремительно, ибо здесь на каждом безмолвном углу встречались архитектурные детали, стоящие того, чтобы задержать на них взгляд, а ходьбы до площади было от силы полчаса.
Сверяясь с картой юного бакалейщика и прикидывая маршрут, вместо Стейт-стрит я выбрал для возвращения к Таун-сквер еще не пройденную мною прежде Марш-стрит. Ближе к повороту на Фолл-стрит стали попадаться рассеянные там и сям группки скрытных шептунов, и, достигнув наконец площади, я увидел, что почти все бездельники, слонявшиеся прежде по тротуарам, собрались теперь у дверей «Гилмэн-хаус». Когда я забирал из холла отеля свой саквояж, казалось, что все это множество выпученных, водянистых, странно немигающих глаз уставилось на меня. Оставалось только надеяться, что ни одно из этих неприятных созданий не окажется моим попутчиком до Аркхема. Автобус раньше времени, ибо восьми еще не было, пригромыхал с тремя пассажирами, и угрюмый парень пробормотал с тротуара несколько неразборчивых слов водителю. Сарджент вынес почтовую сумку и пачку газет и удалился в отель; тем временем пассажиры — те самые несколько человек, которых я видел утром прибывшими в Ныоберипорт, — неуклюже выволоклись из автобуса и перебросились парой тихих гортанных слов с одним из торчащих тут же бездельников, причем язык, на котором эти слова прозвучали, был явно не английским. Зайдя в пустой салон, я занял то же место, что и по дороге сюда, но едва успел усесться, как возвратился Сарджент и мерзким хриплым голосом сообщил неприятные для меня новости. Судя по всему, мне здорово не повезло. Что-то плохое приключилось с мотором, хотя транспорт без опоздания доехал сюда от Ньюберипорта. Нет, это нельзя исправить до ночи, и нет никакого другого способа добраться из Инсмута до Аркхема или еще какого-нибудь соседнего городка. Сарджент извинился и посоветовал мне остановиться на ночь в «Гилмэне». Вероятно, клерк отеля сделает для меня скидку, но другого все равно ничего не придумать. Ошеломленный внезапным препятствием и безумно страшась перспективы провести ночь в этом разлагающемся и практически не освещенном городе, я вышел из автобуса и направился в вестибюль отеля, где угрюмый, сомнительного вида гостиничный клерк предложил мне 428-й номер — на предпоследнем этаже и без водопровода — за один доллар.
Невзирая на то что я слышал об этом отеле в Ньюберипорте, я заполнил карточку, заплатил доллар, позволил клерку взять мой саквояж и проследовал за этим кислым, единственным здешним служителем по трем пролетам скрипящей лестницы и пыльному пустому коридору. Мой номер, мрачная комната с убогой и дешевой обстановкой, двумя окнами выходил в темный, грязный двор, стиснутый внизу соседними кирпичными корпусами, а над всем этим в западном направлении открывался вид на дряхлые крыши и болотистую местность за городом. Ванная комната была в конце коридора — обескураживающая реликвия с древним мраморным унитазом, жестяной ванной, тусклой электрической лампочкой и заплесневелыми деревянными панелями, прикрывающими водопроводные трубы.
Свет дня еще не померк; я вышел на площадь в поисках места, где бы поужинать, и тотчас заметил, что на меня исподтишка поглядывают все эти явно ненормальные бездельники. Поскольку бакалея уже закрылась, пришлось обратиться к услугам ресторана, который я днем обошел стороной из чувства брезгливости. Обслуживали клиентов двое — заторможенный узкоголовый тип с пристальными, немигающими глазами и плосконосая девица с невероятно толстыми, неуклюжими руками. Исключительно прилавочного типа сервис облегчил мне выбор, поскольку вся пища здесь приготовлялась в основном из банок и пакетов. Удовольствовавшись тарелкой консервированного овощного супа и крекерами, я вскоре возвратился в «Гилмэн-хаус», взял у малосимпатичного портье, расслабленно стоявшего за конторкой, вечернюю газету и засиженный мухами журнал и поднялся в свой неприветливый номер.
Когда сгустились сумерки, я зажег тусклую лампочку над изголовьем дешевой железной кровати и постарался устроиться поуютнее, чтобы продолжить начатое чтение. Я чувствовал, что целесообразнее отвлечь разум чем-то нейтральным, ибо вряд ли стоило размышлять над уродством этого старого, умопомраченного города, в то время как я все еще нахожусь в его пределах. Безумный анекдот, рассказанный старым пьянчужкой, вряд ли мог навеять приятные сновидения, и я старался не вызывать в памяти образ его диких водянистых глаз.
Не следовало также вспоминать о заночевавшем в «Гилмэн-хаус» фабричном инспекторе и голосах ночных гостиничных обитателей, каковую историю рассказал мне билетный кассир в Ньюберипорте, и об ужаснувшем меня лице под тиарой в черном проеме церковной двери. Мне было бы легче удержаться от этих тревожных мыслей, не будь мой номер таким отвратительно затхлым. Но он оказался именно таким, и эта гибельная затхлость, чудовищно смешиваясь с городской рыбьей вонью, навязчиво фокусировала мысли на теме смерти и разложения. Беспокоило еще одно — отсутствие на двери номера задвижки. Она явно была здесь, на что указывали оставшиеся от нее следы, причем с признаками совсем недавнего ее устранения! Это было против правил, хотя чего еще ожидать от подобного заведения? Обыскав комнату, я обнаружил на платяном шкафу задвижку того же размера, если судить по отметкам на двери. Испытав облегчение, я занялся водворением скобяной принадлежности на ее законное место с помощью портативного набора из трех инструментов, включая отвертку, который держал на кольце с ключами. Задвижка идеально подошла, и я почувствовал себя спокойнее. Не то чтобы я действительно остро ощущал ее необходимость, но сей символ охранения можно было только приветствовать в той обстановке, что меня окружала. Имелось еще по задвижке на обеих внутренних дверях, соединявших номера между собой; я их проверил и запер.
Раздеваться я не стал и решил пока почитать, а перед сном снять лишь пиджак, воротничок и туфли. Достав из саквояжа карманный фонарик, я запихнул его в карман брюк на тот случай, если проснусь в темноте и надо будет посмотреть на часы. Дремота, однако, не шла; и когда я прервал ход своих размышлений, то с тревогой обнаружил, что подсознательно вслушиваюсь в нечто — нечто такое, что ужасает меня и чему я не могу подобрать названия. Видно, история того инспектора затронула мое воображение гораздо сильнее, чем я думал. Я опять попытался читать, но вскоре убедился, что не воспринимаю прочитанное.
Через какое-то время мне показалось, что на лестницах и в коридоре раздаются отдельные скрипы, похожие на шаги, — возможно, в отеле появились новые постояльцы. Не слышалось, однако, ни одного голоса, а сам скрип был каким-то уж очень осторожным. Все это мне не понравилось, и я засомневался: стоит ли вообще ложиться спать? Город населен довольно странными людьми, и здесь уже несколько раз пропадали приезжие. Не одна ли это из тех гостиниц, где путешественников лишают жизни из-за кошелька? Правда, я не выглядел богачом. А может, городские жители действительно так ненавидят любопытствующих визитеров? Не мой ли слишком пристальный осмотр достопримечательностей с поминутным заглядыванием в карту возбудил столь недружелюбное внимание? Или я просто слишком перенервничал, если позволяю случайным скрипам ввергнуть себя в подобного рода размышления. Как бы то ни было, я пожалел, что не имею при себе оружия.
Наконец, испытывая усталость, в которой, однако, не было и намека на сонливость, я запер дверь на ключ, закрыл задвижку, выключил свет и как был — в пиджаке, воротничке и ботинках — бросился на жесткое неровное ложе. Любой слабый ночной шорох в темноте казался преувеличенным, и меня захлестнуло течение вдвойне неприятных мыслей. Я уже корил себя, что погасил свет, однако слишком устал, чтобы подниматься и снова включать его. Затем, после долгой, порождающей страх паузы и возобновившегося поскрипывания на лестнице и в коридоре, прозвучал этот тихий звук, в происхождении которого невозможно было ошибиться, — звук, явившийся пагубным подтверждением всех моих мрачных предчувствий. Ни малейшей тени сомнения, к замку моей двери — осторожно, воровато, неуверенно — примерялись ключом.
Уловив этот сигнал опасности, я, как ни странно, почувствовал себя гораздо спокойнее по сравнению с предыдущими неопределенными страхами. Хоть и без веских причин, но я заранее был начеку, и в ситуации реальной угрозы, чем бы она ни обернулась, это стало моим преимуществом. Тем не менее переход от смутных предположений к тревожной реальности был шокирующим. Теперь выяснилось, что происходящее — не плод моего воображения. Зловещая угроза стала единственным, о чем я мог думать, и я замер в полной неподвижности, ожидая следующих действий незваного гостя.
После первой попытки осторожный скребущий звук прекратился, и я услышал, как кто-то вошел в номер севернее моего, отперев его ключом и затем тихонько попробовав смежную дверь. Задвижка с моей стороны была закрыта, и я услышал скрип пола, когда крадущийся покидал номер. Спустя немного времени послышался другой тихий характерный звук, и я понял, что номер южнее моего тоже посетили. Опять осторожная попытка открыть смежную дверь, и опять скрип пола при отступлении. На этот раз шаги удалились по холлу и вниз по лестнице: очевидно, вор понял, что задвижки на дверях в порядке, и оставил свои попытки — по крайней мере, на время.
Быстрота, с которой я приступил к планированию своих дальнейших действий, показывала, что подсознательно я, должно быть, уже давно нащупывал возможные варианты спасения. С самого начала было понятно, что попытки проникновения в номер означали опасность, с которой лучше не встречаться лицом к лицу; поэтому оставалось лишь уносить ноги, и чем быстрее, тем лучше. Мне надо было не мешкая бежать из этого отеля какими угодно путями, но только не по коридору и не по лестнице.
Бесшумно поднявшись, я зажег, фонарик и щелкнул выключателем над кроватью, намереваясь отобрать и распихать по карманам кое-какие вещи, поскольку саквояж решил бросить. Свет, однако, не зажегся — похоже, электричество было отключено. Очевидно, загадочный заговор против меня осуществлялся с размахом. Пока я стоял в раздумье, все еще держа руку на бесполезном теперь выключателе, до слуха моего донесся приглушенный скрип на нижнем этаже, и мне показалось, что я различаю тихий разговор. Минуту спустя я уже усомнился, что звуки внизу были голосами, ибо хриплые взлаивания и неопределенно-односложные кваканья мало походили на обычную человеческую речь. Затем я подумал, что именно такие звуки, вероятно, слышал фабричный инспектор, ночуя в этом омерзительном ветхом здании.
Распихав при свете фонарика все необходимое по карманам, я надел шляпу и на цыпочках подошел к окнам, чтобы исследовать возможности спуска. В нарушение штатных правил безопасности, пожарной лестницы на этой стороне отеля не оказалось; окна моего номера выходили во двор, от булыжной мостовой которого меня отделяли еще три этажа. Однако справа и слева к отелю примыкали древние кирпичные постройки; их наклонные кровли подходили вплотную к гостиничной стене, поднимаясь почти до уровня моего четвертого этажа. Чтобы достичь одной из этих крыш, я должен был оказаться в двух номерах от своего — в одном случае севернее, в другом южнее, — и я прикинул мои шансы на подобное перемещение. Не следовало рисковать, появляясь в коридоре, где мои шаги определенно будут услышаны и где трудности с попаданием в нужный мне номер могут оказаться непреодолимыми. Мое продвижение, если оно вообще возможно, должно было происходить через менее прочные внутренние двери между номерами, замки и задвижки которых я мог сорвать, тараня дверь плечом, — в том случае, конечно, если она открывается от меня. Я решил, что это возможно, благодаря рахитичной природе дома и устройству его замков и запоров; но было ясно одно — бесшумно этого сделать не удастся. Вся надежда была на быстроту моих действий: надо было выбраться в окно прежде, чем преследователи разберутся в происходящем и войдут из коридора в ту комнату, из которой я собирался совершить прыжок. Свою наружную дверь я забаррикадировал шкафом, стараясь производить как можно меньше шума при его перемещении.
Я понимал, что мои шансы весьма незначительны, и был готов к любой неожиданности. Даже попадание на соседнюю крышу не гарантировало успеха, ибо нужно было еще спуститься на землю и выбраться из города. Одно благоволило мне — ветхость строительных конструкций и множество слуховых окон, зияющих чернотой на каждой из соседних крыш. Сообразив с помощью карты юного бакалейщика, что наилучшим маршрутом бегства из города будет южное направление, я осмотрел дверь в номер, расположенный южнее. Она открывалась на меня. Открыв задвижку и обнаружив, что с той стороны дверь заперта, я понял, что это препятствие мне не одолеть. Отказавшись от южного направления, я осторожно придвинул к этой двери кровать для сдерживания атаки, которую позже могли предпринять из соседнего номера. Дверь на север открывалась от меня, и, хотя проверка показала, что с другой стороны она заперта на замок или задвижку, я понял: уходить надо через нее. Если удастся достичь кровли корпуса, выходящего другой стороной на Пейн-стрит, и успешно спуститься на землю, я, вероятно, смогу дворами добраться до Вашингтон- или Бэйтс-стрит — или же выйду на Пейн-стрит и, повернув на юг, вскоре окажусь на той же Вашингтон-стрит. В любом случае я должен был попасть на Вашингтон-стрит и как можно быстрее покинуть район Таун-сквер. При этом желательно избегать Пейн-стрит, поскольку пожарное депо там могло быть открыто всю ночь.
Размышляя обо всем этом, я смотрел на простирающееся передо мной неопрятное море разрушенных кровель, залитое светом уже пошедшей на убыль луны. Справа панораму рассекало черное устье реки, зажатое с двух сторон заброшенными фабричными корпусами и железнодорожной станцией. Далее в той стороне тянулись полотно ржавой железной дороги и шоссе на Ровлей, проходившие по плоской болотистой местности с островками кустарника и сухой высокой травы. Слева и немного ближе, на изрезанной рукавами реки пригородной местности, белела в лунном свете узкая дорога на Ипсвич. Единственное, чего я не мог видеть со своей стороны отеля, так это южный маршрут на Аркхем, который был предпочтительнее всех прочих. Пока меня одолевали сомнения и раздумья, неясные шумы внизу уступили место новым и более тяжелым скрипам на лестнице. Дрожащее мерцание света появилось во фрамуге над дверью, а доски коридорного пола застонали под непомерной тяжестью. Послышались неопределенные бормочущие звуки, которые сменил резкий стук в наружную дверь моего номера.
С минуту я простоял, затаив дыхание. Казалось, прошла вечность, и как-то вдруг и сразу тошнотворная рыбья вонь проникла в атмосферу моего номера. Затем стук повторился еще громче и настойчивее. Я понял, что время действий настало, и, открыв задвижку северной внутренней двери, приготовился ее протаранить. Стук усилился, и я надеялся, что этот грохот перекроет шум от моих действий. Начав приступ, я наносил левым плечом все новые и новые удары в дверную филенку, не чувствуя боли. Дверь сопротивлялась упорнее, чем я ожидал, но и я не сдавался. А шум возле внешней двери все нарастал.
Наконец дверь поддалась, но с таким треском, что я понял: неприятель мог это слышать. Тотчас стук снаружи перерос в безумный грохот, а в холле возле дверей номеров по обе стороны от моего зловеще загремели ключи. Ворвавшись в только что открытый смежный номер, я успел, прежде чем замок внешней двери отперли, закрыть ее на задвижку; но, едва сделав это, услышал, что к наружной двери следующего номера — того, из чьих окон я надеялся спрыгнуть на нижнюю кровлю, — тоже примерялись ключом.
В какой-то момент я почувствовал полное отчаяние: номер, в котором я находился, уподобился ловушке, ибо его окна не подходили для моей задачи. Волна ужаса окатила меня, когда в луче фонарика я мельком увидел следы, оставленные на пыльном полу незваным гостем, пытавшимся недавно открыть мою дверь из этого номера. Затем с отчаянием обреченного я бросился к двери нужного мне номера, чтобы прорваться туда и запереть задвижку внешней двери, пока ее не открыли из коридора.
Тут мне повезло, ибо намеченная к атаке дверь была не только не заперта, но даже приоткрыта. Войдя в номер, я сразу метнулся к наружной двери и прижал ее коленом и плечом как раз в тот момент, когда она начала отворяться внутрь. Действие это оказалось весьма своевременным, ибо мне удалось захлопнуть дверь и закрыть плотно подогнанную задвижку, потом я сделал это и с дверью, в которую только что вошел. Не успев толком перевести дыхание, я услышал, что удары в две другие двери ослабли, зато началась усиленная возня за той боковой дверью моего номерa, которую я ранее подпер кроватью. Очевидно, большая часть преследователей вошла в южный номер и предприняла массированную фланговую атаку. В тот же миг скрежет ключа в замке донесся от внешней двери северного номера, и я понял, что главная опасность теперь исходит оттуда.
Северная внутренняя дверь была широко открыта, но времени на то, чтобы добраться до отпираемой из коридора двери следующего номера, уже не оставалось. Все, что я мог сделать, это закрыть и запереть на задвижку внутреннюю дверь, так же как и дверь напротив: одну забаррикадировав кроватью, другую комодом, — а к наружной двери перетащить умывальник. Понимая всю ненадежность этих укреплений, я все же надеялся с их помощью выиграть время, чтобы успеть вылезти из окна и спрыгнуть на крышу корпуса, выходящего на Пейн-стрит. Но даже в этот напряженнейший момент более всего ужасался я не очевидной слабости своих оборонительных сооружений. Самым пугающим было то, что мои преследователи, кроме каких-то отвратительных пыхтений, хрюканий и приглушенных, со странными интервалами, взлаиваний, за все время не издали ни единого членораздельного звука.
Когда, покончив с передвижкой мебели, я бросился к окнам, из коридора донесся ужасающий топот в сторону номера, находившегося севернее меня, а шум в южном номере стих. Видно, большинство моих преследователей решили сконцентрировать силы против слабой внутренней двери, которую, как они думали, им легче будет выломать. Лунный свет играл внизу, на коньке крыши, и я увидел, что из-за крутизны ската, на который мне нужно было попасть, прыжок предстоит весьма рискованный.
Оценив ситуацию, я выбрал более южное из двух окон, планируя приземлиться на скате кровли поближе к слуховому окошку. Внутри этого обветшалого кирпичного корпуса тоже могли оказаться преследователи; но я надеялся на удачный спуск, а там, прокравшись затененным двором, я смогу добраться до Вашингтон-стрит и выскользнуть из города в южном направлении. Стук во внутреннюю дверь северного номера стал теперь просто ужасающим, и я видел, что слабые дверные панели начинают растрескиваться. Осаждавшие, очевидно, принесли какой-то тяжелый предмет и использовали его как таран. Кровать, однако, пока держалась, так что мой шанс еще не был потерян. Открывая окно, я обратил внимание на тяжелые бархатные портьеры, укрепленные на перекладине с помощью медных колец, а также на большой крюк для ставен, торчавший с внешней стороны. Увидев средство избежать опасного прыжка, я дернул что есть силы и сорвал шторы со всей крепежной арматурой, а затем быстро зацепил пару колец за крюк и перекинул портьеру наружу. Тяжелые складки достигли крыши, примыкающей к стене отеля, а кольца и крюк казались достаточно прочными, чтобы выдержать вес моего тела. Таким вот образом, выбравшись из окна и спустившись по импровизированной веревке на крышу, я навсегда оставил позади кишащее ужасами здание «Гилмэн-хаус».
Я приземлился на расхлябанный шифер крутой кровли и благополучно достиг черного проема слухового окна, умудрившись при этом не поскользнуться. Взглянув вверх, на покинутое мною окно, я убедился, что в нем все еще темно, тогда как севернее, за полуобвалившимися башнями и кровлями, зловеще светились огни в резиденции Ордена Дагона, а также в бывших баптистской и конгрегационалистской церквях — воспоминание о последней заставило меня содрогнуться. Внизу, во дворе, как будто никого не было, и я понадеялся, что успею сбежать до того, как поднимется общая тревога. Посветив фонариком в слуховое окно, лестницы я не увидел, но там было невысоко, так что я повис на руках и спрыгнул на пыльный пол чердачного помещения, загроможденного ящиками и бочками.
Место выглядело омерзительно, но об этом я уже не задумывался, а быстро взглянул на часы — времени было два часа пополуночи — и при свете фонарика отыскал лестницу. Ступени скрипели, но звук не казался слишком громким, и, миновав захламленный второй этаж, я спустился вниз. Первый этаж был пуст, и лишь эхо отвечало моим шагам. Наконец я увидел в конце холла слабо светящийся прямоугольник дверного проема — выход на Пейн-стрит. Избрав другой путь, я обнаружил заднюю дверь, тоже открытую, и, мигом преодолев пять каменных ступеней, выбежал на поросшую травой булыжную мостовую двора.
Лунный свет сюда не проникал, но я и без фонарика различал свой путь. Некоторые окна в «Гилмэн-хаус» были слабо освещены; оттуда едва доносился какой-то шум. Крадучись я пробрался к той стороне, что выходила на Вашингтон-стрит, заметил несколько открытых дверей и выбрал ближайшую. Добравшись по темному коридору до противоположного конца здания, я увидел, что дверь на улицу здесь заколочена. Решив проверить другой выход, я на ощупь двинулся назад, в сторону двора, но вскоре, приблизившись к дверному проему, остановился.
Из открытой двери «Гилмэн-хаус» изливалась огромная толпа, состоявшая из существ очень странных очертаний; фонари качались во мраке, и мерзкие квакающие голоса обменивались восклицаниями, в которых не было ничего похожего на английскую речь. Фигуры двигались неуверенно, и я, к своему облегчению, понял, что они не знают, где меня искать; но сам вид этих тварей и их неуклюжая шаркающая походка вызвали во мне содрогание. Более всего меня потрясло появление одного из этих существ, облаченного в какую-то хламиду и увенчанного хорошо мне знакомой высокой тиарой. Твари разбрелись по всему двору, и я начал тихо паниковать. Что, если я так и не найду безопасного выхода на улицу? Рыбий запах был столь тошнотворен, что я боялся лишиться чувств. Вернувшись в холл, я оттуда проник в пустое помещение с окнами, плотно закрытыми ставнями, но без оконных переплетов. Посветив фонариком, я увидел, что ставни можно открыть, и уже в следующую минуту выбрался наружу, осторожно притворив их за собой.
Теперь я находился на Вашингтон-стрит и в данную минуту не видел ни живого существа, ни света, за исключением лунного. Однако в отдалении раздавались звуки хриплых голосов и своеобразного, непохожего на человеческие шаги, топота. Нельзя было терять ни секунды. Я примерно знал направление, а уличные фонари, по счастью, не горели, что лунными ночами не редкость в экономящих на всем провинциальных городишках. С юга исходили какие-то звуки, но я не изменил намерения бежать в ту сторону. Множество зияющих мраком дверных проемов могли приютить меня на тот случай, если я встречу кого-то из преследователей.
Прижимаясь к стенам домов, я шел быстро и бесшумно. К тому же, без шляпы и сильно растрепанный после побега, я не должен был привлечь особого внимания какого-нибудь случайного прохожего. На Бэйтс-стрит я нырнул в зияющую дыру подъезда и переждал, пока его минуют две неуклюже волочащие ноги фигуры, после чего возобновил движение и скоро достиг места, где Элиот-стрит наискось пересекала Вашингтон- и Саут-стрит. Я не бывал здесь прежде, но перекресток представлялся весьма опасным, будучи ярко освещен луной. Впрочем, любой окольный путь мог оказаться еще более гибельным. Единственное, что оставалось предпринять, — это открыто пересечь площадь, притворяясь типичным волочащим ноги инсмутским жителем и надеясь, что никого — или хотя бы никого из моих преследователей — здесь не окажется.
Я не знал, каким образом организовано преследование и какова его настоящая цель. Ощущение было такое, что взбаламучен весь город, но я рассудил, что вести о моем бегстве из «Гилмэна» еще не успели распространиться повсеместно. Несомненно одно — мне надо поскорее перейти с Вашингтон-стрит на какую-то другую улицу, идущую в южном направлении, ибо здесь эта банда из отеля почти наверняка могла меня выследить. В том старом корпусе остались, должно быть, мои следы, показавшие им, в каком месте я выбрался на улицу.
Площадь на перекрестке озаряла луна; передо мной предстали останки сквера, в центре украшенного клумбой в низкой железной ограде. По счастью, никого вокруг не было, хотя со стороны Таун-сквер нарастал какой-то жужжаще-ревущий звук. Широкая Саут-стрит шла к побережью слегка наклонно, открывая вид на море; я понадеялся, что никто не вздумает полюбоваться этим видом в то время, когда я буду пересекать ее в свете луны.
Скачать книгу [0.06 МБ]
Пирамида