Десмонд плюхнулся на продавленную постель, достал из кармана пиджака блокнот и принялся прорисовывать карандашом запечатленные в памяти пиктограммы. На это у него ушло полчаса: от точности воспроизведения зависело очень многое. Телефон звонил не умолкая.
Кто-то забарабанил в дверь:
— Ты вернулся, я своими глазами видел! Сними трубку или выруби его на фиг! Или я тебе ведро на голову надену!
Десмонд не ответил — даже с кровати не приподнялся.
Одну из пиктограмм он намеренно исключил из последовательности. Теперь карандаш замер в дюйме от пустого пространства. На другом конце провода сидит женщина — очень толстая, очень старая. Это сейчас она стара и безобразна, но она родила на свет его, Десмонда, и еще много лет после того сохраняла былую красоту. Когда умер отец, она нашла работу — чтобы содержать дом и сына на том уровне, к которому они с матерью привыкли. Она трудилась не покладая рук, чтобы оплачивать обучение сына в колледже и прочие его потребности. Она продолжала работать до тех пор, пока Десмонд не продал свои первые два романа. А потом расхворалась, как раз когда он стал приводить в дом потенциальных кандидаток в жены.
Она любила его, но упрямо не желала отпускать — а подлинная любовь не такова.
Ему никак не удавалось вырваться из-под материнской опеки — а значит, несмотря на все возмущение, какая-то его часть все-таки дорожила золотой клеткой. Но вот в один прекрасный день он решил шагнуть навстречу свободе. Все пришлось проделать тайно и быстро. Десмонд сам себя презирал за страх перед матерью, но он таков, каков есть. Если он задержится в университете, она непременно сюда приедет. А этого он не вынесет. Придется возвращаться домой.
Десмонд посмотрел на телефон, приподнялся было с кровати — и рухнул обратно.
Что делать? Можно, конечно, покончить с собой. Он обретет свободу, а она поймет, как он на нее злился. Телефон вдруг умолк — Десмонд аж вздрогнул. Значит, отстала до поры до времени. Очень скоро она опять за свое возьмется.
Десмонд посмотрел вниз, на пол. Бутылка выдвигалась из дыры — понемногу, рывками. За стеной кто-то (или что-то?) твердо решился настоять на своем. Сколько раз он подступался к дыре — и обнаруживал, что путь заклинило? Слишком часто, пожаловался бы этот кто-то, если бы обладал разумом. Но — не сдавался. И в один прекрасный день ему может прийти в голову решить проблему, убив того, кто всему виной.
Однако ж если этот кто-то устрашится превосходящих размеров своего врага, если ему недостанет храбрости, то оно так и будет выталкивать бутылку из дыры. И…
Десмонд глянул на блокнот — и содрогнулся. Пустое место было заполнено. Там красовалось изображение Котоиаида — если приглядеться, так даже некоторое сходство с матерью угадывалось.
Или он, погрузившись в мысли, бессознательно дорисовал недостающий знак?
Или фигура образовалась сама собою?
Неважно. В любом случае, он знает, что делать.
Скользя взглядом от одной пиктограммы к другой, Десмонд произносил нараспев слова давно мертвого языка, чувствуя, как что-то исторглось из груди и теперь перетекает в живот, в ноги, в горло и в мозг. Вот Десмонд произнес имя великана — и символ Котоиаида словно бы запылал огнем под его неотрывным взглядом.
Едва отзвучали последние слова, в комнате сгустилась тьма. Десмонд встал, включил настольную лампу, вошел в тесную, грязную ванную комнату. Но в зеркале отразилось лицо не убийцы, а шестидесятилетнего старика, который прошел через тяжкое испытание и пока еще не вполне уверен, что все закончилось.
Выходя из комнаты, Десмонд увидел, как бутылка из-под кока-колы выскользнула из дыры в плинтусе. Но то, что ее вытолкнуло, так до поры и не показалось.
Спустя несколько часов, вернувшись из местной таверны, Десмонд, пошатываясь, ввалился в комнату. Снова задребезжал телефон. Звонили из Десмондова родного города в штате Иллинойс, но на сей раз, вопреки его ожиданиям, не мать.
— Мистер Десмонд, это сержант Рорк из бузирисского полицейского управления. Боюсь, у меня для вас дурные вести. Ох… э-э-э… ваша матушка несколько часов назад скончалась от сердечного приступа.
Десмонду даже не пришлось изображать потрясенное изумление. Он так и окаменел. Даже рука, сжимающая телефонную трубку, словно превратилась в гранит. Однако ж ему смутно померещилось, что голос Рорка звучит как-то странно.
— От сердечного приступа? От… сердечного?.. Вы уверены?
Десмонд застонал. Мать умерла естественным образом. Не надо было произносить древнего заклинания. А теперь он связал себя нерушимыми узами — ни за что ни про что, навеки загнал себя в ловушку. Как только он произнес роковые слова и прочел взглядом пиктограммы, он раз и навсегда отрезал себе дорогу назад.
Но… если эти слова были только словами, если они угасли, как любой звук, и, переданные через этот субконтинуум, никакого воздействия на физический мир не оказали — разве его что-то связывает?
Разве он не свободен, не избавлен от всех долгов? Разве не может переступить порога этой комнаты, не страшась возмездия?
— Ужасно, мистер Десмонд, просто ужасно. Невероятный, нелепый случай. Ваша матушка разговаривала с соседкой, миссис Самминз, что зашла ее навестить, и тут у бедняжки приключился сердечный приступ. Миссис Самминз вызвала полицию и «скорую помощь». В дом вошли и другие соседи, и тут… и тут…
В горле у Рорка застрял комок.
— Я как раз подоспел к месту событий и уже поднимался на крыльцо, когда… когда…
Рорк откашлялся.
— Мой брат тоже находился в доме.
В силу необъяснимой причины здание рухнуло. Трое соседей, двое санитаров «скорой помощи» и двое полицейских погибли под развалинами.
— Все равно как если бы на дом наступила исполинская нога. Еще секунд шесть — и меня бы тоже расплющило вместе со всеми.
Десмонд поблагодарил полицейского за звонок и заверил, что первым же самолетом вылетает в Бузирис.
Спотыкаясь, он добрел до окна, открыл его, жадно вдохнул свежий воздух. Внизу, в свете уличного фонаря, опираясь на трость, стоял Лайамон. Серовато-бледное лицо запрокинулось. Блеснули белые зубы.
Десмонд зарыдал — но плакал он лишь о себе самом.
Стивен Кинг[149 - Рассказ впервые опубликован в сборнике «Ночная смена» («Night Shift») в 1978 г.]
Иерусалемов Удел
2 октября 1850 г.
Дорогой мой Доходяга!
До чего же славно было вступить под промозглые, насквозь продуваемые своды Чейпелуэйта — когда после тряски в треклятой карете ноет каждая косточка, а раздувшийся мочевой пузырь требует немедленного облегчения, — и обнаружить у двери на фривольном столике из вишневого дерева письмо, надписанное твоими неподражаемыми каракулями! Даже не сомневайся, что я принялся их разбирать, едва позаботился о нуждах тела (в вычурно изукрашенной холодной уборной на первом этаже, где дыхание мое облачком повисало в воздухе).
Счастлив слышать, что легкие твои очистились от застарелых миазмов, и уверяю, что сочувствую твоей моральной дилемме — как следствию излечения. Недужный аболиционист, исцеленный под солнцем Флориды, этого оплота рабства! Тем не менее, Доходяга, прошу тебя как друг, тоже побывавший в долине теней, — позаботься о себе хорошенько и не смей возвращаться в Массачусетс, пока организм тебе не позволит. Что нам толку в твоем тонком уме и ядовитом пере, коли тело твое обратится во прах; и если южные области для тебя благотворны — есть в этом некая идеальная справедливость.
Да, особняк и впрямь роскошен — в точности таков, как убеждали меня душеприказчики моего кузена, — хотя и гораздо более зловещ. Стоит он на громадном мысе милях в трех к северу от Фалмута и в девяти милях к северу от Портленда. Позади него — около четырех акров земли, где царит живописнейшее запустение: тут тебе и можжевельники, и дикий виноград, и кустарники, и всевозможные вьюны захлестывают каменные изгороди, отделяющие усадьбу от городских владений. Кошмарные копии греческих статуй слепо пялятся сквозь обломки и мусор с вершины каждого холмика — того и гляди набросятся на одинокого путника, судя по их виду. Вкусы моего кузена Стивена, похоже, варьировались в самом широком диапазоне — от неприемлемого до откровенно кошмарного. Есть тут одна странноватая беседка, почти утонувшая в зарослях алого сумаха, и гротескные солнечные часы посреди того, что в прошлом, верно, было садом. Этакий завершающий сумасшедший штрих.
Но вид из гостиной с лихвой искупает все: глазам моим открывается головокружительное зрелище — скалы у подножия мыса Чейпелуэйт и самой Атлантики! На всю эту красоту выходит гигантское пузатое окно с выступом, а под ним притулился огромный, похожий на жабу секретер. А ведь отличное начало для романа, о котором я так долго (и наверняка занудно) рассказывал.
Сегодня день выдался пасмурным; случается, что и дождик брызнет. Гляжу в окно — мир словно карандашный эскиз: и скалы, древние и истертые, как само Время, и небо, и, конечно же, море, что обрушивается на гранитные клыки внизу со звуком, который не столько шум, сколько вибрация — даже сейчас, водя пером по бумаге, я ощущаю под ногами колыхание волн. И чувство это не то чтобы неприятно.
Знаю, дорогой Доходяга, ты моего пристрастия к уединению не одобряешь, но уверяю тебя — я доволен и счастлив. Со мной Кэлвин, такой же практичный, молчаливый и надежный, как и всегда; уверен, что уже к середине недели мы с ним на пару приведем в порядок наши дела, договоримся о доставке всего необходимого из города — и залучим к себе отряд уборщиц для борьбы с пылью!
На сем заканчиваю — еще столько всего предстоит посмотреть, столько комнат исследовать — и не сомневаюсь, что для моих слабых глаз судьба заготовила с тысячу образчиков самой отвратительной мебели. Еще раз благодарю за письмо, от которого тотчас же повеяло чем-то родным и близким, — и за твои неизменные внимание и заботу.
Передавай привет жене; нежно люблю вас обоих,
Чарльз.
Скачать книгу [0.50 МБ]
Пирамида