— Конечно. Я имел дело с журналистами. Им всегда нужны всего две вещи: чтобы ты смотрела телевизор и материлась и чтобы кто-нибудь угостил их мартини за удачный сюжет. Тебе, Энни, надо успоко…
— Вот это им нужно, — сказала она и поднесла руку со скрюченными пальцами ко лбу. Внезапно она резко царапнула кожу, оставив на лбу четыре кровавые дорожки. Кровь залила брови, потекла вниз по щекам, вдоль носа.
— Энни! Прекрати!
— И это! — Левой рукой она ударила себя по щеке с такой силой, что остался красный отпечаток. — И это! — И по правой щеке, с еще большей силой; там, где ногти соприкоснулись с кожей, брызнули капельки крови.
— ПРЕКРАТИ! — завопил он.
— Вот это им нужно! — завопила она в ответ. Ладонями она зажала раны на лбу, унимая кровотечение, потом продемонстрировала ему окровавленные ладони. И вышла из комнаты тяжелыми шагами.
Прошло много, много времени, и Пол вернулся к книге. Сначала работа двигалась медленно, ее прерывала возвращающаяся картинка — Энни, раздирающая ногтями кожу на лбу, и Пол уже решил, что ничего хорошего у него не выйдет, лучше отложить на другой день, а потом книга захватила его и он прошел сквозь дверь в бумажном листе.
И, как всегда, испытал блаженное облегчение.33
На следующий день опять приехала полиция. На сей раз — деревенские парни из местных. И с ними — костлявый человек с чемоданчиком, в котором могла находиться только электронная стенографическая машина. Энни вышла к ним с пустым лицом. Затем провела их в кухню.
Пол тихо сидел у себя с большой тетрадью на коленях (последняя страница последнего блокнота была исписана накануне вечером) и слушал, как Энни делает заявление, то есть повторяет то, что рассказывала Давиду и Голиафу четыре дня назад. В сущности, подумал Пол, ее заявление состоит по большей части из невразумительного мычания. Судивлением и страхом он обнаружил, что чуть-чуть жалеет Энни Уилкс.
Полицейский из Сайдвиндера, который в основном задавал вопросы, начал с того, что Энни может отказаться отвечать до прибытия ее адвоката. Энни отказалась от вызоваадвоката и просто повторила свой рассказ. Пол не заметил каких-либо отклонений.
Они провели в кухне полчаса. В конце один из полицейских поинтересовался, откуда у нее эти ужасные шрамы на лбу.
— Расцарапала во сне, — объяснила она. — Мне приснился плохой сон.
— Какой сон? — спросил полицейский.
— Мне приснилось, что люди вспомнили обо мне спустя столько лет и опять стали таскаться сюда.
Когда они ушли, Энни пришла к Полу. Ее лицо, отрешенное, больное, было как будто вылеплено из теста.
— Этот дом превращается в отель «Гран Централь», — пошутил Пол. Она не улыбнулась.
— Сколько еще?
Он помолчал, посмотрел на стопку машинописных страниц, на исписанные от руки листы, потом — снова на Энни.
— Два дня, — сказал он. — Возможно, три.
— В следующий раз они приедут с ордером на обыск, — заметила она и вышла, не дав ему времени ответить.34
Примерно без четверти двенадцать она вошла и сказала:
— Пол, ты должен был лечь спать час назад. Он поднял голову; она вырвала его из сонного царства его романа. Джеффри — сделавшийся главным героем этой книги — только что встретился с царицей пчел, с которой должен был схватиться не на жизнь, а на смерть ради спасения Мизери.
— Не имеет значения, — сказал он. — Книга скоро будет готова. Бывает, надо записать сразу, а то идея уходит. — Он сделал жест дрожащей натруженной рукой. На подушечке указательного пальца, столь усердно сжимавшего карандаш, появилось вздутие — то ли мозоль, то ли волдырь. У него есть капсулы, они уймут боль, но и спутают мысли.
— А хорошо получится? — мягко спросила она. — Действительно хорошо? Ты ведь пишешь не только для меня?
— О нет, — ответил он, и ему вдруг захотелось добавить: Никогда, Энни, я не писал для тебя, равно как и для всех женщин, которые подписываются «Ваша самая большая поклонница». Как только ты приступаешь к книге, все остальные оказываются на другом конце галактики. Никогда я не писал для своих жен, для матери, для отца. Знаешь, почему авторы пишут, что посвящают книги своим близким? Потому что в конце концов масштабы собственного эгоизма начинают их пугать.
Однако было бы неразумно говорить Энни подобные вещи.
Он писал, пока небо на востоке не стало светлеть, потом скользнул под одеяло и проспал четыре часа. Ему снились путаные, неприятные сны. В одном из них отец Энни поднимался по длинной лестнице. У него в руках была корзина, вроде бы полная газетных вырезок. Пол хотел окликнуть его, предупредить, но, открыв рот, не мог произнести ничего существенного, только начинал какое-то повествование, каждый раз новое, но начиналось все с одних и тех же слов: «Однажды, примерно неделю спустя…» А потом появилась Энни Уилкс. Она, вопя, бежала по коридору, торопясь столкнуть отца туда, где тот найдет свою смерть… и ее крики превращались в зловещий монотонный гул, тело под юбкой и шерстяным свитером стягивалось, видоизменялось, так как Энни превращалась в пчелу.35
На следующий день представители власти не появлялись, зато прибыли неофициальные посетители. Праздношатающиеся подростки. Битком набитая машина. Когда они вырулили (задним ходом) на подъездную дорожку, Энни выбежала из дома и закричала, чтобы они убирались из ее владений, пока она не пристрелила их за то, что все они — грязные подлюги.
— Вали отсюда. Дракон в юбке! — крикнул кто-то из них.
— Где ты его зарыла? — закричал другой, а машина в тот момент двинулась вперед, прочь от дома.
Третий швырнул пивную бутылку. Когда машина отъезжала. Пол заметил на ее заднем бампере наклейку: МЫ ЗА ГОЛУБЫХ ДЬЯВОЛОВ САЙДВИНДЕРА.
Через час он увидел, как Энни крадучись пробирается мимо его окна к сараю, натягивая рабочие перчатки. Какое-то время спустя она прошла обратно, волоча за собой цепь, в которую были теперь вплетены куски колючей проволоки. Когда эта мрачная цепочка перегородила подъездную дорогу, Энни достала из нагрудного кармана несколько лоскутов красной материи и для наглядности привязала их к звеньям цепи.
Когда она наконец вошла в комнату Пола, то сказала:
— Полицию это не остановит, зато остальные щенки не сунутся.
— Правильно.
— Твоя рука… болит.
— Да.
— Не хочу быть гребаной занудой. Пол, но…
— Завтра, — сказал он.
— Завтра? Правда? — Ее лицо немедленно просветлело.
— Думаю, да. Наверное, часов в шесть.
— Пол, это же изумительно! Я могу сейчас почитать или?..
— Лучше тебе подождать.
— Тогда я подожду. — В ее глазах опять появилось нежное, тающее выражение, которое Пол теперь ненавидел больше всего. — Я люблю тебя, Пол. Ты это знаешь.
— Да, — сказал он. — Я знаю. — И он опять склонился над тетрадью.36
В тот вечер она принесла ему кефлекс (боль в мочеиспускательном канале оставляла Пола, но слишком медленно) и ведерко со льдом. Рядом с его креслом она положила аккуратно сложенное полотенце и вышла, не произнеся ни слова.
Пол отложил карандаш — пальцы правой руки ему удалось разогнуть только при помощи пальцев левой — и опустил опухшую руку в ведерко со льдом. Он держал там руку дотех пор, пока она почти совершенно не онемела. Когда он вытащил ее, опухоль чуть-чуть спала. Он обернул руку полотенцем и откинулся на спинку кресла, всматриваясь в темноту. В руке чувствовалось покалывание. Он отложил полотенце, несколько раз сжал руку в кулак (сначала он морщился от боли, но потом пальцы стали сгибаться свободнее) и снова принялся писать.
На рассвете он медленно подкатился к кровати, забрался под одеяло и тут же заснул. Ему снилось, что он заблудился во время снежной бури, только засыпал его не снег; мир был полон летящих по воздуху во всех направлениях бумажных листов, покрытых машинописными строчками, где не было букв «н», «т» и «е», и он понимал, что, если будет жить, когда закончится буран, ему придется собственноручно вставить все эти буквы в слова, которые едва читаются на листах.37
Проснулся он около одиннадцати, и Энни, едва заслышав, что он ворочается в кровати, вошла к нему со стаканом апельсинового сока, капсулами новрила и миской горячегокуриного бульона:
— Пол, у нас сегодня торжественный день, правда?
— Да.
Он попытался взять ложку правой рукой и не смог. Кисть покраснела и распухла. Он попробовал сжать ее в кулак и почувствовал, что в пальцы будто вставлены металлические стержни. В последние дни, подумалось ему, он как будто только и делал, что раздавал автографы, и очередь за ними не убывала.
— Ох, бедная твоя ручка! — воскликнула Энни. — Я принесу тебе еще капсулу! Сейчас иду!
— Нет. Мне нужна ясная голова для последнего рывка.
— Ты же не можешь писать такой рукой!
— Не могу, — согласился Пол. — Рука болит безумно. Я собираюсь закончить так же, как и начал, — на «Ройале». Остается напечатать восемь — десять страниц. Надеюсь,я справлюсь со всеми этими «н», «т», «е».
— Я должна была приобрести для тебя другую машинку, — сказала Энни. Она выглядела в самом деле виноватой; у нее в глазах стояли слезы. Пол подумал, что редкие моменты, подобные этому, наиболее отвратительны, потому что в такие моменты он видел женщину, какой она могла бы стать, если бы получила правильное воспитание или железы ее вырабатывали бы не такие ядовитые вещества. Или то и другое вместе. — Я вела себя как дура. Мне тяжело в этом признаться, но это так. Это произошло потому, что я не хотела признать, что эта проклятая Дартмонгер подсунула мне негодную вещь. Прости меня. Пол. Бедная твоя ручка.
Она взяла его руку и поцеловала ее — осторожно, как Ниобаnote 43умирающего сына.
— Все в порядке. Мы справимся. Мы с Дакки Дэддлсом. Я ненавижу его, но у меня такое чувство, что он тоже ненавидит меня, так что мы квиты.
— О ком ты говоришь?
— О машинке. Я дал ей прозвище в честь персонажа мультфильма.
— О-о… — Она погасла. Выключилась. Он терпеливо дожидался ее возвращения, не спеша хлебая куриный бульон. Ложку он неуклюже сжимал между указательным и средним пальцами левой руки.
Наконец она вернулась и взглянула на него, улыбаясь, словно только что проснулась и увидела, что утро на дворе замечательное.
— Доел суп? Кажется, у меня есть для тебя кое-что особенное!
— Посмотри, Энни, какой я Послушный Парень! — без тени улыбки сказал он.
— Ты самый лучший Послушный Парень в мире. Пол, и ты заслужил целый ряд золотых звезд! Впрочем… погоди. Посмотрим, как тебе это понравится.
Она вышла: Пол посмотрел на календарь, затем на Триумфальную арку. Потом на потолок, на три сплетенные в пьяном танце буквы «В». И наконец взглянул на пишущую машинку и толстую неаккуратную стопку исписанных листов. Прощайте, подумал он, и тут же Энни вошла в комнату с другим подносом.
На нем было четыре блюда: ломтики лимона на одном, тертое вареное яйцо на втором, жареный хлеб на третьем. На четвертом, самом большом блюде лежала
(дрожала)
Красная икра.
— Не знаю, — смущенно заговорила она, — нравится тебе это или нет. Не знаю даже, нравится ли это мне. Я никогда этого не пробовала.
И Пол засмеялся. У него болел живот, болели ноги, даже правая рука болела; и скоро, может быть, ему станет еще больнее, так как паранойя Энни заставит ее подумать, что,если человек смеется, значит, он смеется над ней. Но он не мог остановиться. Он смеялся, задыхаясь и кашляя; он раскраснелся, в уголках глаз показались слезы. Эта женщина отрубила топором его ногу, отрезала ему электроножом палец, а теперь принесла ему икру в количестве, достаточном, чтобы заставить поперхнуться африканского кабана. И — чудо из чудес! — на ее лице не было и намека на расселину. Она даже начала смеяться вместе с ним.38
Обычно люди обожают икру или терпеть ее не могут, но Пол никогда не испытывал ни того, ни другого чувства. Если он летел куда-нибудь первым классом, стюардесса ставила перед ним блюдце с икрой, он съедал ее и забывал о ней до следующего полета, когда стюардесса снова ставила перед ним блюдце. Но сейчас он с жадностью набросился на икру и все прочее, словно человек, впервые в жизни осознавший, какую важную роль в его жизни играет еда.
Энни осталась к икре равнодушна. Она размазала ложку икры по поджаренному кусочку хлеба, откусила, поморщилась с отвращением и отложила тостик в сторону. Зато Пол поедал икру крайне активно. За пятнадцать минут он срыл половину возвышавшейся перед ним горы. Затем рыгнул, прикрыв рот ладонью, и виновато поглядел на Энни, а та вновь разразилась веселым смехом.
Думаю, я убью тебя, Энни, подумал он и дружелюбно взглянул на нее. Я действительно это сделаю. Может быть, я уйду вместе с тобой — но если и так, я уйду с набитым икройжелудком. Смерть бывает и хуже.
— Это было замечательно, но я больше не могу, — произнес он.
— И не ешь, а то тебя вырвет, — отозвалась Энни. — Это очень калорийный продукт. — Она улыбнулась. — У меня есть для тебя еще сюрприз. Бутылка шампанского… На потом. Когда ты окончишь книгу. Называется — «Дом Периньон». Стоит семьдесят пять долларов! Одна бутылка! Но Чаки Йодер из винного магазина говорит, что это самое лучшее шампанское.
— Чаки Йодер прав, — заметил Пол, подумав, что «Дом Периньон» не в последнюю очередь виноват в том, что он. Пол, попал в этот дом. Помолчав, он добавил:
— Я бы хотел кое-чего еще. Когда закончу.
— Да? Чего же?
— Ты как-то говорила, что сохранила все мои вещи.
— Да.
— Тогда… У меня в чемодане лежала пачка сигарет. Я хочу выкурить одну сигарету, когда закончу.
Ее улыбка пропала.
— Пол, такие вещи не доводят до добра. От них бывает рак.
— Энни, неужели ты думаешь, что сейчас меня будет беспокоить возможность заработать рак? Она не ответила.
— Я хочу одну-единственную сигарету. Каждый раз, когда я заканчивал книгу, я откидывался на спинку кресла и выкуривал сигарету. Поверь, у такой сигареты отличный вкус, даже лучше, чем у самого роскошного обеда. По крайней мере так было раньше. Сейчас, наверное, меня замутит после сигареты и будет пучить живот, но мне нужна эта связь с прошлым. Ну как, Энни? Сыграй честно. Я играл честно.
— Хорошо… Но до шампанского. Я не намерена пить шипучее пойло за семьдесят пять долларов в комнате, где ты будешь потом распространять вокруг себя этот яд.
— Отлично. Если ты принесешь мне сигарету часов в двенадцать, я положу ее на подоконник и буду время от времени поглядывать на нее. Потом закончу книгу, вставлю буквы, после этого покурю, пока не почувствую, что теряю сознание. Тогда я погашу ее. И позову тебя.
— Хорошо, — сказала она. — И все-таки я недовольна. Пусть от одной сигареты у тебя не разовьется рак, я все равно недовольна. И знаешь почему. Пол?
— Нет.
— Потому что курят только Непослушные Парни, — ответила Энни и принялась убирать посуду.39
— Мистер босс Иск., она?.
— Ш-ш-ш! — зашипел Йен., и Езекия послушно умолк. Джеффри чувствовал, как сильно пульсирует жилка у него на горле. Снаружи доносился скрип мачт; легкий бриз, первый предвестник свежего морского ветра, заставлял хлопать паруса; кричали птицы. Джеффри слышал, как на нижней палубе распевают песню гортанные, сорванные мужские голоса. Но здесь, в каюте, три человека — два белых и один черный — молча выжидали, желая убедиться, будет Мизери жить ., или…
Йен громко застонал, и Езекия сжал его руку. Джеффри, в последнее время пребывавший в почти истерическом напряжении, напрягся еще сильнее. Неужели теперь, когда всепозади. Господь будет так жесток, что позволит Мизери умереть? Однажды 0н уже отверг такую возможность, причем был скорее весел, чем сердит. В те времена он отверг бымысль о том, что Господь может быть жесток, как абсурдную.
Но его представление о Боге — как и представление о многих других предметах — переменилось. Перемены произошли в Африке. В Африке Джеффри осознал, что в мире не один Бог, что их много и среди них есть не просто жестокие — есть безумные боги, и это представление переменило его взгляды. Жестокость в конце концов объяснима. Противостоять же безумию не может ничто.
Если его любимая Мизери в самом деле мертва (а этого он всерьез боялся), он выйдет на верхнюю палубу и бросится в море. Он всегда знал и принимал как должное, что богисуровы; но он не желал жить в мире, где боги безумны.
Езекия резким, испуганным возгласом прервал его мрачные размышления:
— Мистер босс Йен! Мистер босс Джеффри! Смотрите! Она — глаза!
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида