С восьмого по четырнадцатое апреля стояла прекрасная погода. Небо было безоблачным, ярко светило солнце, и температура иногда поднималась до шестидесяти пятиnote 23.В поле за аккуратно выкрашенным сараем Энни появились коричневые пятна. Пол с головой уходил в работу и старался не думать о машине, которая уже давным-давно должна была быть обнаружена. Работа его не страдала, зато страдало расположение духа; он все сильнее ощущал, что находится в герметичной камере и дышит сильно наэлектризованным воздухом. Каждый раз, когда мысль о «камаро» забредала к нему в голову, он тут же вызывал Умственную Полицию, которая заковывала нежелательную мысль в наручники и ножные кандалы и уводила. Однако быстро выяснилось, что эта тварь знала способ бежать из тюрьмы и время от времени возвращалась.
Однажды ему приснилось, что вернулся мистер Городская Шишка. Он вылез из своего ухоженного «шевроле», держа в одной руке обломок бампера «камаро», а в другой — рулевое колесо.
— Это все ваше? — спросил он Энни.
При пробуждении настроение у него было ниже среднего.
Зато Энни, напротив, никогда прежде не бывала в таком добром расположении духа, как в эту солнечную неделю. Она убирала дом; готовила праздничные обеды (правда, пища, приготовленная ею, неизменно отдавала чем-то казенным, словно многолетняя привычка к больничным кафетериям погубила все кулинарные таланты, которые, возможно, когда-то у нее имелись); каждый день после обеда она сажала Пола в кресло, укутывала его большим синим пледом, надевала ему на голову охотничье кепи и вывозила на крыльцо.
В этих случаях он брал с собой Моэма, но читал мало — слишком огромным было впечатление от того, что он вновь находился под открытым небом. По большей части он просто сидел, вдыхал сладкий прохладный воздух, так отличавшийся от спертого, пропитанного нездоровыми запахами воздуха спальни, прислушивался к звону капели и наблюдал, как медленно движутся по все еще заснеженному полю тени облаков. Эти ощущения были, пожалуй, лучшими.
Энни часто напевала неплохо поставленным и все-таки каким-то немузыкальным голосом. Она хихикала, как ребенок, над шутками из телевизионных шоу, особенно когда шутки были слегка рискованными (у WKRP таких шуток большинство). Она неустанно вписывала в рукопись буквы «н», пока Пол трудился над девятой и десятой главами.
Утро пятнадцатого выдалось ветреным и пасмурным, и Энни переменилась. Возможно, потому, подумал Пол, что барометр начал падать. Это объяснение годилось не хуже любого другого.
Она явилась к нему с лекарством только в девять часов, и к тому времени он уже настолько нуждался в новриле, что начал подумывать о том, чтобы прибегнуть к неприкосновенному запасу. Завтрака не было. Одни капсулы. Когда она пришла, на ней все еще был розовый ночной халат. Дурные предчувствия усилились, когда он заметил на ее лице и руках красные пятна, похожие на рубцы. Халат Энни был забрызган какой-то едой, и она удосужилась надеть шлепанец лишь на одну ногу. Шух-шлеп — так звучали ее шаги. Шух-шлеп, шух-шлеп, шух-шлеп. Нечесаные локоны свисали вдоль щек. Глаза — тусклые.
— Вот.
Она швырнула ему капсулы. Ладони ее также были перемазаны какой-то липкой гадостью.
Красная гадость, коричневая, липкая белая гадость. Пол представления не имел, что это может быть. Капсулы стукнулись о его грудь и скатились к бедру. Она повернулась к двери. Шух-шлеп, шух-шлеп, шух-шлеп.
— Энни!
Она остановилась, не оборачиваясь. Со спины она казалась еще крупнее из-за покатых плеч под халатом и кипы волос, образующих подобие шлема. Она была похожа на пильтдаунского человекаnote 24вылезшего из пещеры.
— Энни, с вами все в порядке?
— Нет, — сказала она бесцветным голосом и повернулась к нему. Все с тем же тупым выражением на лице она сжала нижнюю губу большим и указательным пальцами правой руки, оттянула ее и вдруг закрутила, одновременно вонзив в нее ноготь. Пространство между губой и деснами начало заполняться кровью, которая затем потекла вниз по подбородку. После этого она повернулась и вышла из комнаты, не добавив ни слова. Пол, ошарашенный, не мог заставить себя поверить в то, что действительно это видел. Она закрыла за собой дверь… и заперла ее. Он слышал, как она шух-шлепает в гостиную. Слышал, как заскрипело под ней ее любимое кресло. И все. Никакого телевизора. Никаких песен. Никакого звяканья посуды или столового серебра. Она просто сидела. Сидела, и с ней не все было в порядке.
Потом он все-таки услышал звук. Звук не повторялся, и тем не менее у Пола не оставалось сомнений, что это за звук. Пощечина. Чертовски крепкая. А поскольку он лежал в спальне по одну сторону запертой двери, а Энни находилась по другую сторону, не только Шерлок Холмс сообразил бы, что она влепила пощечину себе самой. Судя по звуку, хорошую, крепкую пощечину. А Пол видел, как она оттягивает губу и короткие ногти врезаются в чувствительную розовую плоть.
Внезапно ему вспомнилась запись, сделанная в Лондоне при посещении Бедламаnote 25 (из-за безумной ревности одна негодяйка отправила туда Мизери). При маниакально-депрессивном психозе, записал он тогда, один из возможных симптомов приближения периода депрессии таков: человек принимается наказывать самого себя — бьет, колет, наносит ожоги горящей сигаретой и т. д.
Теперь он испугался по-настоящему.14
Пол вспоминал: в одном из своих эссе Эдмунд Уилсон написал в своей характерной брюзгливой манере, что критерий Вордсвортаnote 26для определения хорошей поэзии — воспоминание о сильном переживании в спокойном расположении духа — вполне подошел бы и для беллетристики. Возможно, он был прав. Пол знал писателей, которые не могли работать даже после пустяковой семейной стычки, и самому ему обычно не писалось, если он был расстроен. Правда, порой наблюдался обратный эффект: он принимался за работу не ради самой работы, а именно чтобы уйти от того, что его расстраивает.
Сейчас был как раз такой день. Когда часы пробили одиннадцать, а Энни так и не пришла, чтобы пересадить его в кресло, он решил перебраться самостоятельно. Снять машинку с каминной полки ему, конечно, не по силам, но писать от руки он сможет. Он был уверен, что в состоянии забраться в кресло, хотя и понимал. Энни не стоит знать, что он на это способен, но ему, черт побери, требовалось сосредоточиться на чем-то другом, а лежа он сосредоточиться не мог.
Он подполз к краю кровати, убедился, что колеса заклинены тормозом, ухватился за ручки кресла и медленно переполз на сиденье. Единственной проблемой было подтянуть ноги на подставку. Усевшись, он подкатился к окну и взял рукопись.
Ключ повернулся в замке. Энни стояла на пороге. На Пола смотрели ее глаза — две черные бездонные ямы. Правая щека горела, и похоже было, что на ней вот-вот выступит ослепительный синяк. Рот и подбородок были измазаны чем-то красным В первый момент Пол подумал, что причиной тому кровотечение из нижней губы, но потом заметил мелкие зернышки. Не кровь, малиновое варенье Она смотрела на него. Он смотрел на нее Некоторое время ни один из них не произносил ни слова. Первые капли дождя ударили в оконное стекло.
— Пол, если вы смогли забраться в кресло совершенно без моей помощи, — заговорила она наконец, — я думаю, вы вполне сможете сами вставлять ваши гребаные «н».
Она вышла, и ключ снова щелкнул в замке. Пол долго сидел и смотрел на дверь, как будто перед ним и в самом деле разворачивалось что-то интересное. Он был слишком поражен, чтобы заняться чем-нибудь другим.15
Он не видел Энни до сумерек. После ее визита работать было невозможно. Он предпринял пару неудачных попыток, измял листы и сдался. Бесполезно. Он отъехал от окна. Когда он перебирался из кресла обратно в кровать, одна рука соскользнула и он чуть не упал. Пришлось упереться левой ногой в пол. Хотя нога приняла на себя вес всего тела и предотвратила падение, боль была невообразимая. Казалось, в кость ему вкручивают сразу дюжину болтов. Он пронзительно завопил, ухватился за доску в изголовье и стал осторожно подтягиваться, волоча за собой пылающую от боли левую ногу.
Мелькнула несвязная мысль: Уж теперь-то она придет. Захочет посмотреть, действительно ли Пол Шелдон превратился в Лучано Паваротти, или ей только так показалось.
Но она не явилась, а терпеть дикую боль в левой ноге было невыносимо. Пол неуклюже перевернулся на живот, просунул руку под матрас и достал упаковку новрила. Проглотив две капсулы, он отключился на некоторое время.
Когда он пришел в себя, ему показалось, что сон все еще продолжается — слишком сюрреалистической была сцена, как и в тот вечер, когда она принесла в комнату жаровнюдля барбекю.
Энни сидела на краешке его кровати. На прикроватном столике стоял стакан, наполненный капсулами новрила. В руках Энни держала ловушку для крыс. И крыса была, внутри — крысоловка сработала и перебила ей хребет. Задние лапки свисали по бокам крысоловки и беспорядочно подергивались. Голова крысы была перепачкана кровью.
Это был не сон. Очередной день, проведенный в комнате сюрпризов с Энни Уилкс, только и всего.
Ее дыхание смердело, как разлагающийся труп.
— Энни?
Он выпрямился, переводя взгляд с нее на крысу и обратно. За окном темнело. Странные черные сумерки и — дождь. Струи воды заливали окно. Дом дрожал под крепкими порывами ветра.
Пусть утром с ней не все было в порядке, к вечеру стало явно хуже. Гораздо хуже. Пол понял, что она сбросила все свои маски, и теперь перед ним настоящая Энни, глубинная Энни. Ее щеки, казавшиеся прежде такими пугающе твердыми, теперь безжизненно обмякли, как тесто. Глаза были пусты. Она переоделась, но юбку надела наизнанку. Лицо было перепачкано еще больше, на одежде появились новые жирные пятна. От нее исходило столько всевозможных ароматов, что Пол был не в состоянии их сосчитать. Один рукав ее шерстяного свитера пропитался какой-то засыхающей жидкостью, по запаху напоминающей соус.
Она показала ему крысоловку:
— Они приходят в погреб во время дождя. — Умирающая крыса тихонько пищала и ловила ртом воздух. Ее черные глаза, куда более живые, чем глаза ее мучительницы, бегали по сторонам. — Я ставлю ловушки. Приходится. Мажу их салом. Каждый раз ловлю восемь-девять штук. Бывает, я еще нахожу…
И она отключилась. Отключилась и сидела, как восковая фигура с крысой в руке, почти три минуты — классический пример кататонии. Пол смотрел на нее, смотрел на пищащую и старающуюся освободиться крысу и уже не сомневался, что хуже быть не может. Нереально. Настолько хреново, что нереально.
Наконец, когда Полу уже стало казаться, что Энни отплыла в море забвения навсегда, без прощального салюта, та заговорила — так, словно и не прерывалась:
— ..в углах утонувших крыс. Бедные. Она посмотрела на крысу и уронила слезу на ее пушистую шкурку:
— Бедные, бедные создания.
Она обхватила тельце крысы сильной рукой, а другой рукой отвела назад пружину. Крыса била хвостом и вертела головой, стараясь укусить. Писк ее стал еще более пронзительным и нестерпимым. Пол зажал ладонью дергающиеся губы.
— Как у нее бьется сердце! Как она старается вырваться! И мы — так же. Пол. Точно так же и мы. Мы думаем, что очень много знаем, а на самом деле мы знаем не больше, чем крыса, попавшая в ловушку, крыса с переломанной спиной, которая думает, что все еще хочет жить.
Кулак ее сжался. В глазах стояло то же пустое, отсутствующее выражение. Пол захотел отвести взгляд и не смог. На ее руке выступили жилы. Изо рта крысы вытекла тоненькая струйка крови. Пол услышал треск ломающихся костей, а затем толстые пальцы Энни впились в тело крысы до сгибов первого сустава. Кровь растеклась по полу. Тускнеющие глаза зверька выпучились.
Энни отшвырнула крысу в угол и рассеянно вытерла ладонь о простыню, оставив на ней длинные красные полосы.
— Теперь она успокоилась. — Энни пожала плечами и рассмеялась. — Пол, я принесу ружье, хорошо? Возможно, следующий мир будет лучше. И для крыс, и для людей — разница между теми и другими не так уж велика.
— Нет, я еще не закончил, — произнес он, стараясь тщательно выговаривать каждое слово. Это оказалось нелегко, потому что чувствовал он себя так, словно набрал полный рот новокаина. Ему приходилось видеть ее в скверные минуты, но он еще не видел ничего подобного; интересно, подумал он, а бывали ли у нее вообще такие скверные минуты? Значит, вот так выглядит депрессия, когда люди убивают всех родных, затем себя; в таком вот состоянии женщина одевает детей в нарядные платья, ведет их на улицу замороженым, доходит до ближайшего моста, сажает обоих на руки и прыгает с ними через парапет. Депрессия приводит к самоубийству. При психозе человек с непомерно раздутым «я» желает оказать услугу всем, кто оказывается рядом, и забирает их с собой.
Я еще ни разу в жизни не был на пороге смерти, а сейчас подошел, подумал он, потому что она говорит всерьез. Эта сука говорит всерьез.
— Мизери означает страдание? — спросила она почти так, как будто никогда прежде не слышала этого слова, — и все-таки разве не показались на мгновение искорки в ееглазах? Пол решил, что так оно и было.
— Да. Мизери — страдание, невзгода. — Он отчаянно думал над тем, что говорить дальше. Любое продолжение казалось опасным. — Я согласен, что наш мир по большей части довольно мерзок, — сказал он и глупо добавил:
— Особенно когда идет дождь.
Что ты болтаешь, идиот!
— Я хочу сказать, что в последнее время очень много страдал от боли и…
— Пол. — Она взглянула на него с видом печального, отрешенного удовлетворения. — Вы не знаете, что такое боль. Вы, Пол, и вообразить не в силах, что это такое.
— Да… Наверное, не знаю. По сравнению с вами.
— Это верно.
— Но… Я хочу закончить книгу. Хочу увидеть, как там все обернется. — Он помолчал. — И я хочу, чтобы вы тоже увидели. Писателю незачем писать, если его работу некомупрочесть. Вы понимаете, о чем я?
— Да… — вздохнула она. — Я хочу знать, что там будет. Мне кажется, это единственное, чего я еще хочу в этом мире. — Медленно, явно не сознавая, что делает, она поднесла пальцы ко рту и принялась слизывать с них крысиную кровь. Пол сжал зубы, мрачно твердя себе, что его не вырвет, не вырвет, не вырвет. — Это как в детстве — ждешь, чем кончится киносериал.
Внезапно Энни повернулась к нему. Кровь на губах была очень похожа на помаду.
— Позвольте мне повторить предложение, Пол. Я могу принести ружье. Могу положить конец всему для нас обоих. Вы неглупый человек. Вы знаете, что я ни за что не позволю вам покинуть этот дом. Вы ведь об этом давно знаете, верно?
Не отводи глаза. Если она заметит, что ты отводишь глаза, она убьет тебя.
— Да. Но все когда-нибудь кончается, правда, Энни? В конце концов мы все уходим.
Призрак улыбки в уголках рта; короткое, почти нежное прикосновение к его щеке.
— Полагаю, вы думаете о побеге. Я уверена, крыса в ловушке тоже об этом думает — на свой лад. Но вы не убежите. Пол. Может, вы бы и убежали, если бы действие происходило в одном из ваших романов. Но мы не в романе. Я не могу вас отпустить… но могу уйти с вами.
Внезапно ему захотелось сказать: Ладно, Энни, давайте кончать все это. Но необходимость жить и воля к жизни — а в нем оставалось немало и того, и другого — воссталии подавили секундную слабость. Да, слабость — вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или к несчастью, у него не было душевной болезни, которая побуждала быего сдаться.
— Благодарю вас, — сказал он, — но я хочу окончить начатое.
Она со вздохом поднялась:
— Хорошо. Наверное, я должна была знать, что вы так решите: ведь, как видно, я приносила вам лекарство, хотя сама этого не помню. — Она хихикнула — издала короткий безумный смешок, но лицо ее оставалось расслабленным, как будто она была чревовещательницей. — Мне надо уехать на какое-то время. Если я не уеду, тогда ваши или мои желания не будут иметь значения. Потому что я кое-что делаю. У меня есть одно место, куда я езжу, когда чувствую себя так. Одно место в горах. Пол, вы когда-нибудь читали «Сказки дядюшки Римуса»note 27?Он кивнул.
— Помните, как Братец Кролик рассказывает Братцу Лису про Место для Смеха?
— Да.
— Вот так и я называю то место. Мое Место для Смеха. Помните, я вам говорила, что возвращалась из Сайдвиндера, когда нашла вас?
Он кивнул.
— Так вот, это не правда. Я соврала, так как тогда еще плохо вас знала. На самом деле я возвращалась из моего Места для Смеха. У меня там табличка на двери есть. МЕСТО ДЛЯ СМЕХА. Иногда я там вправду смеюсь. Но как правило, плачу.
— Энни, вы уезжаете надолго? Она уже медленно плыла к двери:
— Не могу сказать. Я принесла вам капсулы. Так что с вами все будет в порядке. Принимайте по две каждые шесть часов. Или по шесть каждые четыре часа. Или примите сразу все.
Но что же я буду есть? — хотел спросить он, но удержался. Ему не хотелось опять привлекать к себе ее внимание, совершенно не хотелось. Ему хотелось, чтобы она ушла. Он ощущал ее присутствие как присутствие ангела смерти. Еще долго он неподвижно лежал в кровати, прислушиваясь к ее шагам — наверху, потом на лестнице, потом в кухне;все это время он ждал, что она вот-вот передумает и вернется к нему с ружьем. Он не успокоился даже когда услышал, как хлопнула входная дверь и в замке повернулся ключ, а затем она зашлепала к машине. Она вполне могла держать ружье в «чероки».
Заурчал мотор «старушки Бесси». Чувствовалось, что Энни завела его рывком. Фары зажглись и осветили серебристую пелену дождя. Светлое пятно двинулось вперед по подъездной дороге, свернуло, мигнуло и скрылось. Энни уехала, но на этот раз не в сторону Сайдвиндера, а вверх по шоссе.
— Уехала в Место для Смеха, — прохрипел Пол и сам засмеялся. У нее есть Место для Смеха, и у него тоже. Она уехала в свое Место для Смеха, а он остался в своем. Дикий приступ веселья, однако, прошел без следа, когда он кинул взгляд на трупик крысы в углу комнаты.
Ему пришла в голову неожиданная мысль.
— А кто сказал, что она не оставила мне еды? — спросил он пустое пространство и рассмеялся еще громче. Пустой дом — Место для Смеха Пола Шелдона — казался ему обитой войлоком палатой психа.16
Два часа спустя Пол снова открыл замок спальни и во второй раз протиснулся в кресле в чересчур узкий дверной проем. Он надеялся, что во второй и в последний раз. На коленях у него лежала пара сложенных одеял. Все припрятанные капсулы новрила находились теперь в пакете, засунутом под белье. Он намеревался выбраться из дома, невзирая на дождь; вероятно, ему представился последний шанс, и он собирался им воспользоваться. Дорога на Сайдвиндер идет под гору, асфальт мокрый, скользкий, темно хоть глаз выколи; и все же он попытается. Жил он не как герой и не как святой, но ему не хотелось умирать, ощущая себя как экзотическая птица в зоопарке.
Ему смутно вспомнилось, как однажды вечером он пил виски в Виллиджеnote 28 (если когда-нибудь он еще раз окажется в Виллидже живым, то опустится на то, что останется от его колен, и запечатлеет поцелуй на грязном тротуаре Кристофер-стрит) в «Голове льва» с одним угрюмым драматургом по фамилии Бернштейн. Разговор у них зашел о евреях, проживших в Германии несколько суровых лет перед тем, как силы вермахта вторглись в Польшу и закрутились серьезные дела. Пол вспомнил, как говорил Бернштейну, чьи дед и тетка стали жертвами геноцида, что не понимает, почему евреи остались в Германии — черт возьми, вообще в Европе, но особенно в Германии — и не уехали, пока еще не было поздно. Они, вообще-то говоря, были неглупыми людьми, многие из них когда-то на своем опыте узнали, что такое антисемитизм. Несомненно, они видели, к чему идет. Так почему же они остались?
Ответ Бернштейна потряс его легкомыслием, жестокой насмешкой и неуместностью: У многих в доме было пианино. Мы, евреи, питаем слабость к пианино. А когда у человека есть пианино, ему труднее думать об отъезде.
Теперь-то он понял. Да. Сначала — переломанные ноги и перебитый крестец. А потом, с Божьей помощью, пошла работа над книгой. Как ни безумно это звучит, но он даже получал от нее наслаждение. Легко — очень легко — можно списать его пассивность на переломы, наркотический дурман, но главной причиной была книга. Она — и еще монотонная череда дней, медленное, постепенное выздоровление. Вот эти обстоятельства — но прежде всего проклятая глупая книга — и были его пианино. Что она предпримет, если вернется из своего Места для Смеха и обнаружит, что его нет? Сожжет рукопись?
— Мне чихать, — ответил он вслух, и это было почти правдой. Если он будет жить, то сможет написать другую книгу — или даже, при желании, воссоздать эту. Но мертвец написать книгу не может, как не может купить новое пианино.
Он въехал в гостиную. В прошлый раз здесь было чисто, а теперь на всех более или менее подходящих поверхностях громоздились грязные тарелки. Пол подумал, что здесь, должно быть, скопились все тарелки, имеющиеся в доме. По всей видимости, в состоянии депрессии Энни не только пускала себе кровь и давала пощечины. Похоже, ей также было свойственно объедаться и не убирать за собой. Ему смутно вспомнилось, как он лежал посреди черного облака, а в глотку ему врывалось вонючее дыхание: он почувствовал спазм в желудке. На многих тарелках лежали остатки сладостей. На дне мисок и суповых тарелок засохло или засыхало мороженое. Повсюду крошки пирожных, остатки пирога. На телевизоре застыл холмик желе, покрытый потрескавшимся слоем крема. Рядом — двухлитровая бутылка пепси и соусник. Бутыль казалась огромной, как коническая головка ракеты «Титан-2». Тусклая и измазанная жиром, почти непрозрачная. Пол сообразил, что Энни пила прямо из бутылки и ее пальцы при этом были измазаны мороженым. За весь день он ни разу не слышал звяканья столовых приборов, поэтому не удивился, что их в комнате не было. Блюдца, миски, тарелки, но ни единой ложки или вилки. На диване и на коврике он заметил грязные пятна — опять-таки большей частью от мороженого.
Так вот чем был заляпан халат. Ее едой. И вот чем от нее разило. Он вспомнил, как она показалась ему пильтдаунским человеком. Он представил себе, как она сидит здесь изапихивает руками в рот мороженое или заливного цыпленка и запивает пепси, просто ест и пьет в глубокой прострации.
Пингвин, сидящий на ледяной глыбе, был на месте, но множество других керамических безделушек она пошвыряла в угол, и теперь там лежала груда острых осколков.
Перед глазами у Пола стояла картина: Энни, слизывающая крысиную кровь с пальцев. Красные полосы от ее пальцев на простыне. Она лизала крысиную кровь так же машинально, как поедала мороженое, желе и глазированные пирожные. Жуткие картины, но они послужили ему прекрасным стимулом не тянуть время.
Ваза с сухими цветами на кофейном столике опрокинулась; под столиком валялось блюдо с засохшим заварным кремом и большая книга с надписью на обложке: ПУТЬ ПАМЯТИ. Энни, не стоит ходить Путем Памяти, когда ты в депрессии; впрочем, думаю, ты знаешь это по сегодняшнему опыту.
Он пересек комнату. Прямо перед ним была кухня. Направо шел короткий широкий коридор, заканчивающийся передней дверью дома. В том коридоре была лестница, ведущая на второй этаж. Удостоив лестницу беглым взглядом (покрывающая ступеньки ковровая дорожка в некоторых местах заляпана мороженым, на перилах кое-где блестящие жирные разводы), Пол подкатил к двери. Он полагал, что если и есть для него выход из этого дома, то это кухонная дверь; через нее Энни выходила кормить животных, через нее жегалопом выскочила навстречу мистеру Городской Шишке. Но и эту дверь стоило проверить. Может произойти чудо.
Чуда не произошло.
Он знал, насколько круты ступеньки, ведущие с крыльца, но если бы там и был предусмотрен спуск для инвалидных колясок (такое предположение он никогда не признал бы возможным в игре «Ты можешь?»), он не смог бы им воспользоваться. Дверь была закрыта на три запора. С засовом он, пожалуй, справился бы. Но были еще два замка «Крейг» —по словам его приятеля Тома Твифорда, отставного полицейского, это лучшие замки в мире. А где же ключи? там… давай-ка посмотрим. Может, мчатся в Место для Смеха Энни Уилкс? Даааа, сэ-эр! Дайте-ка ему сигару и бикфордов шнур прикурить!
Он дал задний ход по коридору, напоминая себе, чтобы справиться с охватывающей его паникой, что он особенно и не рассчитывал на переднюю дверь. Оказавшись в гостиной, он повернул кресло и направился в кухню. Кухня представляла собой старомодное помещение: на полу — светлый линолеум, потолок обит жестью. Старый, но бесшумный холодильник. К дверце прикреплены три магнитные игрушки — ничего странного, все они изображают лакомства: полоска жевательной резинки, плитка шоколада «Херши», батончик «Тутси». Одна из дверец шкафчика была распахнута настежь, и Пол увидел полки, аккуратно накрытые клеенкой. Окна большие, так что здесь должно быть светло даже в пасмурные дни. Очень милой должна бы быть эта кухня, но она не казалась милой. Открытый мусорный бак лежал на полу, и из него вытекала тонкая струйка, сочащаяся из гнилых объедков, но не только в этом состоял беспорядок, и запах из бака был не самым мерзким в кухне. Был еще другой запах, и хотя он существовал главным образом в воображении Пола, но был не менее реален, чем запах гнили. То был запах парфюм де Уилкс — запах больного разума, запах мании.
В кухне имелись три двери: две в стене слева и одна как раз напротив Пола, между холодильником и нишей для буфета.
Сначала Пол направился к дверям слева. Одна из них вела в подсобное помещение; Пол догадался об этом еще прежде, чем увидел за ней пальто, шляпы, шарфы и сапоги. Отрывистого визгливого скрипа петель было достаточно. Через другую Энни обычно выходила на улицу. И эта дверь была закрыта на засов и два «крейга». Ройдманы, не войдете. Пол, не выйдешь. Он представил себе ее смех. — Гнусная, вонючая сука! Он стукнул кулаком по дверному косяку. Удар вышел болезненным, и он зажал ладонью рот. Он терпетьне мог, когда подступившие слезы застилали ему глаза, но ничего не мог с собой поделать. Паника поднималась во весь рост и спрашивала, что же он намерен делать, что же он теперь намерен делать, ради всего святого, это же последний шанс…
Первое, что я намерен делать. — это как следует обдумать ситуацию, мрачно сказал он себе. Можешь еще ненадолго сохранить хладнокровие? Думаешь, у тебя получится?
Он протер глаза — рыдания не помогут ему выбраться отсюда — и осмотрел стекло, составлявшее верхнюю половину двери. Это было не цельное стекло, а стеклянная панель, состоящая из шестнадцати маленьких прямоугольников. Он может выбить стекла в каждой секции, но после этого ему придется еще разломать рамы, а без пилы эта работаможет растянуться на много часов. А что потом? Самоубийственный прыжок на заднее крыльцо? Великолепная мысль. Если он разобьет спину, это заставит его забыть о ногах. Да и недолго он пролежит под проливным дождем, дожидаясь смерти от переохлаждения. Тем и кончится это гиблое дело.
Нет выхода. Гвоздь тебе в задницу, нет выхода, Может быть, я действительно прыгну, но, клянусь Богом, только после того, как покажу моей самой большой поклоннице, насколько я рад знакомству. И это не пустое обещание, это священная клятва.
Мысль о том, чтобы отплатить Энни, помогла ему укротить панику больше, чем все выговоры самому себе. Немного успокоившись, он щелкнул выключателем, расположенным возле запертой двери. В результате над крыльцом зажглась лампочка, причем очень кстати — последний след дневного света исчез, когда он покидал свою комнату. И подъездная дорога, и весь двор были залиты водой и завалены тающими сугробами.
Скачать книгу [0.18 МБ]
Пирамида
