«В руках у меня был экземпляр отпечатанного на машинке рассказа. Он был свернут в трубочку, как газета. Я ударил его свернутой трубочкой по носу, как бьют собаку, которая мочится на угол дома. Я повернулся и пошел. Помню, как он кричал мне вслед, что-то насчет того, чтобы выпить чашечку кофе и обсудить все это еще раз, но в этот момент я заметил неподалеку магазинчик уцененных грампластинок. Колонки, поблескивающие тяжелым металлом, уставились прямо на тротуар, а внутри виднелись гроздья ламп дневного света, и я перестал слышать его голос в нарастающем жужжании, которое раздалось в моей голове. Я помню, как подумал о двух вещах: во-первых, мне надо поскорее уехать из города, как можно скорее, а то у меня у самого образуется опухоль в мозгу, и во-вторых, мне надо немедленно выпить».
«Когда я добрался домой в тот вечер, я обнаружил под дверью записку. В ней было написано: „Убирайся отсюда, сумасшедший козел“. Я выбросил ее, не обратив никакого внимания. Мы сумасшедшие старые козлы, думаем о слишком важных вещах, чтобы обращать внимание на анонимные записки от всяких сосунков».
«Я думал о том, что я сказал Энди Риверсу о рассказе Рэга. И чем больше я думал – чем больше я пил – тем более осмысленными казались мне мои слова. „Блуждающая пуля“ была забавным рассказом и на поверхностном уровне читалась легко… но в глубине она оказывалась удивительно сложной. Думал ли я, что хоть один редактор в этом городе сможет ухватить смысл всех уровней этого рассказа? Возможно, раньше я мог так думать, но сейчас, когда глаза мои открылись? Неужели в мире, нашпигованным проводами, как бомба террориста, найдется место для понимания и тонкого вкуса? Боже мой, ведь электричество течет повсюду».
«Пытаясь забыть о постигшей меня неудаче, я читал газету, пока еще было достаточно дневного света. И там, прямо на первой странице „Тайме“ была статья о том, куда исчезают радиоактивные отходы с атомных электростанций. Там говорилось, что в умелых руках эти отходы запросто могли бы превратиться в ядерное оружие».
«Когда стемнело, я сидел у себя за кухонным столом и размышлял о том, как они добывают плутониевую пыль подобно тому, как золотоискатели в 1849 году добывали золото. Только им не надо было взрывать город. О, нет. Им достаточно было разбросать ее повсюду и всем свернуть мозги набекрень. Они были зловредными форнитами, а вся эта радиоактивная пыль была зловредным форнусом. Самым худшим форнусом, приносящим одни несчастья».
«В конце концов я решил, что вообще не хочу печатать рассказ Рэга, по крайней мере, не в Нью-Йорке. Я уеду из города, как только мне пришлют заказанные бланки чеков. Когда я буду в северной части штата, я пошлю рассказ в провинциальные литературные журналы. Начну, пожалуй, со „Сьюани Ревью“. Или, может быть, с „Айова Ревью“. Рэгу я потом все объясню. Рэг поймет. Все проблемы казались решенными, так что я решил выпить в честь этого. Потом я выпил еще. А потом я вырубился. До катастрофы мне предстояло вырубиться еще только один раз».
«На следующий день пришли чеки „Арвин Компани“. Я впечатал в один из них требуемую сумму и отправился к доверенному другу. Опять он меня долго расспрашивал, но и на этот раз я сдержался. Мне нужна была подпись. В конце концов я ее получил. Я пошел в мастерскую и попросил тут же при мне изготовить почтовый штамп „Арвин Компани“.Я поставил штамп в графе для обратного адреса на фирменном конверте, впечатал адрес Рэга (сахарной пудры в машинке больше не было, но клавиши до сих пор западали) и прибавил от себя пару строк о том, что никогда еще посылка автору чека не доставляла мне такого удовольствия… и это было абсолютной правдой. И до сих пор так и есть. Мне потребовался почти час, чтобы отправить письмо: я все никак не мог понять, достаточно ли официально оно выглядит. Вам никогда бы не пришло в голову, что вонючий пьяница, не менявший свое нижнее белье около десяти дней, мог проявлять такую осмотрительность».
Он сделал паузу, затушил сигарету и посмотрел начасы. Затем тем же тоном, которым проводник возвещает прибытие поезда в какой-нибудь крупный населенный пункт, он произнес: «Мы подошли к необъяснимому».
«Эта часть моей истории особенно интересовала двух психиатров и других специалистов по душевным болезням, с которыми мне предстояло иметь дело в следующие тридцать месяцев моей жизни. Они заставляли меня отречься от одного ее фрагмента, чтобы удостовериться в том, что я начинаю поправляться. Как сказал один из них: „Это единственная часть вашего рассказа, которая не может быть объяснена вашим неправильным умозаключением… если, конечно, предположить, что в данный момент ваши логические способности вполне восстановились“. Потом я все-таки отрекся, потому что знал – даже если они этого не знали – что я начинаю поправляться и мне дьявольски хотелось выбраться из лечебницы. Я подумал, что если мне не удастся выбраться довольно скоро, тогда я сойду с ума опять. Так что я отрекся – ведь и Галилей отрекся, когда ему начали поджаривать пятки, но внутри себя я остался непреклонным. Я не хочу сказать, что то, о чем я вам сейчас расскажу, произошло на самом деле. Я только утверждаю, что до сих пор верю в то, что это произошло. Различие небольшое, но для меня оно очень существенно».
«Итак, друзья, необъяснимое». «Следующие две недели я провел, готовясь к отъезду. Мысль о том, что мне придется вести машину, совершенно, кстати говоря, меня не беспокоила. Когда я был ребенком, я прочел, что машина – самое безопасное место во время грозы, так как резиновые шины служат почти идеальными изоляторами. Я с нетерпением ожидал того момента, когда я заберусь в свой старый „Шевроле“, наглухо задраю окна и выеду из города, который начинал мне представляться в виде одной огромной молнии. Тем не менее приготовления также включали в себя операцию по вывинчиванию лампочки из салона, заклеиванию патрона и отключению фар». «Когда я пришел домой в ту последнюю ночь, которую я намеревался провести в своей квартире, там ничего не оставалось, кроме кухонного стола, кровати и пишущей машинки в каморке. Я был сильно пьян, и в кармане пальто у меня была припасена бутылка для того, чтобы скоротать ночные часы. Я проходил через свою берлогу, собираясь, я полагаю, отправиться в спальню. Там бы я сел на кровать и начал бы думать о проводах, об электричестве, о свободной радиации и пил бы до тех пор, пока, наконец, не смог бы заснуть».
«Место, которое я называю своей берлогой, на самом деле было гостиной. Я устроил себе в ней кабинет, потому что там было лучшее освещение во всей квартире. Там было большое выходящее на запад окно, из которого была видна линия горизонта. Это приближается к чуду с хлебами и рыбами, особенно для квартиры в Манхэттене на шестом этаже, но линия горизонта была видна. Я не задумывался над тем, как это могло получиться, я просто наслаждался видом. Комната была освещена прекрасным ровным светом даже в дождливые дни».
«Но освещенность в тот вечер была просто сказочной. Закат наполнил комнату красным сиянием. Свет был как от раскаленной докрасна печи. Без мебели комната показалась мне слишком большой. Стук моих шагов по твердому деревянному полу отдавался эхом».
«Пишущая машинка стояла на полу в самом центре, и я как раз собирался пройти мимо, когда увидел, что в машинку заправлен лист бумаги. Это заставило меня вздрогнуть, так как я прекрасно помнил, что машинка была пустой, когда я в последний раз выходил за новой бутылкой».
«Я оглянулся в поисках какого-нибудь непрошенного гостя. Исключив взломщиков и наркоманов, я подумал о… о том, что это были привидения». «Я увидел рваную дыру на обоях слева от двери в спальню. По крайней мере, теперь я знал, откуда в пишущей машинке оказалась бумага. Кто-то просто оторвал потрепанный кусок старых обоев».
«Я все еще смотрел на обои, когда услышал у себя за спиной негромкий отчетливый звук – клац! Я подскочил и обернулся. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я былв ужасе, но я узнал звук, в этом не могло быть никакого сомнения. Всю жизнь я работал со словами и мгновенно распознать звук ударяющей по бумаге клавиши пишущей машинки, даже в пустой, освещенной закатным солнцем комнате, в которой некому дотронуться до клавиатуры».
Они смотрели на него в темноте, их лица расплывались белыми кругами. Никто не произнес ни слова, но все передвинулись слегка поближе друг к другу. Жена писателя двумя руками сжала руки своего мужа.
«Я почувствовал, что я… смотрю на себя откуда-то со стороны. Словно меня не было. Может быть, так всегда и чувствует себя человек, сталкивающийся с необъяснимым. Я медленно пошел по направлению к пишущей машинке. Сердце дико трепыхалось у меня в горле, но ум был совершенно спокоен… каким-то ледяным спокойствием».
«Клац! Дернулась еще одна клавиша. Я даже заметил на этот раз, какая. Клавиша была в третьем ряду, слева».
«Я очень медленно опустился на колени, а затем ноги мои стали ватными, и я почти в бессознательном состоянии рухнул на пол, и мое грязное пальто веером расположилось вокруг меня, как юбка девушки, сделавшей очень глубокий реверанс. Машинка быстро клацнула два раза подряд, затем сделала паузу и клацнула снова. Каждый клан, так жеотдавался эхом, как и звуки моих шагов минуту назад».
«Обои так были так заправлены в машинку, что сторона с засохшим клеем была лицевой. Буквы были неровными и нечеткими, но я вполне мог разобрать их. Рэкн – вот что было там написано».
«Затем…» Он прочистил горло и слегка усмехнулся. «Даже сейчас, через столько лет трудно об этом рассказывать… просто произнести это вслух. Ну хорошо. Излагаю только факты. Я увидел ручку, которая высунулась из пишущей машинки. Невероятно крошечную ручку. Она появилась между клавишами С и М в нижнем ряду, сжалась в кулак и ударила по клавише пробела. Машинка дернулась, очень быстро, словно икнула. Ручка втянулась обратно».
У жены агента вырвался резкий смех. «Перестань, Марша», – мягко сказал агент, и она замолчала.
«Машинка стала клацать немного быстрее», – продолжил редактор, – «и через некоторое время мне почудилось, что я слышу тяжелое дыхание существа, которое молотило по клавишам. Оно задыхалось, как задыхается человек, выполняющий очень трудную работу и все ближе и ближе подходящий к пределу своих возможностей. После некоторого времени машинка вообще почти перестала печатать. Большинство литер было измазано в том самом клейком сиропе, но я смог разобрать уже напечатанное. Там было написано: рэкн уми… Р завязло в сиропе. Я помедлил мгновение и высвободил клавишу. Не знаю, смог ли бы Беллис освободить ее сам. Думаю, нет. Но мне не хотелось смотреть на то…как он будет… пытаться… С меня хватило и кулачка. Если бы я увидел эльфа, так сказать, в полный рост, я бы действительно сошел с ума. Убежать я не мог. Ноги перестали мне повиноваться». «Клац-клац-клац. А затем эти покряхтывания и напряженные вздохи. И после каждого слова мертвенно-бледная, испачканная в грязи и чернилах ручка появлялась между С и М и ударяла по пробелу. Не знаю точно, сколько это продолжалось. Может быть, семь минут, Может быть, десять. Может быть, целую вечность».
«Наконец клацанья прекратились, и я понял, что больше не могу различить его дыхания. Может быть, он потерял сознание… может быть, он сдался и ушел… а, может быть, он умер. От сердечного приступа или чего-нибудь в этом роде. В одном я уверен: послание не было закончено. Вот его текст: рэкн умирает из-за мальчика джимми торп ничего не знает скажи торпу рэкн умирает мальчик джимми убив… На этом послание обрывалось». «Наконец я нашел в себе силы подняться и выйти из комнаты. Я шел на цыпочках, словно думая, что он заснул, и если звук моих шагов разбудит его, он снова начнет печатать… и я подумал, что если это произойдет, то после первого жеклацанья я закричу. И я буду продолжать кричать до тех пор, пока не взорвется мое сердце или моя голова».
«Мой „Шевроле“ стоял на стоянке на улице, с полным баком, весь забитый вещами и готовый к отъезду. Я сел за руль и вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки так тряслись, что я выронил ее, но она упала на сиденье и не разбилась».
«Я вспомнил о своих помрачениях сознания, и это было именно то, что мне нужно, и именно то, что я получил. Я помню, как сделают первый глоток из горлышка. Помню второй.Помню, как включил аккумулятор и поймал по радио Фрэнка Синатру, который пел „Эта Старая Черная Магия“, что мне показалось вполне подходящим к случаю. Помню, как я стал подпевать и сделал еще несколько глотков. Я стоял на последнем ряду стоянки и мог видеть, как чередуются цвета у светофора на углу. Я продолжал думать об ослабевающем клацаньи в пустой комнате и угасающем красном сиянии в моей берлоге. Я продолжал думать о пыхтящих звуках, вызывающих у меня в воображении фигуру занимающегося культуризмом эльфа, который подвесил рыболовные грузила на хвостик буквы Ц и упражняется в их поднятии внутри моей пишущей машинки. Я все еще видел перед собой шероховатую изнаночную поверхность обрывка обоев. Мой ум желал установить, что происходило в квартире до моего прихода… желал представить себе, как он, Беллис, подпрыгивает и ухватывается за отставший кусок обоев у двери в спальню, потому что это была единственная вещь в комнате, отдаленно напоминающая бумагу, повисает на неми в конце концов отрывает и несет его на голове обратно к машинке, как пальмовый лист. Я пытался вообразить, как он умудрился заправить его в машинку. Я никак не мог отключиться, так что я продолжал пить, а Фрэнк Синатра кончил петь и появилась Сара Воган с песней „Сейчас Я Сяду и Напишу Себе Письмо“, и это опять вполне подходилок случаю, так как совсем недавно я делал нечто подобное, или, по крайней мере, думал до сегодняшнего вечера, что делал, пока не случилось то, что, так сказать, заставило меня пересмотреть свою позицию по этому вопросу, и я подпевал старой доброй Саре и, очевидно, именно в этот момент я наконец отключился, потому что сразу после второго припева, без всякого перерыва, я почувствовал, как кто-то бьет меня по спине, а потом заводит руки за спину и вновь отпускает их и снова бьет по спине. Это был водитель грузовика. После каждого удара я чувствовал, как фонтан воды поднимается к горлу и собирается уж вернуться обратно, но не возвращается, так как он поднимает мои локти, и каждый раз, как он это делает, на меня наступает приступ рвоты, и рвет меня даже не „Черным Бархатом“, а обычной речной водой. Когда я наконец смог поднять голову и осмотреться, было шесть часов вечера, и прошло три дня с тех пор, как я сидел в салоне своего „Шевроле“, и я лежал на берегу Джексон-ривер в западной Пенсильвании, примерно в шестидесяти милях от Питсбурга. Мой „Шевроле“ торчал в реке кверху задом». «Не найдется ли еще выпить, милая? Чертовски пересохло в горле».
Жена писателя молча передала ему стакан, и когда она наклонялась к нему, она импульсивно поцеловала его в морщинистую, обтянутую крокодильей кожей щеку. Он улыбнулся, и глаза его сверкнули в сумерках. Это отнюдь не означало, что он смеется над ней. Глаза не сверкают так от смеха. «Спасибо, Мэг».
Он сделал большой глоток, закашлялся и отмахнулся от предложенной сигареты.
«Я уже достаточно накурился за вечер. Я собираюсь совсем бросить курить. В будущем воплощении, так сказать».
«Едва ли стоит продолжать мою историю. В ней есть только один порок, которым страдает всякая история – она абсолютно предсказуема. Они выудили нечто вроде сорока бутылок „Черного Бархата“ из моей машины, причем большая часть была пустой. Я нес что-то об эльфах, электричестве, форнитах, добытчиках плутония и форнусе. Я выглядел в их глазах абсолютно сумасшедшим, и таким я и был на самом деле».
«А теперь о том, что случилось в Омахе, пока я разъезжал – судя по чекам на бензин, оставшимся в ящике для перчаток – по пяти северо-восточным штатам. Как вы понимаете, всю эту информацию я узнал от Джейн Торп после долгой и болезненной переписки, которая завершилась личной встречей в Нью-Хейвене, ее теперешнем месте жительства, спустя немного времени после того, как я был выпущен из санатория в обмен на мое окончательное отречение. К концу этой встречи мы рыдали друг у друга в объятиях, и именно тогда я снова начал верить в то, что я смогу снова по-настоящему жить и, возможно, даже смогу быть счастливым».
«В тот день, около трех часов дня в дом к Торпам постучали. Это был мальчик, разносящий телеграммы. Телеграмма была от меня – последний документ нашей злополучной переписки. Текст ее был следующий: РЭГ У МЕНЯ ПРОВЕРЕННАЯ ИНФОРМАЦИЯ ЧТО РЭКН УМИРАЕТ БЕЛЛИС УТВЕРЖДАЕТ ЧТО ЕГО УБИВАЕТ МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК БЕЛЛИС ГОВОРИТ ЧТО МАЛЬЧИКА ЗОВУТ ДЖИММИ FORNIT SOME FORNUS ХЕНРИ».
«На тот случай, если примечательный вопрос Ховарда Бейкера о том, „Что ему было известно и когда это стало ему известно?“ посетил ваш ум, я могу сказать вам, что я знал о том, что Джейн наняла служанку. Но я не знал – и узнал только от Беллиса, что у нее был маленький дьяволенок Джимми. Боюсь, вам придется поверить мне на слово, хотя я должен добавить, что врачи, занимавшиеся мной в следующие два с половиной года моей жизни, никогда мне не верили».
«Когда пришла телеграмма, Джейн была в бакалейной лавке. Она нашла ее уже после того, как Рэг был мертв, в одном из его задних карманов. На ней было проставлено времяотправления и время получения, а рядом была пометка: „Не передавать по телефону. Вручить в руки“. Джейн говорила, что хотя со времени прихода телеграммы прошел всего лишь один день, она выглядела так, будто он по крайней мере месяц таскал ее в кармане и вертел в руках».
«В каком-то смысле эта телеграмма, эти двадцать шесть слов и были настоящей блуждающей пулей, и я выстрелил ей из Патерсона, Нью-Джерси, прямо в мозг Рэгу Торпу, и я был так пьян, что даже не помню, как я это сделал».
«В последние две недели жизни Рэг, казалось, стал совсем нормальным. Он вставал в шесть часов утра, готовил завтрак для себя и для жены, затем в течение часа писал. Около восьми он запирал свой кабинет и выводил собаку для долгой прогулки по окрестностям. Он был общительным во время этих прогулок, останавливался поболтать со всеми, кто этого хотел, привязывал собаку у ближайшего кафе и заходил внутрь, чтобы выпить чашечку утреннего кофе, потом они снова отправлялись бродить. Он редко возвращался домой до полудня. Обычно в двенадцать тридцать или в час. Частично продолжительность прогулок объяснялась тем, что он хотел избежать встречи с болтливой Гертрудой Рулин. Во всяком случае, Джейн думала так, потому что прогулки стали такими долгими дня через два после того, как служанка приступила к работе».
«Он съедал легкий ланч, отдыхал около часа, а потом вставал и писал в течение двух-трех часов. По вечерам он часто заходил в гости к своим молодым друзьям, иногда вместе с Джейн, а иногда и один. Иногда они с Джейн отправлялись в кино, или просто читали вечером в гостиной. Они рано ложились спать, причем Рэг, как правило, немного раньше Джейн. Она написала мне, что они почти не занимались любовью, а когда это все-таки случалось, то ни он ни она не получали никакого удовольствия. „Но секс для женщины не представляет очень большой ценности“, – писала она, – „а Рэг снова работал в полную силу, и это было для него хорошей заменой. В каком-то смысле, те две недели были самыми счастливыми за последние пять лет“. Когда я прочитал это, я чуть не заплакал».
«Я ничего не знал о Джимми, но Рэг знал. Рэг знал о нем все, кроме самого важного: Джимми стал приходить на работу вместе со своей матерью». В какой ярости он, должно быть, был, когда получил мою телеграмму и начал понимать, в чем дело! Вот они и добрались до него в конце концов. И ясно, что жена также была одной из них, так как она была в доме вместе с Гертрудой и Джимми и ни разу не сказала Регу ни слова о Джимми. Что он там написал мне в одном из первых писем? «Иногда я задумываюсь о своей жене». «Когда она вернулась домой в тот самый день, когда Рег получил мою телеграмму, она обнаружила, что его нет дома. На кухонном столе лежала записка: „Любимая я ушел в книжный магазин. Вернусь к ужину“. Джейн не заметила в записки ничего необычного… но если бы она знала о моей телеграмме, то именно обычность этой записки испугала бы ее больше всего, я думаю. Она поняла бы, что Рег считает ее предателем».
«Рег не пошел ни в какой книжный магазин. Он отправился в торговый центр города в магазин оружия. Он купил автоматический револьвер сорок пятого калибра и две тысячи пуль. Он купил бы и автомат, если б у него было разрешение. Он, видите ли, собирался защитить своего форнита. От Джимми, от Гертруды, от Джейн. От них».
«Следующий день начался по заведенному порядку. Лишь потом она вспомнила, что он надел слишком жаркий свитер, и это все. Свитер, разумеется, был нужен для того, чтобы спрятать оружие. Он вышел на прогулку с собакой с револьвером, засунутым за ремень брюк».
«Он пошел прямо к кафе, где он обычно выпивал утреннюю чашку кофе, не останавливаясь по пути для разговоров с соседями. Он отвел собаку на стоянку, привязал ее к загородке и задними дворами отправился домой».
«Он прекрасно знал дневной распорядок своих друзей-соседей, он знал, что сейчас никого из них нет дома. Он знал, где они хранили запасной ключ. Он поднялся, зашел в их дом и стал наблюдать из окна за своей дверью».
«В восемь сорок он увидел Гертруду Рулин. Гертруда была не одна. С ней действительно был маленький мальчик. Неистовые повадки первоклассника Джимми Рулина почти сразу же убедили учителя и школьного попечителя, что для всеобщего блага (кроме, быть может, блага его матери, которая не могла больше отдохнуть от него днем) ему следует посидеть дома еще годик. Джимми вновь отправили в детский сад, и там он должен был проводить вторую половину дня в течение оставшейся половины учебного года. Дварасположенных неподалеку детских сада были переполнены, и Гертруде не удалось пристроить его на утренние часы. Днем же она не могла убирать у Торпов, так как с двухдо четырех у нее была работа в другом конце города».
«Кульминацией всей этой истории стало неохотное согласие Джейн на то, чтобы Гертруда могла приводить мальчика с собой до тех пор, пока ей не удастся пристроить егокуда-нибудь. Или до тех пор, пока Рэг не обнаружит это, что он и собирался сделать».
«Она думала, что Рег, возможно, не будет возражать – он ведь был таким спокойным и рассудительным все последнее время. С другой стороны, у него мог случиться припадок. Если это произойдет, ей придется пристраивать мальчика в другом месте. Гертруда сказала, что все понимает. И ради Бога, – добавила Джейн, – мальчик не должен прикасаться ни к одной из вещей Рега. Гертруда сказала, что этого никак не может случиться. Кабинет хозяина заперт, и он никогда не войдет туда».
«Торп, должно быть, перебегал расстояние между дворами, как идущий в атаку снайпер. Он видел, как Гертруда и Джейн стирают белье на кухне. Но он нигде не видел мальчишку. Он осторожно пробирался по дому. В столовой никого не было. Никого не было и в спальне. Джимми был в кабинете, именно там, где Рег так боялся его найти. Лицо Джиммибыло разгоряченным, и Рег наверняка подумал, что наконец-то он видит их настоящего агента».
«В руках у него было зажато что-то вроде луча смерти, который он направлял в письменный стол… и Рэг услышал крики Рэкна, доносившиеся из пишущей машинки».
«Вы можете думать, что я домысливаю картину за человека, который уже давно мертв, одним словом, что я фантазирую. Но это не так. На кухне Джейн и Гертруда отчетливо слышали треск игрушечного лазера Джимми… он палил из него повсюду с того самого дня, как стал приходить сюда вместе со своей матерью, и Джейн надеялась, что когда-нибудь батарейки кончатся. Не могло быть никакой ошибки в том, что это за звук. И не могло быть никакой ошибки в том, откуда он раздается – из кабинета Рэга».
«Мальчишка действительно был настоящим Джеком-потрошителем. Если в доме была комната, в которую ему было запрещено заходить, то он должен был туда попасть или умереть от любопытства. Так или иначе, ему не составило особого труда обнаружить, что Джейн оставляет ключи от кабинета Рэга в столовой на каминной доске. Заходил ли он туда до того дня? Мне кажется, да. Джейн сказала мне, что помнила, как дала мальчику апельсин, а потом через три или четыре дня во время уборки нашла апельсиновые шкурки под кушеткой в кабинете Рэга. Рэг не ел апельсинов – утверждал, что у него на них аллергия».
«Джейн выронила простыню из рук в корыто и бросилась в спальню. Она слышала громкий треск лазера и вопли Джимми: „Я попал, попал! Ты не убежишь! Я вижу тебя сквозь СТЕКЛО!“ И… она сказала… она потом сказала мне… что услышала, как кто-то кричит. Тонкий, отчаянный крик, – сказала она, – который был так полон болью, что его почти невозможно было вынести».
«Когда я услышала этот крик», – сказала она мне, – «я поняла, что должна уйти от Рэга несмотря ни на что, потому что все бабушкины сказки действительно оказались правдой… безумие заразительно. Потому что я слышала Рэкна. Каким-то образом этот маленький дьявол убивал его из космического лазера, купленного за два доллара в магазине игрушек».
«Дверь кабинета была распахнута настежь, из нее торчал ключ. Потом в этот же день я увидела, что один из стульев в столовой пододвинут к каминной доске, а все его сиденье запачкано гнусными отпечатками пальцев Джимми. Джимми скрючился под письменным столом Рэга, на котором стояла пишущая машинка. У Рэга был старый конторский стол с прозрачным верхом. Джимми приставил дуло бластера снизу к крышке стола и стрелял по пишущей машинке. Тра-та-та-та, внутри машинки видны были пурпурные вспышки. Ивнезапно я понял все, что Рег обычно говорил об электричестве, потому что хотя эта штука и работала на обычных безвредных батарейках, мне действительно казалось, что из нее выражаются волны яда, проникают мне в голову и сжигают мой мозг».
«Я вижу, ты там!» – вопил Джимми, и лицо его было полно детского ликования – оно было одновременно красивым и в чем-то омерзительным. «Ты не скроешься от капитана космического корабля! Ты убит, чужак!» И тот крик… он становился все слабее… все тише…» «Джимми, прекрати немедленно!» – закричала я». «Он подпрыгнул от неожиданности. Я испугала его. Он обернулся… показал мне язык… а потом снова приставил лазер к крышке стола и нажал на курок. Тра-та-та, и эти ужасные красные вспышки». «Приближалась Гертруда и вопила, чтобы он прекратил стрельбу и убираются оттуда, а иначе она засечет его до смерти… А затем распахнулась парадная дверь, и в холл ворвался ревущий Рэг. Мне достаточно было взглянуть на него один раз, чтобы понять, что он безумен. В руке он держал револьвер».
«Не стреляйте в моего ребенка!» – завизжала Гертруда, увидев его, и попыталась схватить его за руку. Рэг отшвырнул ее прочь».
«Джимми, казалось, даже не понимал, что происходит, он просто продолжал палить из лазера в пишущую машинку. Я видела, как темные пространства между клавишами освещались пульсирующими пурпурными вспышками, и это было похоже на сварочный аппарат, на который нельзя смотреть без специальных очков, иначе блеск сожжет сетчатку и ослепит тебя». «Рэг вошел, оттолкнул меня и сбил меня с ног». «РЭКН!» – закричал он. «ТЫ УБИВАЕШЬ РЭКНА!» «И даже в тот мгновенный промежуток времени, пока Рэг несся через комнату со всей очевидностью намереваясь прикончить Джимми», – говорила мне Джейн, – «я успела подумать о том, сколько раз он все-таки бывал в этой комнате и стрелял из своей штуки по пишущей машинке, пока я с его матерью перестилали кровати наверху или, возможно, развешивали выстиранную одежду на заднем дворе, откуда нам небыло слышно тра-та-та его лазера и… крик этого существа… форнита из пишущей машинки».
«Джимми не прекратил стрельбу, даже когда ворвался Рэг. Он продолжал палить по пишущей машинке, как будто знал, что это был его последний шанс. И тогда мне пришло в голову, а не был ли Рэг прав и насчет их – может быть, они – повсюду вокруг нас, и время от времени они влезают человеку в голову и заставляют его сделать какое-нибудь грязное дело. А потом они уходят, и парень, в котором они побывали, спрашивает: „Кто? Я? А что я такого сделал?“
«И за секунду до того, как Рэг подбежал к письменному столу, крик из пишущей машинки перешел в короткий, сверлящий визг, и я увидела, что кровь хлынула на прозрачную крышку стола, словно то существо, которое было в машинке, в конце просто-напросто взорвалось примерно таким же образом, как, говорят, взрывается небольшое животное, если его засунуть в микроволновую печь. Я знаю, как невероятно это звучит, но я видела эту кровь, она выплеснулась на стекло и потекла вниз».
«Попал», – сказал Джимми с огромным удовлетворением. «Наконец-то…» «Рэг схватил его и отшвырнул в другой конец комнаты. Он ударился об стену. Лазер выпал у него изрук, ударился об пол и распался на куски. Разумеется, внутри не было ничего, кроме пластмассы и обычных батареек». «Рэг заглянул в пишущую машинку и вскрикнул. Это не был крик боли или ярости, хотя ярость, конечно, в нем тоже была. Рэг закричал от горя. Потом он повернулся к мальчишке. Джимми упал на пол, и кем бы он ни был минуту назад, если он вообще не был самым обычным озорником, сейчас он превратился в напуганного шестилетнего ребенка. Рэг направил на него револьвер, и это было последнее, что я помню».
Редактор допил содовую и осторожно поставил пустую банку на столик. «Гертруда Рулин и Джимми Рулин запомнили достаточно, чтобы мы могли восстановить дальнейшие события», – сказал он. Джейн закричала: «Рэг, НЕТ!», а когда он оглянулся на нее, она упала к его ногам и обхватила его. Он выстрелил в нее, размозжив ей левый локоть, но она не отпускала его. В это время Гертруда позвала своего сына, и он побежал к ней».
«Рэг отпихнул Джейн и снова выстрелил в нее. Пуля разорвала ей кожу на левой части черепа. Восьмой доли дюйма было бы достаточно, чтобы он убил ее. В этом нет никакого сомнения, как нет сомнения и в том, что если бы не Джейн Торп, он наверняка бы убил Джимми Рулина и, вполне возможно, заодно и его мать».
«Он выстрелил в мальчишку, как раз в тот момент, когда Джимми готов был упасть в раскрытые объятия матери, застывшей в дверях. Пуля прошла Джимми в левую ягодицу ужена излете. Она вышла из левого бедра, не задев кость, и попала Гертруде Рулин в голень. Крови было много, но ни он, ни она не получили серьезных повреждений».
«Гертруда захлопнула дверь кабинета и побежала со своим вопящим и истекающим кровью сыном в холл к парадной двери».
Редактор вновь выдержал задумчивую паузу. «Либо Джейн действительно была без сознания к тому времени, либо она намеренно предпочла забыть о том, что случилось потом. Рэг сел на стул и приставил дуло револьвера сорок пятого калибра ко лбу. Пуля не прошла через мозг, оставив его живым овощем, не проделала она и кружной путь вокруг его черепа, чтобы, не нанеся никакого вреда, вылететь с другой стороны. Фантазия его была блуждающей, но пуля летела строго по прямой. Его мертвое тело повалилось на пишущую машинку».
«Когда заявилась полиция, они обнаружили его в том же положении. Джейн сидела в дальнем углу в полубессознательном состоянии».
«Машинка была вся в крови снаружи и, возможно, изнутри. Раны в голову доставляют потом много хлопот уборщицам». «Вся кровь была третьей группы». «Той самой, которая была у Рэга Торпа».
«На этом, леди и джентльмены, моя история закончена. Да и говорить я уже больше не могу». Действительно, голос редактора охрип и снизился почти до шепота.
Не было никакой легкой беседы, которая обычно завершает вечеринки. Никто не завел даже преувеличенно оживленного разговора, которым люди иногда стараются сгладить возникшую неловкость или по крайней мере скрыть тот факт, что все оказалось гораздо серьезней, чем этого можно было ожидать от сегодняшнего вечера.
Провожая редактора к машине, писатель не мог удержаться и задал последний вопрос. «Рассказ», – сказал он. «Что случилось с рассказом?» «Вы имеете ввиду рассказ Рэга…» «Баллада о блуждающей пуле». Рассказ, который послужил причиной всему этому. Он и был настоящей блуждающей пулей. Если не для него, то по крайней мере для вас. Что случилось с этим рассказом, который был так чертовски хорош?»
Редактор распахнул дверь своей машины, небольшого синего «Шевроле» с наклейкой на бампере «ДРУЗЬЯ! НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ СВОИМ ДРУЗЬЯМ САДИТЬСЯ ЗА РУЛЬ В ПЬЯНОМ ВИДЕ!» «Она так и не была опубликована. Если у Рэга и был второй экземпляр, он наверняка уничтожил его, узнав о том, что я получил рукопись и собираюсь ее напечатать. Если вспомнить о его параноидальных фантазиях по поводу их, это представляется более чем вероятным».
«Когда я летел на машине в Джексон-ривер, у меня с собой был оригинал и три фотокопии с него. Все это лежало в картонной папке. Если бы я положил папку в чемодан, рассказ был бы сейчас у меня, потому что зад моей машины так и не погрузился в воду. И даже если бы это случилось, страницы можно было бы высушить. Но я хотел, чтобы папка лежала поближе ко мне, так что я положил ее на приборную доску. Когда машина погрузилась в воду, окна были открыты. Страницы… Я полагаю, что они выплыли из окон и были унесены к морю. Я скорее поверю в это, чем в то, что они сгнили со всем остальным мусором на дне этой реки, или были съедены рыбами, или с ними случилось что-нибудь еще менее эстетичное. Верить в то, что они были унесены к морю, гораздо более романтично и несколько менее правдоподобно, но в выборе того, во что верить, я позволяю своейфантазии, так сказать, немного поблуждать».
Редактор сел за руль своего маленького автомобильчика и уехал. Писатель стоял и смотрел ему след до тех пор, пока задние фары не исчезли во мгле. Потом он пошел к дому. Мэг ждала его в самом начале дорожки и улыбалась ему несколько неуверенно. Она крепко прижала руки к груди, хотя вечер был теплым.
«Мы остались вдвоем», – сказала она. «Пошли в дом?» «Давай».
На середине пути она остановилась и спросила: «Пол, в твоей пишущей машинке случайно не живут форниты?»
И писатель, который часто – очень часто – задумывался над тем, кто подсказывает ему слова, возникающие у него в голове, решительно ответил: «Ни одного».
Они вошли в дом, держа друг друга за руки, и дверь разделила их и черную ночь вокруг.
ЗАКЛЯТИЕ ПАРАНОИКАНет большеНи выхода и ни входа.Дверь, что окрашена белым,хлопала – ветром било.Все хлеще и хлеще.Кто-то стоит на пороге -в черном плаще,горло его согретотонкою сигаретой.Зря только время тратит -его приметы -в моем дневничке.В тетради.Выстроились адресаты -змеею.Криво.Рыжею кровьюкрасит их лицасвет от ближнего бара.Свет продолжает литься...Нет большени выдоха и ни вдоха.Если я сдохну,если я скроюсь из виду,если я больше не выйду,мой ангел – а может, черт -отправит мой дневничокв Лэнгли, что в штате Виргиния.Стены пропахли джином,свет пролился потоком,ветры его сотрясали...БЫЛО – пятьсот адресатовпо пятистам аптекам.Были блики да блоки.Было – пятьсот блокнотов...В черном. Готов. Глуп.И огонек – у губ.Город – в огне...Страх потечет реками.Кто там стоит у рекламы,думает обо мне?Долго. Мучительно долго.В комнатах дальних – дольних? -люди меня воспомнят.Воспой мнео жарком дыханье смертив звонках телефона,о телефонной сумятице,о проводной смуте...Видишь, как просто?Там – одинокий кабак на перекрестке.Там, чередою столетий,в мужском туалетехрипит запоротый рок,и в руки – из рук -в круг -ползет вороненая пушка,и каждая пуля-пешканосит мое имя.Ты говорил с ними?Их накололи.Им не сыскать мое имяв чреде некрологов.В их головах – муть,им не найти мою мать,она скончалась.Стены от крика качались.Кто собирал пробы,точно с чешуйчатых гадов,с моих петляющих взглядов,со снов моих перекосных,со слез моих перекрестных?Свет невозможно убрать...А среди них – мой брат.Может, я говорил?Что-то не помню...Брат мой все проситзаполнить бумаги его жены.Она – издалека,начало ее дороги -где-то в России...Вы еще живы?Вас ни о чем не просили!Слушай меня, это важно,прошу, услышь...Ливень падает свыше,с высоких крыш.Капли – колючее крошево,серое кружево.Черные вороны сжалиручки зонтов черных.Болтают... слушай, о чем они?Пялятся на часы.В воде дороги чисты.Долго лило – острые струи мелькали.Когда завершится ливень,останутся лишь глаза -как монетки мелкие.Останется ложь.Подумай – стоит стараться?Вороны – черные.Вороны эти ученые -у ФБР на службе.Вороны – иностранцы,все это очень сложно.Лица манили,но я обманул их -я из автобуса выпрыгнул.Один. На ходу. Без денег.Там, среди дымных выхлопов,таксист-бездельникповерх газеты измятойпрошил меня взглядом,глянул – словно сглодал.Я – ошалевший, измотанный.Кану,как камень.Сверху -соседка.Ушлая старая стерва,седина – на пробор...Ее электроприборжрет свет моей лампы,мне уже трудно писать.Мне подарили пса:пятнистые лапы -да радиопередатчик,вживленный в нос.Мистика.Прямо с мостая столкнул пса вниз -на двадцать шесть пролетов...Вот, написал про это.(Ну-ка, назад, проклятый!Живо – назад!Я видел высоких людей -гляди,больше не будет .проколов.)В закусочной полпелстарые блюзы-хиты.Официантка – хитра:твердит, что бифштекс солили.Да мне ли не знать стрихнина!Горький тропический запахне заглушить горчицей,попритуши-ка запал,стоит ли горячиться?От горизонта,от горночью пришел огонь.Видишь, как дым – нимбом -сереет в небе?Ночью все мысли смяты,то ли это!Кто-то безликий – смутный-по трубам отстойника столькоплыл к моему туалету...Слушал мои разговорысквозь тонкие стены-стены вращали ушами,стены дышали,стены давили стоны.Видишь – следы рукфаянс испачкали белый?Время стянулось в круг,все это вправду было...День переходит в вечер,красным горит по сгибу:Мне позвонят – я уже не отвечу.Не телефон – гибель!Бог посылал грозы -люди швыряли грязью.Грязью залили землю,больше – ни солнца ни зелени,лишь крики боли.Они научились врываться,у них – винтовки да рации.У них – ни заминки в речи,им объясняют врачи,как будет эффектнее трахаться.Прикинь, как сладко:в лекарствах у них – кислотка,в лечебных свечках – «снежок».Кто там. с ножом,рвется – прогнать солнце?Пусть только сунется!Дорога моя – все уже,дела – не в лад.Я облекаюсь в лед,не помню – я говорил уже?Лед ослепляет подлые инфраскопы,слежка выходит за скобки...Вот – наклонилось к закатуиндейское лето.Произношу заклятья,ношу амулеты.Золоюзасыпаны залы.Вы полагаете – взяли?К черту!Я ж вас прикончу в секунду.Я ж вас попалю за черту -четко!Любовь моя, будешь кофе?...Небо – как кафель,моя усмешка – как грим...Нет у меня в ходу ни имени,ни выхода и ни входа.Кто-то стоит,согретый горечью сигареты.Не помню – я говорил?
ПЛОТ
От Хорликовского университета в Питсбурге до озера Каскейд – сорок миль, и хотя в октябре в этих местах темнеет рано, а они сумели выехать только в шесть, небо, когда они добрались туда, было еще светлым. Приехали они в «камаро» Дийка. Дийк, когда бывал трезв, не тратил времени зря. А когда выпивал пару пива, «камаро» у него толькочто не разговаривал.
Не успел он затормозить машину у штакетника между автостоянкой и пляжем, как уже выскочил наружу, стягивая рубашку. Его взгляд шарил по воде, высматривая плот. Рэнди выбрался с переднего сиденья – не очень охотно. Конечно, идея принадлежала ему, но он никак не ожидал, что Дийк отнесется к ней серьезно. На заднем сиденье зашевелились девушки, готовясь вылезти.
Взгляд Дийка беспокойно шарил по воде, его глаза двигались справа налево, слева направо
(«Глаза снайпера» – тревожно подумал Рэнди)
и вдруг сфокусировались.
– Вот он! – крикнул Дийк, хлопая ладонью по капоту «камаро». – Как ты и сказал, Рэнди! Черт! Кто последний, тот тухлятина!
– Дийк, – начал Рэнди, поправляя очки, но этим он и ограничился, так как Дийк уже перемахнул через штакетник и бежал по пляжу, ни разу не оглянувшись на Рэнди, или Рейчел, или Лаверн, но смотря только на плот, стоявший на якоре ярдах в пятидесяти от берега.
Рэнди оглянулся, словно собираясь извиниться перед девушками, что втянул их в это, но они глядели только на Дийка. Ну, пусть Рейчел, Рей-чел же девушка Дийка, но на него смотрела и Лаверн – вот почему в Рэнди вспыхнула ревность, заставившая его действовать. Он стащил с себя рубашку, швырну ее рядом с рубашкой Дийка и перепрыгнул через штакетник.
– Рэнди! – позвала Лаверн, а он только махнул рукой вперед в серых октябрьских сумерках, приглашая взять с него пример и злясь на себя за это: она ведь заколебалась и, возможно, предпочла бы не продолжать. План искупаться в октябре среди полного безлюдья перестал быть просто хохмой, родившейся среди приятной болтовни в ярко освещенных комнатах, которые он делил с Дийком. Лаверн ему нравилась, но Дийк был притягательнее. И черт его побери, если она не готова лечь под Дийка, и черт его возьми, туч можно озлиться.
Дийк на ходу расстегнул ремень и стяну.:. джинсы с худощавых бедер. А потом умудрился и вовсе их сбросить, не замедляя шага – достижение, которого Рэнди не повторитьи за тысячу лет. Дийк продолжал бежать в одних плавках. мышцы его спины и ягодиц работали на загляденье. Рэнди мучительно сознавал, какими тощими выглядят его собственные ноги, когда расстегнул свои ливайсы и неуклюже выпутался из них – у Дийка это был балет, у него– клоунада.
Дийк кинулся в воду и завопил:
– Холодище! Матерь Божья!
Рэнди заколебался, но только в мыслях, где все замедлялось. «Температура воды градусов пять. от силы семь, – шепнуло его сознание, – У тебя может остановиться сердце». Он учился на медицинских курсах и знал, что это факт... но в мире физических действий он не колебался ни доли секунды. Прыжок... и на миг сердце у него действительно остановилось – во всяком случае, ощущение было такое; дыхание перехватило, и он с усилием глотнул воздуха, а вся его соприкасающаяся с водой кожа онемела.
«Это безумие, – подумал он, и тут же: – Но идея-то твоя, Панчо».
И он поплыл за Дийком.
Девушки переглянулись. Лаверн пожала плечами и усмехнулась.
– Если могут они, то можем и мы, – сказала она, стаскивая блузку и открывая практически прозрачный бюстгальтер. – Ведь у девушек вроде бы имеется дополнительный подкожный слой жира?
В следующую минуту она была уже за штакетником и бежала к воде, расстегивая вельветовые брючки. Секунду спустя Рейчел последовала за ней, примерно так же. как Рэндипоследовал за Дийком.
Девушки пришли к ним днем – во вторник к часу занятия у всех них кончались. Дийк получил свою ежемесячную стипендию – один из помешанных на футболе давних выпускников
(футболисты прозвали их «ангелами»)
позаботился, чтобы он каждый месяц получал двести наличными, – так что в холодильнике стояла картонка с пивными банками, а на видавшем виды стерео Рэнди – диск Найта Рейнджера. Все четверо занялись ловлей кайфа. Ну, и разговор зашел о конце долгого «индейского лета», которое порадовало их в этом году. Радио предсказывало снегопад в среду, и Лаверн высказала мнение, что метеорологов, предсказывающих снегопады в октябре, следует перестрелять, и никто не возразил.
Рейчел заметила, что каждое лето, пока она была девочкой, казалось, длилось целую вечность, а вот теперь, когда она стала взрослой
(«дряхлой девятнадцатилетней маразматичкой», – сострил Дийк, и она пнула его в лодыжку),
Скачать книгу [0.20 МБ]
Пирамида